Митяй Малой сделал несколько шагов от ворот, потом, словно вспомнив важное, повернулся к послушнику и сказал привычно строго:
–Пойдём, Иван, нечего глаза горем кормить. От беды есть два лекарства – время и молчание. Хочешь, чтобы от тебя была польза, – не путайся под ногами! У нас своих дел невпроворот. А на смерть ещё насмотришься…
Глава 3. Сокровенное
-И всего у города двенадцать башен, а стен 547 саженей с полусаженью. Во всех башнях по три бои: подошевной, середней, верхней, – быстро диктовал осадный воевода князь Долгоруков-Роща, неторопливо шагая вдоль монастырской стены и внимательно заглядывая в каждую нишу. – Стена монастыря невысока, двух с половиной сажен до зубцов. С восточной стороны – лес, с юга и с запада – несколько прудов. На западной стороне, супротив Погребной башни – Пивной двор, на северной – Конюшенный…
Еле поспевая за князем, Ивашка торопливо царапал вощёную дощечку и тихо бубнил про отсутствие необходимости тратиться на то, что можно всегда увидеть своими глазами.
–На Красной башне против Святых ворот в верхнем бое – пищаль полуторная медяная двунадцати пядей, в станку на колёсех, – продолжал между тем Долгоруков, поглаживая оружие, словно проверяя, не чудится ли оно ему. – Ядро шесть гривенок. Пушкарь у той пищали… Как зовут?– обратился он к стрельцу.
–Захарко Ондреев, сын Стрельник, – вытянулся перед начальством пушкарь, пожирая князя преданными глазами. – Пороху три заряда, ядер тож.
–Добро, Захарко, – кивнул Долгоруков, переходя к следующей бойнице. – Пиши! Другая пищаль – полковая медяная, полонянка, трехнадцати пядей, в станку на колёсех…
У Ивашки от быстрой ходьбы, волнения и обилия информации кружилась голова. Он присел, прислонился к белёной стенке, наклонился, чтобы прикоснуться виском к холодному камню, но продолжал орудовать писалом, боясь пропустить что-то важное.
–А ну, покажи! – князь навис над писцом, как вековой дуб над бузиной, опершись рукой о стену и почему-то шумно дыша, хотя минуту назад выглядел совсем бодрым.
Был он широк в плечах и велик ростом. Узкие, прищуренные голубые глаза с нависшими кустистыми бровями, выдающаяся вперед челюсть, украшенная рыжеватой бородой, делали лицо Долгорукова грозным и даже свирепым. На Ивашкином лбу появилась испарина, а по всему телу побежали противные мурашки, собравшись в кучку внизу живота. Покорно отдав табличку, писец затравленно посмотрел снизу вверх и попытался встать, но его плечо уперлось в княжеские наручи.
–Присядь отдохни, успеется, – проворчал воевода, изучая записанное. – Что ж, изрядно… А теперь ступай и переложи это всё на бумагу. Не суетись, ни с кем не разговаривай, никому не показывай, ничего нигде не оставляй. Закончишь – сразу ко мне.
Кивнув, Ивашка опрометью бросился в скрипторию и, только добежав до дверей, обнаружил, что табличка так и осталась в руках князя. Вернуться? От одной мысли об этом онемели руки. Он не сможет, глядя в ледяные глаза князя под сведенными бровями, признаться, что такой растяпа… Умрёт от стыда и страха. Паренёк присел на лавку и сосредоточился. В голове сквозь волны растерянности проступили смутные очертания таблички. Послушник глубоко вдохнул, затаил дыхание, зажмурил крепче глаза и закрыл руками уши. Содержимое проступило резче, отчетливее, можно было уже разобрать отдельные слова и цифры…
–А под казёнными кельями в погребе 300 пуд свинцу, – повторил писарь на память, – да пушечных ядер – 4 ядра по 30 гривенок, 2 ядра по полупуда, 36 ядер по 14 гривенок, 13 ядер по 8 гривенок, 650 ядер по 6 гривенок…
Боясь расплескать мысли в собственной голове, подросток забежал в скрипторию, схватив с полки коробец и десть[9 - Десть – единица счёта писчей бумаги на Руси. 24 листа.] бумаги ручного отлива с монастырской филигранью, торопливо разложил писчие принадлежности, радуясь, что загодя заточил достаточно перьев, и приступил к бережному переносу информации из недр памяти на серые, шершавые листы.
***
Ивашка никогда бы не поверил, что грозный воевода в эти минуты испытывает такие же чувства, как и он. Головокружение, сухость во рту, дрожь в руках появились при виде женской стройной фигурки в строгом монашеском облачении, стоящей на крепостной стене и неподвижно глядящей вдаль. Просторный апостольник скрывал голову, ниспадал на плечи и грудь, пряча руки с чётками. Монашеская мантия о сорока складках, символизирующих сорок дней поста Спасителя на горе Искушения, делала фигуру незримой, но Долгоруков даже в таком виде узнал внучку Малюты Скуратова и дочь Бориса Годунова – Ксению. Её присутствие уже пять лет заставляло сердце воина трепетать от восхищения, обливаться кровью из сострадания и слезами – от фатальной недоступности предмета своего обожания.
За простой и кроткий нрав Годунову любили простые люди, миловидности Ксении дивились иностранцы, мастерству её рукоделия могли бы позавидовать ювелиры. Ей посчастливилось сочетать красоту с умом, получить прекрасное образование и знать несколько языков. Однако дочери царя Бориса не повезло жить в эпоху Смуты – злоключения наваливались на царевну так же, как интервенты наступали на её Отечество. Ксении было 16 лет, когда её отец был помазан на царство, и всего 23, когда Лжедмитрий I, удавив мать и брата, заточил молодую царевну в доме князя Масальского, сделав своей наложницей…
Проводив писца Ивашку долгим взглядом, воевода сделал несколько шагов на слабеющих ногах и встал в сажени от Годуновой – ближе подойти боялся, шумно вдыхая осенний воздух.
–Ну что, пёс, – не оборачиваясь, тихо произнесла Ксения, – пришёл полюбоваться на дело рук твоего хозяина и на моё бесчестие?
Её слова, скатываясь с губ, словно ледяные глыбы, с размаху били под дых, вымораживали, сбивали с мысли, заполняли всё естество воеводы обжигающим холодом.
–Ты несправедлива ко мне, царевна, – натужно прохрипел Долгоруков.
Он сделал ещё один шаг. В ту же секунду Годунова стремительно развернулась, и в доспехи воеводы упёрся трехгранный узкий клинок.
“Мизерикорд, кинжал милосердия”, – скосив глаза вниз, узнал князь "осиное жало".
Упирающееся в грудь оружие в руках Годуновой, как ни странно, успокоило его. Перестали предательски дрожать руки, прошел спазм в горле. Только шум в голове и частое уханье сердца оставались немыми свидетелями душевного смятения. Князь медленно опустился на колени. Сталь с визгом скользнула по доспехам и уперлась в незащищенное горло. По коже побежала тонкая рубиновая струйка.
–Так будет проще и быстрее, – шумно сглотнув, сказал воевода. – Но знай, царевна, что я ни в чем не виноват ни перед тобой, ни перед твоей семьёй…
–Ты присягнул самозванцу, моему насильнику, убийце моей матери и законного наследника – моего брата…, – у Годуновой задрожали руки и губы.
–Только ради того, чтобы спасти хорошего человека, – перебил князь ее взволнованную речь…
–Ты был среди тех, кто насильно постриг меня и увёз в монастырь… – выкрикнула царевна, и ноздри её затрепетали.
–Выбор был невелик, – смиренно возразил Долгоруков. – Тебя должны были удавить в тот же вечер. Келья всё же лучше веревки убийцы. Жизнь лучше смерти…
–Лучше?!! – черные глаза Годуновой метнули молнии. – Чем лучше? Тем, что теперь я умираю каждую ночь, вспоминая свой позор?
–Лучше тем, – твёрдо произнёс князь, – что живым под силу что-то исправить, и ежели тебе кажется, что можно что-то изменить, убив меня, делай это, не задумываясь…
Рука царевны повисла плетью, кинжал выпал из ослабевших пальцев, шумно ударившись о настил. Годунова резко отвернулась, чтобы Долгоруков не увидел предательски хлынувшие из глаз слёзы, и неожиданно совсем по-детски всхлипнула. Князь тяжело поднялся с колен, вплотную подошёл к молодой женщине, изо всех сил сдерживая непреодолимое желание обнять её, спрятать у себя на груди, закрыть обеими руками от окружающего злого мира, но странная немощь снова парализовала всё его тело. Воевода сконфузился от собственной непривычной робости и, не в силах побороть нерешительность, крепко сжал рукоятку меча, словно тот пытался сбежать из ножен куда глаза глядят…
–Я докажу тебе, моя ненаглядная государыня, что токмо волей твоей существую на этом свете, – произнёс Долгоруков, склонив голову, – понеже являюсь рабом твоим с того дня, как увидал на Пасху пять годков назад, и нет мне с тех пор ни сна, ни покоя. И в Москву примчался, и самозванцу присягнул, как узнал про твоё пленение, и всё токмо ради того, чтобы иметь возможность приблизиться к твоей темнице, увидеть, а паче чаяния – выкрасть тебя. Но не успел…
Долгоруков, переживая события трехлетней давности, скрипнул зубами так громко, что Годунова вздрогнула и обернулась.
–Марина Мнишек, воеводы Георгия Сандомирского дочь, повелела извести тебя, и не было времени на другое, – выдохнул Долгоруков, – только через монастырь, через постриг. И сюда, в Троицу, прискакал тотчас же, упросив Шуйского поставить воеводой осадным, как только узнал, что смогу находиться рядом с тобой, дышать одним воздухом, иметь счастье лицезреть тебя, государыня моя…
–Нет больше никакой государыни, князь, – опустив глаза долу и кусая губы, прошелестела Ксения. – Есть раба господня инокиня Ольга…
–Неправда, – тихо возразил воевода, – никогда не быть тебе рабою, царевна. В Псалтире написано: “Я сказал: все вы – боги, все вы – дети Всевышнего”.[10 - Псалтирь 82:6.] Ты всегда будешь для меня ангелом во плоти, и я смогу доказать…
–Докажи, князь, – перебила его Ксения, и слёзы ярости брызнули из глаз, – непременно докажи! Сотри позор с лица земли отцов наших – отправь обратно в преисподнюю этих распоясавшихся папистов, посланцев лукавого, возомнивших себя богами.
Годунова повернулась к стрельнице и упёрлась ненавидящим взглядом в разворачивающиеся на виду монастыря польские войска гетмана Сапеги.
***
Ян Пётр Павел Сапега, староста Усвятский и Керепецкий, каштелян киевский подошёл со своими полками к Троице-Сергиевой лавре со стороны Александровской слободы. Как только расступился лес и показались маковки монастырских церквей, он неторопливо слез с коня, трижды размашисто перекрестился, поклонился поясно, сотворив молитву “Отче наш”. В этом ритуале не было ничего необычного и глумливого. Ян Сапега, как и большая часть его войска, приступившего к Троице, был православным. Вместе с гетманом встав на колени, истово молились уроженцы восточной части Речи Посполитой и юго-восточных земель Королевства Польского – будущих Белоруссии и Украины. У большинства «поляков» – и шляхтичей, и простых солдат – деды, а нередко и отцы считали себя «русскими» или «руськими» и исповедовали православие. Иными словами, «поляками», разорявшими Россию, были люди Западной Руси, сменившие этнос.
В глазах западной, исконно польской шляхты местная православная культура представлялась мужицкой, а культура московитов – варварской. Стремление западно-русских дворян считаться поляками являлось не только выбором по расчёту, жаждой обладать соответствующими привилегиями и «свободами», но и желанием прислониться к европейской культуре, жить по-западному «красиво». Не менее важным было и то, что за Польшей незримо возвышался папский престол, непоколебимый, неприступный, жестоко карающий неверных и милостиво снисходительный к покорным. Совсем недавно – сорок пять лет назад – состоялся Тридентский собор, определивший тактику и стратегию католической церкви на века вперёд, превративший Ватикан в политическую организацию, утвердивший безграничную власть Папы и учредивший в качестве его карателей специальный военно-монашеский орден иезуитов.
Вот и сейчас представитель этой таинственной, сумрачной организации неотлучно находился по правую руку от Сапеги. Он не слез с лошади, глядел на молящихся воинов свысока, с ироничной, лёгкой улыбкой, временно разрешая неофитам Ватикана маленькую обрядовую вольность. Они ещё числятся в православии, но уже признали главенство католицизма. С репрессиями за неправильную веру можно и повременить. На просторах непокорной Руси, от Балтики и до Чёрного моря, реализуется идеально продуманный, скрупулёзно воплощаемый план Ватикана – православные режут православных, русские убивают русских, приближая главную цель, обозначенную Тридентским собором – безраздельное мировое господство.
Сапега косо посмотрел на иезуита, сел на коня, махнул рукой, и войско дисциплинированно продолжило движение. Шагая легко и бодро, будто не было тяжелого дневного перехода, прошли литовский и московский семитысячные полки. Фыркая, упираясь, тяжеловозы протащили шесть пушек с полукартечью. Под королевскими хоругвями прошествовал пятитысячный полк Стравинского, копейщики Марка Веламовского и, наконец, собственный полк гетмана – главная ударная сила его войска…
Сапега разбил свой лагерь на Красной горе в 3-х верстах к юго-западу от Троицы, Лисовский – полковник на службе Лжедмитрия, создатель и командир легкой кавалерии, – в Терентьевой роще, в версте к югу от монастыря. Все восемь батарей разместили здесь же. Солдаты шустро строили острожки и заставы, копали рвы и вынутой землёй отсыпали валы, вожделенно поглядывая на возможную богатую добычу. Троицкий монастырь казался им копями царя Соломона, средневековым Эльдорадо, разграбив которое можно было обеспечить безбедное существование себе и своему потомству![11 - Целый многопрофильный производственный комплекс, 200 тысяч десятин земли и 7000 крестьянских подворий приносили Троицкому монастырю немыслимый по тем временам доход – полторы тысячи рублей в год. Судите сами – за одну копейку, похожую по форме и размерам на рыбью чешуйку, можно было купить курицу, фунт сала, три десятка яиц, две кружки сметаны или два килограмма ржаной муки. Воз сена стоил 3 копейки, за такую же цену можно было поставить крестьянский сруб. Дороже выходила бочка овса – “целых” 10 копеек, пуд сёмги торговали за 37 копеек, пуд масла за 60 . Простая рубаха из холстины стоила от 10 до 12 копеек, а за овчинную шубу пришлось бы отдать от 30 до 40. Можно было приобрести и зипун, но тогда требовалось более полусотни таких «чешуек». Это при том, что заработок ремесленника составлял около 1 копейки в день. Пушкарям – элитному войску – платили всего рубль в год. Собрать сына боярского в поход конно, людно, оружно стоило целое состояние – от 30 до 50 рублей. Доходы Троицкого монастыря времен Бориса Годунова и Василия Шуйского можно сравнить с тридцатью боярскими родами, вместе взятыми. ]
***
Обойдя лагерь и осмотрев строительство, Сапега едва успел войти в наскоро натянутый шатер, снять с помощью слуги надоевшие доспехи, с надеждой глядя на походную кровать, как за пологом послышался топот копыт. Адъютант, влетев внутрь и поклонившись, доложил скороговоркой:
–Пан полковник изволил уведомить, что пришёл наш человек из крепости. Просит принять его как можно скорее…
Глава 4. Шок и трепет
Сапега проводил долгим, тяжелым взглядом силуэт в черной рясе и куколе, сливающийся с темным лесом. Ему упорно лезли в голову слова святого апостола Павла – "Вменяю вся уметы быти, да Христа приобрящу"[12 - Филип. 3, 8.], и вся эта история с православным монахом-лазутчиком, доносящим сведения о монастырских сидельцах, внезапно показалась нелепой, ненастоящей, выдуманной в хмельном кабацком угаре врагами Божьими. Гетман поднёс два пальца ко лбу, бросил короткий взгляд на стоящего рядом птенца гнезда Игнатия Лойолы[13 - Игнатий Лойола – католический святой, основатель ордена иезуитов и первый его руководитель. В 1541 году папской буллой «Regimini militantis ecclesiae» Лойола был избран генеральным настоятелем ордена и правил им вплоть до своей смерти 31 июля 1556.], застыл и медленно опустил руку, передумав осенять себя крестным знамением. Сосредоточенное лицо иезуита напоминало каменное изваяние, тонкие губы сжались в идеальную нитку, и лишь огромные глаза на худом, мраморно-белом лице жили полноценной жизнью, отражая свет заходящего солнца, отчего казались кроваво-красными. Они внушали уверенность, придавали силы и снимали многие вопросы, хаотично роящиеся в голове. Вот только креститься под этим взглядом рука не поднималась…
–Если это все, кто может поддержать нас внутри крепости, то я сомневаюсь в их способности быть хоть чем-то полезными, – произнес Сапега, испытывая неловкость в затянувшейся паузе.
–Это не все, – ответил иезуит одними губами, не поворачивая головы, – и перед ними не стоит задача резать в ночи стражу и открывать ворота. Их цель – сделать так, чтобы сидящие в осаде возненавидели друг друга.
Краешки губ иезуита дёрнулись вверх, обозначая улыбку. Кинув на Сапегу короткий, пронзительный взгляд, папский легат повернулся и, не оглядываясь на монастырь, пошёл к лагерю, сбивая снятой с руки перчаткой лиловые кисточки чертополоха.
***
Ивашка, увлеченный возможностью выполнить распоряжение воеводы, несмотря на забытый черновик, заткнул уши паклей, забился в угол скриптории и торопливо записывал всплывающие в памяти результаты дневной ревизии артиллерийского наряда. Писал, замирая на мгновение, вспоминая количество ядер и “зелья огненного”, заковыристые наименования орудий, а когда сомневался – закрывал глаза, представляя, как стоял рядом с князем перед бойницами, выглядывая из-за его спины, мысленно пересчитывал ядра и бочки, попадавшиеся на глаза. Натренированная память писца помогала восстанавливать и фиксировать неприметные мелочи, обязывала держать в уме единожды увиденные филигранные узоры и сложные тексты, иногда непонятные и нечитаемые, дабы аккуратно, аутентично их копировать. Ивашка честно и добросовестно заносил всё в реестр, опасаясь выговора за неточные сведения. Закончив авральную работу, когда солнце клонилось к закату, он свернул листочки в трубочку, вложил в берестяной туесок, потянулся довольно и вышел на крыльцо, выковыривая надоевшую паклю из ушей.
Новая действительность обрушилась на него, окатив, как холодной водой из ушата. Разноцветная суета перед глазами и непривычная какофония вернули писаря обратно в сени, и только подростковое любопытство не позволило судорожно захлопнуть за собой дверь. Всё пространство между монастырскими стенами было плотно забито людьми, повозками, пожитками и домашними животными. Аккуратные дорожки, посыпанные мелкой галькой, превратились в грязное месиво, заботливо выкошенные лужайки оказались безжалостно вытоптаны, штакетники повалены. На завалинках, на телегах, на брёвнах и на кучах песка, оставшихся от строительства, стояли и сидели слободские крестьяне с ремесленниками. Рябило в глазах от цветастых женских летников, телогрей и однорядок.[14 - Однорядка – русская верхняя одежда, как женская, так и мужская, широкая, долгополая до щиколотки, без воротника, с длинными рукавами, под которыми делались прорехи для рук.Телогрея (шугай, кацавейка, телогрейка) – верхняя однобортная крестьянская женская одежда наподобие кофты.Летник – старинная верхняя женская одежда. Длинная, сильно расширяющаяся книзу. Застёгивалась до горла. Шилась из однотонных и узорных тканей, обычно из камки (разновидность шёлка) на тафтяной подкладке.] Всевозможные фасоны и цвета – гвоздичный, лазоревый, червлёный, багряный, голубой – смешивались в один пестрый ковер. На нём неказистыми пятнами серели мужские армяки и суконные, крашенинные, сермяжные сарафанцы.[15 - Сарафанец (сарафан) изначально был именно мужской одеждой. Выглядел как длиннополый кафтан.] Плач, крики, ругань висели над копошащимся, ворочающимся многоголовым человейником. Между людьми испуганно билась, ревела домашняя скотина, заполошно орали куры, брехали ошалевшие собаки, плакали дети, и поверх всего этого безумия оглушительно-густо стекал с монастырских колоколен тревожный набат, неторопливо переплёскивался через стены, разливаясь полноводной рекой по посаду и слободе.
Прижимая к груди драгоценный туесок и дико озираясь по сторонам, Ивашка торопливо пробирался между пробками и водоворотами, мучительно размышляя, что за напасть обрушилась на его умиротворённую, размеренную жизнь, как к этому относиться и где искать воеводу?
***
Долгоруков устало, безнадёжно смотрел на упрямого архимандрита и в который раз повторял азбучные истины, понятные любому воину, но никак не доходящие до разума строптивого попа.
–Ворота надо срочно закрывать! Скопление людей внутри монастыря делает его оборону невозможной. Резервные сотни завязнут в толпе. Нагромождение телег и домашнего скарба, женщины, дети, скот превратили крепость в неуправляемый табор… Почнут поляки стрелять ядрами калёными – случится паника… Побегут людишки в разные стороны – не удержишь. А скольких свои же покалечат и затопчут?…
–Наказуя убо Господь нас, не перестаёт он прибегающих к нему приемлеть, – тихим, грудным голосом отвечал архимандрит. – Негоже и нам, рабам господним, сим благочестивым делом пренебрегать. Heмало же способствовали приходящие люди граду Троицы живоначальной Сергиева монастыря. “Яже он надежда наша и упование,” – говорят они, – “ибо стена это, заступление и покров наш…”. А мы перед ними ворота закрывать будем?!
Иоасаф поднял голову, и в глазах его сверкнули молнии. Посох архимандрита гулко ударил по деревянному настилу.
–Не бывать тому! Убежище преподобного примет всех страждущих!
Воевода посмотрел на священника, поднял глаза к небу, словно ища у него поддержки, вздохнул всей грудью и хотел что-то сказать, но взгляд его зацепился за Ивашку, сиротливо застывшего при входе, ни живого, ни мёртвого.
–А-а-а, потеряшка! – с явным удовольствием сменил тему Долгоруков. – Небось за ревизией пришел?
Ивашка мотнул головой, сделал шаг и протянул князю туесок с драгоценными листками.
–Что это?
–Сделал, как было велено…
Воевода освободил Ивашкину работу от бересты, разложил листы на широкой столешнице, обернулся, недоверчиво глядя на писаря.
–Это что, всё по памяти начертал?
Ивашка кивнул и потупился, хотя в душе возликовал – не озлобился князь, не прогнал взашей, а стало быть, не серчает на его нерадивость.
Долгоруков долго водил толстым пальцем по ивашкиным цифрам, изредка поднимая глаза на писаря, словно сверяя содержимое его головы с записями, наконец довольно крякнул, сграбастал листки в кучу, свернул в тугой рулон и одним движением вогнал обратно в туесок.
–Ишь, удалец какой! – произнес воевода удивленно, неслышно ступая сафьяновыми сапогами и разглядывая Ивашку, будто видел в первый раз. – По памяти, значит… Хорошая голова у тебя, светлая… При мне будешь!
Последние слова прозвучали жёстко и громко, как приказ. Ивашка хотел поясно поклониться, но успел лишь нагнуться, как был сбит влетевшим в палаты молодцом в ярко-красной чуге[16 - Специальная одежда для верховой езды, похожая на кафтан, но с перехватом в талии; впервые появилась в XVI в. в придворной среде. ] и такой же шапке-мурмолке, отороченной соболем. Невысокий, русый, широкоплечий, с ярким румянцем на щеках – кровь с молоком, он плеснул на присутствующих голубизной глаз и, не обращая внимания на барахтающегося Ивашку и стараясь не встретиться взглядом с Долгоруковым, обратился к архимандриту Иоасафу:
–Отче! Посадские хотят дома пожечь, чтобы ворогу не достались, а монастырская стража их не пущает. Распорядись, сделай милость, а я со стрельцами блюсти буду, чтобы их поляки не побили да в полон не забрали.
Выпалив просьбу, молодой военачальник тотчас развернулся и загрохотал ножнами сабли по высоким ступенькам.
– Алексей! – крикнул ему вслед Долгоруков. – Алексей Иванович!
Поняв, что ответа не дождётся, воевода недовольно хмыкнул, покачал головой, взял со стола шлем и надел его на голову.
–Убьют дурака, – процедил он сквозь зубы, торопливо накидывая на плечо перевязь, и добавил, обращаясь к архимандриту, – посад сжечь придётся, а то неприятель от нас задарма зимние квартиры получит и, прячась за них, подойдет под самые стены.
Игумен Иоасаф, проводив князя слезящимися глазами, пожевал губы и проговорил про себя, будто вздохнул:
–Не любят воеводы друг друга. Ржа между ними. Разлад великий в войске грядёт… Нехорошо это… А ну-ка, Ивашка, черкни пару слов десятнику надвратной башни и бегом туда. Я руку приложу. Посадских пустить, препятствий не чинить. Пусть с Божьей помощью они управятся и, дай Бог, соблюдут людишек Божьих воеводы наши Долгоруков и Голохвастов.
***
Скатившись по ступенькам, Ивашка пулей помчался к надвратной башне, поспев, увы, к шапочному разбору. Записка архимандрита не понадобилась. Десятник, загодя узрев княжеский конвой, сам открыл ворота, и мятущаяся толпа, размахивая топорами и дрекольем, полилась в их открытый зев, как вода в половодье, найдя брешь, устремляется на свободу. Серый поток армяков, разбавленный красными стрелецкими кафтанами, растекся по посаду, и скоро то тут, то там начало потрескивать, гудеть. К небу потянулись жидкие, белёсые струйки дыма.
В лагере лисовчиков,[17 - Лисо?вчики – название формирований польско-литовской иррегулярной лёгкой кавалерии, действовавшей в пределах Речи Посполитой и Венгрии, а также в Смутное время – на территории России, под командованием А. Ю. Лисовского в 1608-1616 годах] стоящих совсем недалеко от посада, заметили это безобразие. Не прошло и пяти минут, как из леса выехала полусотня, не успев распрячь коней, и бодрой рысью направилась к разгорающимся пожарам. Всадники были прекрасно различимы от ворот, но находящиеся среди посадских строений люди их не видели, поскольку выдающаяся вперед башня закрывала обзор. У Ивашки, праздно наблюдавшего за разгорающимся пожаром, ёкнуло сердце. Он тотчас вспомнил слова Долгорукова “при мне будешь!”. Князь приказал, приблизил, а он, выходит, опять оплошал! Да что же не везет-то так!
Парень по-разбойничьи свистнул и что есть мочи припустил к посаду, стараясь опередить скачущих всадников и предупредить княжеских стрельцов о приближающейся опасности. Лисовчики заметили его. От полусотни отделились двое казаков и намётом поскакали к пареньку, опасаясь огненного боя и забирая чуть в сторону от монастырских стен.
Ивашка бежал изо всех сил, пот заливал ему лицо, скуфейка слетела с головы и упала куда-то в придорожную пыль. До серых бревенчатых срубов было рукой подать, когда писарь понял – не успевает. Топот копыт и конское сопение раздавались уже совсем рядом. Он обернулся через плечо, и дорога мгновенно ушла из-под ног, перевернулась. Мальчишка кубарем покатился в кусты, и в тот же миг от околицы гулко жахнуло. Над головой запели, засвистели незнакомые птахи, конь одного из преследователей тоскливо заржал и на всем ходу грянулся оземь, придавив собой седока.
Ивашка от страха попытался подняться на ноги, но кто-то крепко схватил его за одежду. Завизжав, он поелозил на спине, царапая до крови кожу, побарахтался, но не смог освободиться от преследователя. Мальчик напряг все свои силы и рванулся, чувствуя, как расползаются по швам новые порты и трещит сорочица. Над головой еще раз грохнуло, засвистело, и со стороны посада на дорогу выскочила хорошо знакомая писарю княжеская сотня. С улюлюканьем и свистом, пригнувшись к гривам, сабли на отлёт, на полном скаку изменников атаковали дети боярские, настигали и безжалостно рубили. Над всем посадом, отражаясь от занимающихся огнем крыш, разносился лязг оружия, ржание коней, сливающиеся воедино воинственные кличи и предсмертные крики.
Оглянувшись назад, Ивашка рассмотрел поймавшего его злодея. Им оказался ивовый сук, зацепившийся за лямку и не желавший отпускать добротное сукно. Дёрнувшись сильнее, писарь окончательно распорол штаны. Освободившись, он вышел на дорогу к стрельцам, поддерживая руками порванную одежду.
