– Так это ж открытка, – сказал он. – Как я мог удержаться и не прочитать?
– А тебе самому Роза пишет?
Рой смешался, и я не сумела расшифровать, из-за того это, что Роза с ним в переписке, или из-за того, что нет.
Он не ответил на мой вопрос.
– Нужно убираться отсюда, – сказал он, поправляя свою сумку с почтой. – Такое тут место, что, чего доброго, помрешь не в свой срок.
Через месяц, в январе 1944 года, он уехал в Чикаго. Стремясь последовать и его примеру, и Розы, я готовила документы о разрешении на отъезд, снова и снова возвращаясь ко вполне бессмысленным вопросам. Например, можем ли мы отказаться от своей преданности японскому императору, – но кто сказал, что мы когда-либо перед ним преклонялись? Однако ж если не отвечать на такие вопросы определенным образом, на вас навешивали ярлык “нелояльный” и снова срывали с места, отправив в другой лагерь, построже, вблизи от границы штата Орегон. Больше чем когда-либо мы мечтали выбраться из Манзанара в свободную зону.
Прежде Роза всегда занималась официальными документами нашей семьи на английском языке. Теперь эта ответственность легла на меня, и задача оказалась не из легких. Продолжала вычеркивать некоторые ответы и самые простые вопросы перечитывала по нескольку раз. Когда я растолковывала родителям, что нужно делать дальше, они смотрели так ошарашенно, будто не узнавали меня.
– И, папа, не засиживайся нигде, вовремя приходи домой, – наставляла я отца. – Мы не можем позволить себе прокол.
За неделю до того, как нам уезжать, я посреди ночи заметила, что отец встал и натягивает свои поношенные ботинки.
– Ты куда? – села я на кровати, но он был таков прежде, чем я успела его остановить.
Я легла, не в силах снова заснуть, прислушиваясь к тому, как дышит во сне мать, резко и коротко, будто в комнате недостает кислорода.
На рассвете наш барак содрогнулся от появления двух мужчин. Пьяный папа вис на нашем лагерном полицейском Хики Хаяси, обнимая его за плечи. Мама тут же вскочила, и вместе они дотащили отца до кровати, на которую он свалился в хмельном беспамятстве.
– Вы же знаете, Ито-сан, иметь такое ему не положено.
И Хики показал матери стеклянную бутылку емкостью в пинту, в которой, как я знала, папа держал незаконно произведенное сакэ.
У меня скрутило живот. Неужто конец нашим надеждам на досрочное освобождение? Я уже готова была пасть на колени и молить о пощаде, когда в дело вмешалась мать. Прибегнув к высокопарному японскому, который обычно используют при обращении к царским особам, мама, стоя перед Хики в ночной рубашке, рассыпалась в извинениях. Она достала из-под кровати коробку с новыми отцовскими ботинками, которые мы заказали по каталогу, чтобы отцу было в чем поехать в Чикаго. Эти ботинки должны были заменить его изношенные, в которых он валялся сейчас поверх простыней. Мама предложила их в обмен на молчание лагерного полицейского.
Хики покачал головой.
– Нет, Ито-сан, в этом нет необходимости.
– Это знак нашей признательности. Вы принесли много пользы тем, что служили здесь все эти месяцы.
После трех таких раундов Хики сдался и ушел, унося с собой новые папины ботинки.
Неделю спустя мы были на пути в Чикаго.
Ехали мы поездом. Это было так странно после того, как мы столько времени были заперты в пространстве площадью в квадратную милю посреди долины Оуэнс. После нескольких месяцев в концентрационном лагере мне казалось, что наша жизнь втиснута в стеклянный шарик, в котором, если его встряхнуть, идет снег, а мир, каким мы когда-то его знали, всего лишь плод нашего воображения. Но нет, мы ехали в вагоне, колеса постукивали на стыках, и за окнами проплывали сначала величественные горные хребты Колорадо, а затем равнины Небраски. Когда мы были недалеко от границы с Айовой, мне стало худо. Резкая боль скрутила внутренности, и все силы уходили на то, чтобы делать вид, что я в порядке.
– Аки-тян, я же просила тебя не есть эту сласть, которую принесла нам твоя подружка из столовой, – сказала мама, заметив, что мне не по себе.
Хисако приготовила нам в дорогу коге, жженый рис, присыпанный сахаром, самым ценным из лакомств. Мама сочла, что коге несъедобен, но я была тронута подарком.
Наконец я смогла добраться до туалета. Это было довольно неловко, так как к тому времени со лба у меня стекал пот, а ноги дрожали. В туалете я чуть не потеряла сознание. Примерещился голос сестры, говоривший мне: “Позаботься о маме и папе”, – и прозвучало это не как воспоминание, а как новое указание. Да разве ж я не забочусь, подумала я, злясь на то, что низкое мнение семьи обо мне просачивается в мое подсознание.
Вернувшись на место, я увидела, что большая часть моей косметики осталась на носовом платке, так как я ополоснула лицо холодной водой. Папа уже заснул, надвинув на глаза шляпу. Из-за шляпной ленты торчал край уже пожелтелой бумажки, в которой перечислялось, где хранятся наши пожитки в Лос-Анджелесе.
– Интересно, встретит ли Роза нас на вокзале? – сказала мама.
От Розы не было вестей уже пару недель. Я отправила ей телеграмму с датой нашего прибытия в Чикаго, но ответа не получила. Мы не забеспокоились. Позвонить нам в лагерь она не могла. Мама подозревала, что Роза влюбилась в молодого человека из городских. В поезде мы видели нисейских солдат, симпатяг в отутюженной форме, и я подумала, что вот, наверное, кто-то такой покорил сердце Розы.
Папа, по мере того как мы подъезжали к месту назначения, волновался все сильней, это было заметно. Вагон качало и потряхивало, а он сидел очень прямо и то смотрел в окно, то оглядывался на пассажиров, которые входили в вагон и выходили. Ох, увидеть бы, как вспыхнет улыбка Розы, и больше мне ничего не нужно.
Когда мы прибыли в конце-то концов в Чикаго, папа первым вышел на перрон со своим чемоданом. Вокзал был огромный и величественный, со стенами белого мрамора под стать дворцу. Под часами висел огромный плакат, призывающий покупать облигации военного займа, а с балок свисали флаги союзников – Соединенных Штатов, Великобритании, Франции и Австралии. В центре зала находился стол УСО, добровольной организации в помощь вооруженным силам, у которого солдатам, которые находились в отпуске, подсказывали, как им лучше разместиться и отдохнуть.
Оказавшись внутри всей этой толпы, мы увидели группку японских американцев. Те явно шли к нам. Я узнала одного из бывших руководителей нисейской организации в лагере, Эда Тамуру. Эд слинял из Манзанара сразу, как только смог. Лицо у него было круглое и гладкое: я бы удивилась, скажи кто, что ему приходится бриться каждый день. А потом я заметила Роя, его масляные, зачесанные назад волосы обвисли на майской жаре.
Сначала мне стало неловко из-за того, что столько народу пришло нас встретить. Мы ведь всего лишь семья Ито: бывший управляющий продуктовым рынком в Лос-Анджелесе, его жена и младшая дочь. Я поискала глазами сестру. Но нигде не сияла улыбка на идеально накрашенных губах, которым не повредят ни духота, ни влажность.
– Случилось непредвиденное, – с трудом расслышала я голос мистера Тамуры, такой вокруг стоял шум.
Рой избегал смотреть нам в глаза.
– Прошлой ночью на станции метро произошел несчастный случай, – сказал он.
И прежде, чем он успел объявить: “Она мертва”, я все уже поняла. Я прочувствовала это всем телом, когда мне стало плохо в поезде. Роза покинула этот мир так драматично, как могла это сделать только она.
Глава 3
Вту ночь никто из нас не заснул, хотя мы и без того были измучены долгим путешествием из Манзанара, сначала автобусом, а потом поездом. Мы не стали распаковывать чемоданы, которые мистер Тамура и Рой поставили перед камином в нашей двухкомнатной квартире. Хотя б окна стоило распахнуть, чтобы ночной воздух охладил спальню, но не было сил. Не сняв уличной одежды, мы лежали на кроватях, родители на одной, а я на другой, точно так же, как в лагере. Несмотря на то что кровать была вся моя, я держалась правой стороны, стараясь не вторгнуться на территорию Розы. Неужели она ушла навсегда?
На следующий день я собралась в отдел судебной экспертизы, к коронеру, увидеть тело. Необходимости в этом не было, Рой уже опознал Розу официально. Но я хотела увидеть ее своими собственными глазами. Не затем, чтобы удостовериться в том, что Роза мертва, а затем, что, пока ее тело оставалось непогребенным, я не хотела, чтобы она была там совсем одна. И поскольку я решила пойти, отец счел, что он должен тоже.
Никто не видел, как именно это произошло, известно было только, что на станции метро “Кларк и Дивижн” кто-то упал под поезд. Полиция прибыла на место происшествия через пятнадцать минут после того, как остановили движение. На рельсах нашли сумочку Розы. Все внутри было цело, только колесами поезда оторвало ручку.
Мы с отцом двигались, как сомнамбулы, когда садились в такси. Я не осознавала, что происходит вокруг, пока мы не вошли в морг. Пахло там отвратительно, кислятиной и чем-то химическим. Тело Розы, видимо, голое и переломанное, было накрыто простыней, натянутой до самого подбородка, но верхняя часть плеча оказалась открыта, и было видно, что рука оторвана. Папа тоже увидел, как страшно изувечено тело, и осел на пол. Я не кинулась его поднимать. Мы оба были в шоке.
Показалось, что я сама мертвею, окостеневаю. Разве это лицо моей сестры? Вся ее красота: розовый румянец, пухлые губы, лукавый взгляд – все пропало. Теперь это милое лицо, которое я так хорошо знала, было как человеческий череп, обтянутый чьей-то шкурой. Даже ее черные волосы, всегда любовно уложенные, потускнели, утратили блеск. Только родинка на правой щеке подтверждала, что в этом теле совсем недавно обитала душа Розы Муцуко Ито.
Я не смогла шевельнуться даже когда папа поднялся на ноги и, спотыкаясь, вышел из комнаты.
Не знаю, долго ли я так простояла, но в какой-то момент голос коронера-судмедэксперта прорвался сквозь шум вращающегося вентилятора. Он спросил, может, хватит уже, я кивнула, и он накрыл Розино лицо простыней.
– Могу я поговорить с вами, мисс Ито?
Коронер провел меня в свой кабинет. На полу и на письменном столе посреди комнаты высились стопки папок. Мне указали на деревянный стул на колесиках, который, когда я на него села, скрипнул и откатился. Все в моей жизни было непрочно и неустойчиво, даже пол в этом кабинете.
Коронер взял папку и лизнул указательный палец, намерившись перелистнуть страницу, но не перелистнул, а сразу приступил к делу.
– Ваша сестра сделала аборт. Это было недавно. Возможно, пару недель назад.
Его голубые глаза были цвета мраморных шариков, с которыми играл один наш сосед в Тропико.
– Вы ошибаетесь, – сказала я, удивив этим заявлением даже себя самое. Не в моих это было правилах, сказать хоть кому-то при власти, и особенно мужчине-хакудзину, что он неправ. Но с какой стати он упоминает такое отвратительное, преступное деяние, как аборт, когда моя сестра мертва? – Ее переехал поезд.
– Свидетельства аборта неоспоримы. Я обязан указать это в своем отчете. Но не это стало причиной смерти, которая определенно явилась результатом самоубийства.
То, что ему хватало духу решительно заявить, что Роза покончила с собой, хотя он ни малейшего представления не имел, что она была за человек, не укладывалось у меня в голове. Мне хотелось крикнуть ему в лицо, что моя сестра не стала бы себя убивать. Да к тому же за день до нашего приезда в Чикаго!
Судебный медик молча, в упор на меня посмотрел, и я поняла, что он пытается до меня донести. Она и покончила-то с собой, считал он, из-за нашего приезда – надо думать, со стыда за то положение, в каком оказалась.
– Роза так бы не поступила! – Мысленно я выкрикнула это во всю силу своих легких, но слова, слетевшие с моих губ, были едва слышны.
– Мне жаль, что именно я вынужден вам это сказать, – произнес он.
Я поняла, что переубедить его не удастся.
– Я могу забрать ее вещи?
Не хотелось, чтобы хоть что-то Розино осталось в морге.
– Все, что было в сумочке, сейчас в полиции.
– А ее платье?
– Нам пришлось его срезать. Оно было все в крови.
– Я хочу ее платье.
– Оно тоже в полиции.
Я уставилась на него. Это правда? Я не могла понять.
– Мне нужен адрес полицейского участка.
Участок располагался на Западной Чикаго-авеню, 113 – я попросила его записать адрес мне на бумажке. Сделав это, он встал.
– Что ж, – сказал он, – мы отправим тело в похоронное бюро сразу, как только получим от них запрос.
Папа ждал меня перед зданием, низко надвинув шляпу на заплаканные глаза. Было пронзительно ясно, что наша жизнь изменилась непоправимо.
С Огден-авеню мы вернулись на такси. Мне пришлось отдать водителю бо?льшую часть денег, что были у меня в кошельке. В здании на Ласалль-стрит, где Роза забронировала для нас жилье, располагалось более ста квартир, и единственная свободная оставалась на верхнем этаже. Мистер Тамура снова и снова извинялся за это, когда привез нас сюда накануне. “С жильем очень сложно, так как многие освободились из лагерей”. Но зато там было две комнаты: спальня и столовая – сущая роскошь, когда массе народу приходилось ютиться в студиях, порой даже по шести человек в комнате.
Мне пришлось пошерудить ключом в скважине, чтобы открыть дверь. В квартире было жарко и душно. Наши с папой чемоданы так и стояли перед камином. Рой, обещавший вчера зайти к нам после работы, один сидел за столом, деревянным, наверное, из ореха. Тут из всей мебели только и было, что этот стол, наши кровати да пара стульев. На столе стояли две банки пива, лежала развернутая газета, и еще валялись три продовольственные книжки и несколько брошюр, оставленных нам мистером Тамурой. Полноценной кухни в квартире не было, только уголок с раковиной, плитой и холодильником, в который еще нужно было загрузить кусок льда. Скудновато, но все же больше, чем имелось у нас в лагере.
Я не стала здороваться с Роем. Какой смысл?
– Где мама?
– Спит. Доктор дал ей снотворное.
Хотелось бы мне, чтобы тут в Чикаго можно было обратиться к кому-то из наших калифорнийских врачей-иссеев. Но большинство их было еще в заключении. Свыше ста тысяч американцев японского происхождения находились в десяти концентрационных лагерях, разбросанных по стране, им тоже требовалась медицинская помощь.
– Я принес сэндвичи, – сказал Рой.
– Папочка, еда, – позвала я отца, который еще стоял у двери, будто вошел в чужой дом. – Рой принес сэндвичи. Тебе нужно поесть.
Папа медленно прошел на середину столовой и склонился в поклоне так низко, что макушкой почти задел край стола. Он сказал по-японски:
– Спасибо вам за все, что вы для нас сделали.
– Ну что вы, оджисан, дядюшка. Я так вам сочувствую. – Мне показалось, что голос у Роя дрогнул.
Я пошла к кухонному столу за упаковкой с сэндвичами. Когда я обернулась, папы уже не было, как и одной банки пива. Поморщившись, я собралась пойти в спальню и отругать отца за то, что пьет натощак, но Рой меня придержал.
– Оставь его, Аки. Ему нужно побыть одному. – Он допил остатки своего пива. – Это было ужасно, да? Увидеть ее такой.
Во мне вспыхнуло странное желание защитить мертвую Розу. С чего это Рою вздумалось обсуждать, как она выглядит?
– Что вообще случилось? Ты был с ней?
Рой покачал головой.
– Полицейские пришли к ней домой, и одна из ее соседок позвонила мне на работу. Они сказали, что это, вероятно, самоубийство.
– Ты же знаешь, что Роза ни за что бы себя не убила.
– Ну, тогда, значит, несчастный случай.
Я не осмелилась заговорить об аборте, когда родители рядом, в соседней комнате.
– У Розы был парень?
Рой нахмурился.
– Насколько я знаю, нет. Или она что-нибудь тебе говорила? – Мы услышали, как скрипнула дверь спальни, а затем шаги отца по выложенной плиткой ванной. – Что ж, я, пожалуй, пойду.
– Мне нужно кое-что с тобой обсудить, срочно, – сказала я, приглушив голос.
Рой понял, что я хочу, чтобы разговор был не при родителях.
– Ну, может, как-нибудь выпьем.
– Я не пойду с тобой в бар, Рой.
В лагере поговаривали, что Рой позволяет себе лишнее, например, прижимается к девушкам на танцах.
– Завтра у меня смена на кондитерской фабрике. Там есть закусочная неподалеку. Годится?
Я записала название и адрес закусочной в блокнот, который был у меня в сумочке. Мы договорились встретиться на следующий день.
