– Есть тут кто? – снова крикнула Диор.
«Тут кто? – эхом отозвалось в полумраке. – Тут кто?»
Девушка привстала на цыпочки и набрала воздуха, чтобы закричать снова.
– Да говори же тише, мать твою, – рыкнул я, хватая ее за руку.
– Как же меня услышат, – моргнула Диор, – если я буду говорить тише?
– Благая Дева-Матерь, девочка, оглянись. – Я указал на пыльные книги, пустые коридоры. – Здесь никого нет чертову прорву лет.
– Ну, а если меня никто не слышит, зачем мне говорить тише?
– Если тебя никто не слышит, зачем тебе орать?
Она пожала плечами.
– Потому что это весело?
– Весело? – нахмурился я.
Она ухмыльнулась и крикнула снова:
– ЭХО!
«ЭХО! ЭХО! ХО!»
– Семеро мучеников. – Я поморщился и вздохнул. – Предполагалось, что хозяин этого места защитит тебя, Диор. Предполагалось, что он объяснит тебе, что все это значит, а оказалось, что он мертв и вообще ни хера не может, только, сука, садовую дорожку пеплом посыпал. Душегубицы, вероятно, только и ждут наступления темноты, чтобы напасть на нас. Ты хоть представляешь, что тебя ждет? Ты понимаешь, в какой мы сногсшибательно ГЛУБОКОЙ ЗАДНИЦЕ?
«ГЛУБОКОЙ ЗАДНИЦЕ? БОКОЙ АДНИЦЕ?»
Диор вздрогнула, когда я закричал, и улыбка сползла с ее губ. Она присела на камень, прикрыв глаза волосами, но я все равно увидел, как в них угасает искра.
«Позволь ей немного подур-р-рачиться, Габриэль», – раздался у меня в голове шепот.
Я посмотрел на посеребренную даму в своих руках, сверкающую в свете фонаря.
«Она надела на себя улыбку, чтобы скрыть внутреннюю б-б-боль. В этом ее сила. Не кради то, что доставляет ей р-р-радость, но радуйся, что она вообще находит ее. Сейчас ты – весь ее мир. Подумай, кем ты можешь стать для нее – тем, кто заставит ее гореть яр-р-рче, или тем, кто бросит тень на ее пламя, еепламя?»
Я опустил голову, пристыженный словами Пью. Я расстраивался, мучился жаждой, удивляясь ошибке, которую совершил, притащив сюда Диор. Но мой клинок, как всегда, был прав. И хотя эта девушка, может, и считала меня своим миром, но и она для меня значила столько же.
– Прошу прощения!
«Прошу прощения! Шупрощения!»
Диор подняла голову и нахмурилась, когда я встал на цыпочки и снова закричал.
– Иногда я веду себя как настоящая манда!
«Манда! Нда! Нда!»
Девушка прищурилась, и ее губы слегка скривились, когда она закричала:
– Мудак!
«Мудак! Удак! Дак!»
Я улыбнулся.
– Дрочилка!
«Чилка! Чилка!»
Диор усмехнулась и поднялась на ноги.
– Хреносос!
«Носос! Носос!»
– Гребаная проныра! – выступил я.
«Проныра! Ныра!»
– Долбаный придурок!
«Придурок! Дурок!»
– Эй, – сердито сказал я, ткнув ее в грудь. – Это мое слово.
– Знаю, – она усмехнулась, и в ее глазах снова зажегся огонь. – Я училась у лучших.
– Да ладно тебе, – улыбнулся я, тряхнув головой. – Даже если хозяин этого чертова дома мертв, здесь должна быть хоть какая-то зацепка по поводу всего этого дела с Эсани. Будь я проклят, если проделал весь этот путь до Найтстоуна просто так.
Диор подняла канделябр, и мы отправились через логово Дженоа в поисках хоть какого-нибудь намека, крошки, крупицы мудрости. Мы нашли помещения для прислуги. Музыкальный зал. Холодные палаты и шкафы, укутанные в пыль веков. Стены Кэрнхема рокотали, когда гремел гром, а надвигающаяся буря затмила и без того сумрачное небо мертводня. Но если в этой древней крепости и были какие-то ответы на вопрос, как вернуть солнце на небеса, то они были очень хорошо спрятаны.
– Почему их называют Душегубицами?
Я взглянул на Диор. Пока она говорила, по ее лицу танцевали отблески от света канделябра. Голос был ровным, глаза смотрели вперед, и она не чувствовала страха, хотя следовало бы.
– Уверена, что хочешь знать? – спросил я.
Она кивнула, только один раз. Я достал флягу и сделал большой обжигающий глоток.
– Первый город, который Вечный Король завоевал после того, как пересек Бухту Слез, назывался Лусия. Когда легион Фабьена прорвался через его врата, он, как обычно, сначала позволил пошалить своим детям. Ратоборцев перебили, барона убили – бежать, казалось, было некуда. И люди побежали в святилище великого собора Лусии. Это было великолепное место. Его создал мастер Альбрехт. Шесть веков собор стоял в самом сердце города, и его священные залы вместили три тысячи граждан Лусии. Отчаявшихся. Рыдающих. Возносящих молитвы к Господу. Там их и обнаружили Альба и Алина. Пока в городе разворачивалась бойня, Душегубицы сделали людям в соборе предложение. Близнецы заявили, что подожгут крышу и сожгут всех, кто находится внутри. Но разрушать такое красивое здание им не хотелось. Поэтому они пообещали, что пощадят половину людей, если вторую половину выдадут для бойни.
Диор остановилась и повернулась ко мне, чтобы встретиться взглядом.
– И что произошло?
Я пожал плечами.
– Люди, конечно же, набросились друг на друга. Как крысы на тонущем корабле. Из страха перед смертью, перед этими клыками, бедные нападали на богатых, сильные на слабых, свои на чужих. В самом сердце собора вспыхнули убийства и хаос, кровь невинных залила пол Божьего дома. Осквернила его. Опоганила. И земля перестала быть священной. Теперь больше ничего не сдерживало Альбу и Алину Восс, и они выбили двери собора и убили всех, кто находился внутри. Мужчин, женщин, детей.
Я покачал головой и вздохнул.
– Они – губят души, Диор. Душегубство – это то, что они делают.
Она медленно кивнула, и хотя в ее глазах по-прежнему горел огонь, я надеялся, что этот рассказ хоть немного покажет, какая тьма надвигается на нее. Мы пошли дальше по давно заброшенным галереям, мебель и гобелены на которых поблекли от времени. В столовой был накрыт стол, покрытый пылью, вокруг лежали иссохшие тела десятков слуг – судя по виду, их отравили. Поднявшись выше, мы обнаружили роскошный будуар, а снаружи в холодных горных вершинах завывал ветер. Я смотрел на огромную кровать с балдахином, мечтая о том, чтобы нормально выспаться хотя бы одну ночь, когда Диор открыла огромные двойные двери у нас за спиной.
– О БОЖЕ мой! – воскликнула она.
– Что? В чем дело?
Я протиснулся, отпихнув ее за спину, готовый к кровопролитию. За дверью меня ждали какие-то фигуры, в темноте вырисовывались чьи-то силуэты. Я поднял Пьющую Пепел, обнажив клыки, но мои враги даже не шелохнулись. И, прищурившись, я увидел, что они сделаны не из плоти, а из дерева и железа.
– Снова статуи, – выдохнул я, чувствуя, как сердце до сих пор бешено колотится.
– Не статуи, – поправила Диор, вставая рядом со мной. – Манекены.
– У меня чуть сердце не разорвалось из-за тебя, чертовка.
Диор что-то бессвязно пробормотала в ответ, широко распахнув глаза и оглядываясь по сторонам. Теперь я увидел, что мы стоим среди рядов бархата и атласа, украшающих обширную, царственного вида палату: рубашки, сюртуки, платья и шинели, прекрасно скроенные и сшитые из самой дорогой ткани.
– Великий, сука, Спаситель, – прошептала она. – Скажи мне, что я сплю.
Я покачал головой и жестом позвал ее вернуться в коридор.
– Да ладно. Пошли дальше.
Диор выглядела ошеломленной.
– Да ты, наверное, шутить изволишь, шевалье.
– Разве похоже, что я шучу? До захода солнца осталось несколько часов, и нам нужно найти…
– Габриэль де Леон. – Диор скрестила руки на груди и оглядела меня с ног до головы. – Сейчас на тебе плащ, который старше меня, подбитый, как мне кажется, останками сдохшей собаки.
– Это волчья шкура. И кому какое дело, что на мне надето?
– Мне. Мне есть дело. Может, ты и родился внуком барона, но поверь тому, кто всю жизнь носил лохмотья и спал в канавах. – Диор водрузила свой канделябр на пол, как флаг на завоеванный берег. – Всегда есть на что пойти ради моды.
И, повернувшись, она с радостной непринужденностью нырнула между стеллажами.
Вскоре Диор вынырнула обратно, держа в охапке кучу одежды, которую бросила мне, прежде чем снова ринуться на поиски. Я вздохнул, стягивая с себя то, что, признаюсь честно, когда-то было кожей, знававшей лучшие времена. Отблески свечей играли на серебристых чернилах у меня на теле, пока я натягивал черную бархатную рубашку и прекрасный плащ из кроваво-красного бархата с отделкой цвета полуночной тьмы, красивого покроя, длиной до щиколоток и подбитый хорошим мехом. Не знаю, мог ли я назвать его модным, но в нем мне было намного теплее, чем в старой одежде. Конечно, в шато холоднокровки я не приметил зеркал, чтобы оценить результат, но когда Диор вернулась после очередного набега на стеллажи, то, уперев руки в бока, гордо заявила:
– Выглядишь чертовски потрясающе.
– Заткнись.
– Сам заткнись.
– Туше.
Она сбросила одежду, которую я ей дал, – изодранную в клочья после долгих миль и кровавых месяцев пути. И теперь выглядела великолепно в расшитом золотом жилете, сюртуке и треуголке из роскошного серо-голубого дамаста. Сделав пируэт, она присела в реверансе и посмотрела на меня, ожидая мнения.
– Неплохо, – согласился я. – Жилет немного кричащий.
– Это самый красивый жилет, который у меня был в жизни.
– И о чем это говорит? О твоей жизни или о жилете?
– Молчи! – Она властно подняла руку. – Тебе не испортить мне кайф.
– Хочешь поспорить?
Я ухмыльнулся, и она рассмеялась, и тепло, возникшее между нами, помогло прогнать холод Кэрнхема лучше, чем любой в мире плащ. Мы были хрен знает где, в замке давно умершего чудовища. Ответов, которые мы искали, нам не дали. А Душегубицы таились всего в нескольких шагах от нас. Моя жажда росла, и утолить ее я мог только постоянным употреблением санктуса и алкоголя, а мои запасы и того, и другого подходили к концу. Надежда казалась далекой звездой, затерянной во тьме, которая накрыла небеса, когда я был еще мальчишкой. Но, глядя в глаза улыбающейся Диор, я почти без труда вспомнил, как приятно тогда грело солнце.
Я порылся под подкладкой ее старого плаща и достал пузырек со своей кровью, который дал ей раньше. С помощью маленьких хитростей, которыми я овладел за эти годы, я до сих пор чувствовал эту кровь и в прошлом пользовался этим, чтобы следить за девчонкой. Диор вздохнула, но не стала возражать, когда я распорол швы на подоле ее нового наряда и опустил пузырек внутрь.
– На всякий случай, – сказал я ей.
Диор закатила глаза и страдальчески вздохнула.
– Oui, папа?.
Мы оба замерли, когда она произнесла это слово. Наши взгляды встретились. Слово, повисшее свинцовым грузом, было слишком тяжелым, чтобы я мог его вынести, и я отмахнулся, кивнув в сторону коридора:
– Пошли. Твои ответы сами собой не найдутся.
Диор кивнула, расправила плечи и бросила мне туго набитую седельную сумку. Заглянув внутрь, я увидел изумрудный шелк, мех светлой лисы и вопросительно приподняла бровь.
– Кое-что для Фебы, – объяснила Диор.
– Мадемуазель Дуннсар кажется мне немного иным типажом, Диор.
– Это потому что у тебя плохое зрение, шевалье, – усмехнулась девушка.
Ее улыбка сменилась задумчивой гримасой, а взгляд вернулся к одеждам, которые нас окружали.
– Думаю, нам надо взять что-нибудь и для Селин.
Я нахмурился и посмотрел на потолок у нас над головами.
– К черту Селин.
Мы шли по темным и холодным коридорам этого безмолвного склепа, и ни в одном из них не обнаружили великих откровений или древней мудрости. Наконец мы добрались до самого верхнего уровня Кэрнхема и, кажется, обрели проблеск надежды.
Перед нами замаячила еще одна пара массивных бронзовых дверей, украшенных изображением двух черепов на возвышающемся щите. Под этим знаком были два слова на древнеэлидэнском, витиевато вырезанные на свитке. Пытаясь вспомнить все что можно об этом ныне мертвом языке, я с холодным ужасом понял: я каким-то образом уже знаю эти слова, какая-то часть меня всегда знала их. В голове звучал шепот, рассказывая о давно ушедших годах, о давно умерших существах, о давно забытом наследии.
