–Кто сказывал? Откуда известия? – насторожился князь.
–Монах один, – буркнул писарь, понимая, как сомнителен его источник информации.
–Монах? – округлил глаза воевода. – А-а-а, ну, ежели монах, тогда другое дело, тогда всё правильно, – и крикнул зычно, повернувшись к дружине, чтобы слышно было далече: – Погасить фитили! Отбой!
Гракхххх… В ответ на слова князя раскатился залп польских батарей. Словно испугавшись их грома, вздрогнули и задрожали крепостные стены, взметнулась вверх и медленно осыпалась на плечи защитников кирпичная пыль и мелкая, протёртая извёстка. Рядом застонал раненый. Почти сразу на польской стороне грохнул ещё один залп, а следом ещё…
–А монах-то прав оказался! – пробормотал Долгоруков, оказавшись рядом с Игнатом около стрельницы. – Огня сюда, живо!
Факел с просмоленной паклей, игрушечный в массивном кулаке князя, пролетел без малого сотню шагов и уткнулся в пожухлую траву. Будто отвечая на этот вызов, от крепостного рва сухо затрещали мушкетные выстрелы, и весь периметр монастыря опоясался короткими вспышками ружейной пальбы.
–Латиняне под стенами! – заголосили дозорные на башнях.
–Пали! – во всю глотку заорал Долгоруков. – Из всех орудий пали! Не жалей супостатов!!
Словно многоголовый Змей Горыныч, полуторные “медянки” подошвенного боя выплюнули двухсаженные снопы огня вперемешку с дробом. Зло, по-волчьи, огрызнулись с серединных бойниц тюфяки.[36 - Первые русские пушки, называвшиеся «тюфяками» или «огнестрельными нарядами», изготавливались кустарным способом из листов кованого железа, которые при помощи кузнечной сварки соединялись на деревянной цилиндрической заготовке. Стволы укреплялись на передвижных деревянных станках. ] В тон им залаяли вразнобой со стрельниц затинные пищали и мушкеты. Восемьдесят пудов свинца разом обрушилось на аккуратные штурмовые колонны гетмана Сапеги, дисциплинированно и организованно идущие на приступ монастырских стен. В отличие от защитников Троицы, им нечем было укрыться и негде спрятаться. Монастырская артиллерия била в упор, проделывая страшные бреши в атакующих порядках, но не раз нюхавшие порох ландскнехты-наёмники, прельщенные рассказами о несметных сокровищах монастыря, упорно лезли вперед, устилая трупами крутые склоны Маковецкой горы.
–Отзывайте полки, гетман, – хмуро посматривая на поле боя, произнес иезуит, – схизматики перебьют ваших солдат всех до единого. Я никогда не видел такой плотности огненного боя.
–Они обязательно зацепятся, – шептал Сапега, приподнимаясь в стременах и наклоняясь вперед, словно желая лично броситься в гущу баталии, туда, где ядра защитников монастыря превращали его людей в алые фонтаны, где, подброшенные могучим ударом, взлетали кучей дров либо заваливались на бок наспех сколоченные турусы[37 - Осадные башни на базе обычных телег.].
–Мартьяш! – нервно крикнул Сапега офицеру своей свиты, – скачи к батареям, прикажи усилить обстрел. Нужно заставить замолчать крепостные орудия во что бы то ни стало!
Польские пушкари и без понуканий старательно поддерживали атаку. С левой руки две батареи с обрыва Глиняного оврага доставали через Кончуру до Луковой, Водяной и Пивной башен. Центральная батарея, самая близкая к стене, била по Келарской и Плотничьей башням. Батарея правого фланга держала под обстрелом всю северо-западную стену от Житничной башни до Каличьей.
Стреляли по вспышкам, едва заметным сквозь предрассветную мглу и густые облака дыма. В сторону Троицы роем летели чугунные ядра; некоторые из них попадали в цель, и тогда в орудийных печурах крепости бушевал шторм, сбрасывая со станков пушки и калеча пушкарей. К пострадавшей батарее сразу же бросались монастырские слуги. Новые орудия тут же занимали место уничтоженных и стреляли, стреляли так часто, как только их успевали заряжать. Палили “куда-то туда” в дым, в разрывах которого плыли побитые свинцовым градом гетманские полковые штандарты. Лютеранская пехота, под градом свинца, шла на приступ православной тверди плотными колоннами, хотя россыпью добежать можно было быстрее. Но что в одиночку делать на крепостной стене?
Всеми забытый Ивашка во все глаза смотрел на разворачивающуюся на его глазах кровавую пляску смерти. Огонь, вылетавший из орудийного жерла, был похож на языки пламени геенны огненной, клубы порохового дымы – на горящую серу, верный признак присутствия дьявола. И среди всего этого адова буйства стояли в дыму специально назначенные архимандритом священники, сосредоточенно и громко декламируя 90-й псалом:
“Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши. Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое. Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое”.
Поскальзываясь на настиле, ставшем красным от крови, и не обращая внимания на потери, сосредоточенно и хмуро сновали у пушек орудийные наряды. На место выбывших ратников сразу вставали новые. Их работа напоминала Ивашке толоку на постройке дома для погорельцев, только без смеха, песен и прибауток. Напряженно, мрачно, раз за разом повторяли пушкари магический артиллерийский ритуал, непонятный непосвященным в таинство орудийного мастерства.
Как только продолговатое медное тело пушки выплёвывало вместе с огнём разящий металл, подскакивало, как живое, укутавшись дымом, и отпрыгивало от бойницы, словно ужаснувшись сделанного, пушкари брали банник – щётку из овечьей шкуры на длинной рукояти – и хорошенько очищали ствол от несгоревших частиц пороха и грязи, оставшихся после выстрела. Дальше схватить шуфлу – совок на длинном древке, зачерпнуть желобком порох из бочонка и аккуратно пересыпать в ствол орудия. Забойником – палкой потолще да подлинней – как следует утрамбовать порох. Чем заряд плотнее, тем выстрел сильнее, поэтому заряжающий прилежно, не жалея рук, с хэканьем трамбовал черную массу, пока другие мастерили пыж из веревки или куска льняной пакли. Получившийся комок тоже плотно забивали в ствол, закатывали ядро, а за ним – еще один пыж, чтобы снаряд случайно не выкатился. Посменно орудуя забойником, уплотняли и поджимали. Чистили запальное отверстие, насыпали туда порох и только потом подкатывали пушку обратно к бойнице и прицеливались. На пальник – этакий большой подсвечник – наматывали фитиль, поджигали, подносили к запалу. Ивашка затыкал уши, закрывал глаза, и всё равно казалось, что в голове взрывается маленький пороховой заряд. В ушах звенело, нос щипало от всепроникающего дыма, а во рту появился противный металлический вкус.
От взрыва земля под ногами в очередной раз дрогнула, пушка подпрыгнула и откатилась. Видя, что пушкарь замешкался, Ивашка, повинуясь общему сосредоточенному движению, схватил банник, намереваясь принять участие в ратном подвиге, но был грубо и обидно отодвинут в сторону.
–А ну не балуй! – рявкнул на писаря приставленный к орудию стрелец, выдёргивая из его рук древко, и добавил, грозно насупив брови, – иди, малец, отсюда, пока тебя не пришибли ненароком. Неча тебе тут делать, мал ишо!
Третий раз за короткие сутки на Ивашку обрушилась противная, скользкая обида.
“Да это же я! Я всех предупредил!”, – захотел он крикнуть на всю печуру, но снова вспомнил напутствие старца – не ждать благодарности, развернулся, шмыгнул носом и покорно побрёл прочь, а за его спиной кипела тяжелая и неблагодарная ратная работа, внешне совсем не героическая, изматывающая своей монотонностью, наливающая свинцом мышцы и превращающая голову в пустое ведро без мыслей и эмоций, но с памятью о незамысловатых механических движениях, требуемых для продолжения сражения.
***
–Всё! Третий штандарт упал, – бесстрастно подытожил иезуит результаты утреннего приступа, – больше ничего хорошего не случится.
Не глядя на гетмана, папский легат тронул поводья. Конь послушно развернулся и шагом отправился к полевому стану, оставив Сапегу в одиночестве наблюдать за избиением штурмовых колонн, в беспорядке откатывающихся от такой кусачей крепости.
***
–Это что тебя, ядром, да? – Ивашка потрогал свежеперебинтованную голову Игната.
–Дурья твоя башка! – выдал стрелец слабое подобие улыбки. – Если ядром, так оторвало бы. Стену ляшским снарядом выщербило, да меня куском штукатурки и приложило, когда из стрельницы высунулся. Обидно-то как! – проворчал он плаксиво. – Бой уже заканчивался. Я так аккуратно мушкет зарядил, чтобы пальнуть подальше, и только выглянул…
Ивашка понимающе кивнул, хотя в душе заворошилась зависть. Игнат стрелял, воевал, а его от пушки погнали.
–Слушай, Иван! – перешел на шепот стрелец. – Ты дюже грамотный, мог бы от меня письмо хорошее девице одной написать? Я лежал и думал: убьют меня, дурака, – она ничего и не узнает… А так весточка останется.
–А сам чего?
–Так не разумею я грамоты. Некогда учиться было. Сызмальства отцу в мастерской помогал и в деле ратном. Он ведь у меня десятник стрелецкий… Был…
–Хорошо, – кивнул Ивашка, – кому писать-то собрался?
–Дуняше, – удивился Игнат несообразительности писаря.
–Ах вот оно что…
Ивашка резко поднялся со скамейки. В ушах зашумел тёмный лес, ладони вспотели и непроизвольно сжались в кулаки.
–Ты чего? – удивился Игнат.
“Так она же моя!“, – Ивашке захотелось крикнуть в лицо стрельцу, но вместо этого вырвалось глупое и неуместное:
–Так она ж неходячая теперь…
–На руках носить буду! – огрызнулся Игнат.
Ивашка наконец пришел в себя, унял дрожь в чреслах, уселся в ногах друга.
–Я тоже…
–Ах вот оно что, – стрелец понимающе кивнул и отвернулся, – ну тогда не надо. Тогда извиняй, брат…
Ивашке почему-то стало безумно неловко. Болящий воин, побывавший под огнем, смотревший в глаза смерти, просит его о такой малости – грамоту духовную составить, а он тут хвост петушиный распушил…
–Ты вот что, брат, – осторожно произнёс писарь, потрогав стрельца за плечо, – ты не так всё понял. Не могу я за тебя письмо написать – знает Дуняша мой почерк… А давай я тебя грамоте обучу, и сам тогда сможешь любую запись составить, какую захочешь.
–Ух ты! Точно? Не брешешь?
–Вот те крест!
–Да ты… Да я… Всё для тебя сделаю, что ни попросишь.
–Всё? – строго переспросил Ивашка.
–Вот те крест! – с готовностью повторил стрелец.
–Научи меня из пищали твоей стрелять! – прошептал писарь, опустив голову и глядя исподлобья. – Я тоже хочу супостата бить!
–Добре! – ответил Игнат без тени улыбки. – Будет тебе наука стрелецкая. Всё покажу, что сам знаю. Но и ты меня, брат Иван, не подкачай. Хорошо учи! Я тогда ещё одну грамотку составлю и отошлю Папе Римскому, поведаю, что творят его слуги в Отечестве нашем. Может, проймёт… А не проймёт, так и сам со своей пищалью к нему наведаюсь. Тогда разговор совсем другой будет…
Глава 9. Знамение
Ивашку посадили в торце длинного стола в покоях архимандрита. Долгоруков сел по правую руку, Иоасаф – по левую. Ивашкину попытку вскочить и поясно поклониться мягко пресекли и долго разглядывали писаря, словно чудо заморское. Отрок под придирчивыми взглядами двух высокопоставленных особ бледнел, потел, в конце концов понял, что нестерпимо хочет справить малую нужду, но сообщить об этом не решился, собрал всю волю в кулак и широко улыбался, переводя взгляд со священника на князя и обратно.
– Расскажи, сын мой, – речь Иоасафа обволакивала, звучала медленно и мягко, – где ты встретил монаха, что баял тебе про приступ. Как он выглядел и что сказал. Только Христа ради, не прибавляй ничего от себя, чтобы не заплутать в своих сказках.
Ивашка с готовностью кивнул, закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и подробно описал все обстоятельства встречи со старцем, его голос, выражение лица, одежду, стараясь быть точным и ничего не упустить. Раскрыв глаза, увидел непрерывно крестящегося архимандрита и удивленного воеводу.
–Господи помилуй, – промолвил Иоасаф, поднялся, прошелся в задумчивости вдоль стола, остановился в красном углу и сотворил еле слышно молитву, не отрывая взгляд от иконы с лампадкой.
–Не знаю, Иван, за что благодать сия тебе дарована, – задумчиво произнёс архимандрит, возвращаясь к столу, – но по рассказу удостоился ты посещения самого преподобного Сергия, игумена Радонежского, обители нашей основателя и земли отеческой заступника. Знамение даровано нам, грешным, дабы узреть Божий промысел, в вере укрепить, от греха уныния уберечь.
Вслед за архимандритом стал креститься Долгоруков.
–Да не-е! – недоверчиво протянул Ивашка. – Какой же это игумен, в такой худой рясе… Отощавший, как скелет…
–Не суди по внешности, не познав сути, – нахмурил брови архимандрит…
–Прости, отче, – воевода поднялся из-за стола. – Я простой солдат и многого не понимаю, но мне ясно, что благодетеля нашего сегодня в крепости не найти и со всем нашим уважением не расспросить о замыслах латинских.
–Увы, князь, – архимандрит тоже поднялся со своего места, – чудо явления не находится во власти человеческой и не может быть предсказано, каким образом и когда снизойдёт. Благодать сия есть тайна великая, грешному человеку недоступная…
Долгоруков кивнул, подошёл к Ивашке и потрепал рукой по голове.
–Знамо, что не поладил ты с Голохвастовым. Дабы не рядиться с ним в другой раз, будешь при мне неразлучно, как я обещал. Тогда и трогать тебя зазорно будет. Собирай днесь своё узорочье[38 - Узорочье – шитая золотом одежда, явно не для монастырского писаря. Князь так шутит.] и переселяйся к моей дворне, хватит тебе по подвалам мыкаться!
Ивашка поклонился, не зная, кручиниться ему или радоваться, а Долгоруков повернулся к Иоасафу, моментально потеряв к писарю всякий интерес.
–Погоди убегать, – остановил архимандрит вскочившего мальчишку, – грамотку учинити надобно. Бери бумагу и перья… И ты, князь, присядь.
Долгоруков с недовольным видом тоже сел обратно за стол. Составление грамот его не вдохновляло, но положение обязывало.
–Что отвечать будем, отче, на предложение латинское признать законным царем Димитрием вора тушинского, присягнуть ему и вручить ключи от обители патриарху Филарету? – спросил воевода.
Иоасаф, услышав последние слова, весь подобрался, как волкодав, почуявший дичь. Движения стали резче, черты лица заострились, голова наклонилась, обычно участливый взгляд стал колючим, бородка вздёрнулась и, казалось, вот-вот превратится в наконечник копья.
–Филарету?! Нет такого патриарха в богоспасаемом Отечестве. Есть Гермоген, и только он имеет право требовать от обители смирения!
Князь запрокинул голову, уперся взглядом в потолок, демонстрируя своим видом, как далёк он от церковной иерархии.
–Ты, воевода, глаза-то не закатывай, – разгоряченный архимандрит не желал терпеть княжеское равнодушие, – Романовы – они не на патриаршую панагию претендуют. Они повыше метят!
–На престол, что ли? – удивился Долгоруков.
–Именно, – хлопнул архимандрит ладонью по столешнице. – С тех пор как “кошкин род” обосновался у полатей государя нашего Ивана Васильевича, с тех пор как Анастасия Романовна из рода Захарьиных-Юрьевых стала законной супружницей государя, плетут Романовы козни свои вокруг трона царского рамено и сечительно.[39 - Рамено и сечительно – напряженно и решительно.]
–Не навет ли, отче? – недоверчиво покачал головой Долгоруков.
–А вот сам посуди, воевода, – Иоасаф понизил громкость голоса, но жесткость не умерил. – Духовнику-иезуиту, пришедшему исповедовать «умирающего», сказавшийся больным самозванец вытащил из-под подушки и подал чудной свиток. В грамотке значилось, что перед польским ксендзом лежит сам сын Ивана Васильевича. А ещё Гришка показал хозяину имения князю Вишневскому крест наперсный, золотой, драгоценными камнями осыпанный, подаренный царственному младенцу его крёстным отцом, боярином князем Иваном Мстиславским. А теперь скажи, воевода, кто в Москве мог грамотку такую сотворити да подарок сежде, подлинным признанный?
–А Романовым что с того? Какой прибыток?
–Не скажи. Самозванец отблагодарил их сполна. Мёртвых с почестями перезахоронили, ссыльных вернули, а монаха Филарета облачили в архиерейские одежды и повелели быть «наречённым» Патриархом Московским и всея Руси.[40 - Сам чин "наречённого", то есть назначенного государем на ещё занятую кафедру (или не посвящённого в сан) патриарха, по справедливому замечанию митрополита Московского и Коломенского Макария (М.П.Булгакова), происходил из обычаев литовских, чуждых Русской православной церкви.] Но ему мало. Не того полёта птица – при воре состоять…
–Пустое, – махнул рукой Долгоруков, – худородны Романовы. Не поддержит их ни одна фамилия боярская. Мстиславские, Воротынские, Шереметевы, Трубецкие, Черкасские, Голицыны – любые из них родовитее да состоятельнее будут… Никто под руку Романовых не пойдёт – спесь не позволит.
– Не поддержат бояре – поддержит посад, – вздохнул Иоасаф. – Филарет – змея, кошкой ласковой обернуться способная, на коленях пригреться, лагодити зело,[41 - Потворствовать; делать приятное.] а потом ужалить исподтишка.
Архимандрит вздохнул коротко, плечи его опали, и глаза погасли, словно исчерпали запас внутренней энергии.
–Молиться буду, чтобы управил Господь наш головами боярскими и не допустил поругания Отечества, отдав под власть клятвопреступников и христопродавцев. Пиши, Иван!
«Гетману Сапеге, каштеляну киевскому и всем его латинским соглядатаям. Да будет известно вашему темному царству, что напрасно прельщаете вы Христово стадо; и десятилетнее отроча в Троицком монастыре смеется вашему безумному совету. Не изменим ни вере, ни Царю, хотя бы предлагали вы и всего мира сокровища»…
***
С Долгоруковым Ивашке работалось хлопотно, но интересно. Тягомотное сидение за переписыванием грамот и книг сменилось круглосуточной беготней по стенам и башням, где воевода наводил порядок, укреплял дисциплину, топал ногами, кричал, рукоприкладствовал, а потом требовал у Ивашки записать или запомнить потребности стрельцов и пушкарей, “дабы способствовать зело сторожкой службе”. Ещё более яростные скандалы сопровождали князя при посещении ключника монастыря Иосифа Девочкина. Тот наотрез отказывался беспрекословно выполнять распоряжения воеводы и по первому требованию выдавать необходимое снаряжение и провиант во всё возрастающих количествах.
–Я, что, для себя прошу? – Долгоруков стучал по столу так, что сотрясался весь пол в казначействе. – Мне войско надо одеть, накормить, обиходить, чтобы на стенах не мёрзло и не христарадничало.
–Да им, аспидам, сколько ни выдай – всё сожрут, – возражал сухонький коротышка Девочкин, пряча за спину связку ключей, – все припасы за неделю схрумкают. А что потом? Зубы на полку? Зима ещё не пришла, а амбары монастырские уже наполовину пусты.
В монастыре было тревожно не только с едой. Три тысячи человек из окрестных сёл, набившиеся за стены обители, нуждались в крове, продовольствии, теплой одежде, а на такое количество постояльцев монастырские запасы не рассчитаны. Быстрее всего таяли дрова, и не было никакой возможности сократить их расход. Без круглосуточно полыхающих костров холодные октябрьские ночи не пережил бы ни один сиделец. Люди грелись у спасительного огня, но всё равно мёрзли и болели.
Гремя ножнами сабли и хлопнув от души дверью, воевода уходил от ключника в расстроенных чувствах, а Девочкин шёл к архимандриту, и старцы, помолясь, отпускали нужное количество кожи и сукна, свинца и пороха, круп, соленьев и другого припаса. Оружейные мастерские спешно меняли фитильные пищали стрельцов на собственные – кремниевые, удобные и дальнобойные. На две трети княжеские запросы монастырь удовлетворял. Все ждали помощи, обещанной из Кремля, с надеждой смотрели на московский тракт, но он был тих и пустынен.
***
Долгоруков вскарабкался на пузатую Пятницкую башню, четвертую за вечерний обход. Тяжело дыша, опёрся о край стрельницы, наклонившись вперед и прищурившись. Ивашка выглядывал из-за его спины, забравшись на огромный медный котел в сто вёдер, заполненный почти до краёв застывшей черной смолой.
–Ходят? – коротко спросил князь у сотника, провожая взглядом польский отряд, скрывающийся за мельницей.
–Ходят, бисовы дети, – вздохнул Иван Ходырев, дворянин из Алексина, прибывший в монастырь со своим отрядом аккурат накануне осады. – Два раза в день – утром и вечером. А зачем ходят – тайна великая есть. Доходят до гумна, разворачиваются – и обратно…
