И пандус имелся.
По нему Виолетта коляску и затолкала, чтобы потом развернуть. И наклонившись к самому моему лицу, заглянула в глаза:
– Или совесть замучила?
– Меня?
– Действительно… чего это я. Какая у тебя совесть? – она отступила и села на лавочку, чтобы вытащить из безразмерной своей торбы сигареты. – Или Викусю дразнить собираешься? Он и так вон места себе не находит. А женушка его вовсе… дура.
Виолетта махнула рукой.
– Как по мне, понятно, что любви глубокой родственной меж нами нет, а потому смысла нет вокруг тебя танцы водить, надеясь, что ты вдруг осознаешь, сколь им задолжал, и растаешь.
Дым был горьким.
– Дай… – я протянул руку.
Ладонь дрожала, пальцы ещё скукожились и вряд ли я сумел бы их распрямить, но всё же вот вытянул. Сам.
– Охренел? – удивилась Виолетта. – Ещё скопытишься. Потом доказывай, что я не виновная…
– Да ладно… ещё скажи, что опечалишься.
– Вот уж точно нет. Но проблем отгребу.
Однако сигарету дала.
Надо же… ничего не ощущаю. Дым как дым. Горький. Едкий. И никакого удовольствия. В этом всё дело. Я осознал факт ясно-ясно, как оно случалось порой.
Я перестал получать удовольствие от жизни.
От вкуса еды.
От способности сесть. От прогулки этой… когда я в последний раз выходил из палаты? И вообще был на улице? От воздуха. От общения. От всего.
– Спасибо, – я вернул сигарету. – Слушай… а с жильём у них как?
– Ты серьёзно или опять глумишься? – Виолетта прищурилась. – Как у всех молодых… что нам от мамки осталось, то ещё есть. А они вон… ипотеку, знаю, собирается. Но с нынешними ценами только и потянет, что однушку или эту вон… студию… видела я эти студии нынешние. Конура у хорошей собаки и та побольше.
– Серьёзно. Погляди… если есть на примете жилье… ты лучше знаешь, что им надо. Две-три комнаты, нормальный район чтобы…
– Громов? – вот теперь Виолетта окончательно напряглась. – Ты… чего?
– Не знаю, – я прикрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что слышу. – Не знаю… как-то вот… чувство такое… дерьмовое. Ленка вон благотворительностью занялась. А я-то так чем хуже? И если уж благотворить, то лучше своим… твоим. У Викуси сынок – редкостное дерьмо.
– Ну да… не без того. А знаешь, почему?
– Нет. А что, есть причина быть дерьмом?
– А как же… сука ты, Громов…
Я приоткрыл глаза. Виолетта сидела с сигаретой, сгорбившись, нахмурившись как-то. И леопардовое платье её на спине натянулось, обтягивая и складочки плоти, и высокий горб-хребет позвоночника, и лямки бюстгальтера.
– Я?
– Удивлён? – Виолетта отправила недокуренную сигарету в урну. – Я всё бросить пытаюсь, а оно никак. Нервы, нервы… одни нервы, а не жизнь. Так вот, дорогой, ты никогда не думал, как твоё появление нашу семью разрушило?
– Чего?
– Того, – передразнила она. – Папаша наш, конечно, редкостный дерьмоед…
Она сплюнула в сторону.
– Знаешь… вот как-то… я помню, что мы хорошо жили. По тем временам. Мама, папа… Викуся… он неплохой так-то. Заботливый… он меня из сада забирал. И в школу потом тоже он водил и обратно. У мамы работа. У папы… папа раньше приходит, но он такой беспомощный. Сам ничего-то не может…
– Только детей строгать?
– Во-во… а мама, она старалась… квартиру вот сумела выбить. Сначала… это уже потом в кооператив влезть получилось. Но тогда всё с квартирки началось. Пятый этаж. Но зато три комнаты. Мы ж с Викусей разнополые, а значит, положено было. Ну, в комнату нас всё одно общую поселили, но зато только он и я. Ну и мама с папой. Мы ж семья. Семья!
– Не ори.
– Это нервы. Нервы, говорю же, ни к чёрту. Но мы семья. Мы ходим гулять. И в кафе-мороженое. Мама повязывает банты. И сама одевается в нарядное платье. Красится… и мы идём. И я гордилась тем, какая замечательная у меня семья. А потом появился ты.
– Можно подумать, что я в чём-то был виноват.
– Не был, – согласилась Виолетта. – Ни ты, ни я, ни Викуся. Просто однажды ты возвращаешься из школы, думая, что четверть получится закрыть без троек и тогда, быть может, мама согласится на щенка. У соседки с первого этажа как раз появились. Кудлатенькие такие. Болонки. Ну, она так говорила.
Она говорила и чуть покачивалась, не замечая того.
– А дома… дома больше нет. И семьи нет. Мать орёт на отца. Он орёт на мать. Оба красные и чужие. Потом мама плачет. А папа что-то говорит… лепечет виновато так. И щенка не будет, потому что у меня уже есть брат. Какой-то там брат, который взял и всё разрушил. Нет, внешне осталось, как оно есть… папа и мама. И школа. И Викуся. Ради детей они решили сохранять семью. Ну и ещё, чтобы не делить квартиру, её ж на семью выдавали. Только… дом – это ведь не стены, Громов. Дом – это где хорошо. А там было плохо. Они стали ругаться… как… мама срывалась, пилила, пилила… плакала и упрекала. А он соглашался и пил. Каждый вечер понемногу. Сначала понемногу, но…
– Я в чём виноват?
– Ни в чём. Говорю же… это я теперь понимаю. А тогда… какой-то вот брат из ниоткуда появился и всё сломал. Папа уже без чекушки жить не может. Он напивается и начинает ловить за руки, выговариваться, рассказывать, как ему тяжело было бросить ребенка. Что он любил твою мать… а с моей – потому что жизнь такая. Дерьмовая жизнь. И мама, знаю, тоже это слышала. И злилась, злилась…
Виолетта прикрыла глаза.
– Когда ты появился вновь, я… я тебя ненавидела. Папа ещё живой был, но совсем уже… трезвым он не оставался. И мама его выселила в деревню. В старый дом, который ей от её матери остался. Но он постоянно приезжал. Денег выпрашивал. Мама его ненавидела, но совсем выгнать почему-то не могла. И ударилась в работу. Она как-то давно ничего кроме этой работы не видела. Ей бы к психологу, но какие тогда психологи? А работа – это да, лечит. Вот и наработала жильё, что Викуше, что мне… только сердце, ему покой ведь нужен, а не когда со всех сторон рвут.
И меня она тоже ненавидела.
Нет, сейчас-то я понимаю, что особых причин любить меня у той, неизвестной по сути женщины, не было. И так-то да… виноват папаня?
Матушка?
Хрен его знает кто? И ему, этому «хрен его знает» претензий уже не предъявишь.
– Сердце… в общем, подводить стало. А тут ещё перестройка. И перемены. И страна разваливается. Денег нет, потому что были-были, и вот раз и нет. Даже на пожрать… квартиры есть, это да. И заначка имелась, чего уж тут. Только надолго её не хватило. А мама совсем слегла. И ей нужны лекарства, врачи нормальные. Ну и всё остальное бы тоже, но этого нет. Викуша уже чего-то там подрабатывал. Пытался. В его институте и более именитым копейки платили, а аспиранту… и тут, представь, ты, такой весь распрекрасный. Здрасьте, мне жить негде, пустите перекантоваться. Каково?
Молчу.
Долго молчу. Вперился взглядом в лист, который дрожит и трясётся. Края его уже пожелтели, но жилки упрямо сохраняют цвет.
– Причём ни тени сомнений, Громов, что мы-таки обязаны тебя принять. Обнять. Расцеловать. И рассказать, как без тебя скучали.
– Если б было куда, поверь, не попёрся бы.
– Это ты знаешь. И я. На нынешние мозги… а тогда… маме полегчало вроде бы. И даже на ноги вставать начала. И тут – пожалуйста…
Ну да, незваный гость.
– Главное, рожа мятая такая… как у запойного алкаша. Сам подумай, пустил бы такого в дом?
Вряд ли.
Вот… дерьмо, но вряд ли.
– Наверное, оно всё могло бы быть иначе, – вздохнула Виолеттка. – Если бы…
Если бы да кабы.
– Могло, – отвечаю вслух. – А потом?
– Потом… ну потом нас конкретно так прижало. Викуша бизнес затеял, напополам с приятелем. И вроде даже сперва пошло. Деньги. Успех… мама вздохнула, порадоваться успела ещё. А потом и её не стало. Инфаркт. Ей только-только пятьдесят исполнилось… и знаешь, другие ведь восстанавливаются и после третьего, а она раз и всё. И как будто… как будто её больше здесь ничего не удерживало. Батя тоже ушёл. Нажрался и дверь не закрыл. Зимой. Дом и… вымерз. А он с ним.
Было ли мне жаль?
Да ни на минуту.
– Викуша в бизнес ушёл. А я одна осталась. Деньжат он мне подкидывал, чего уж тут. Но, Громов… я впервые осталась одна. Это страшно.
– Будешь мне рассказывать. Я всю жизнь один.
– Знаю. И поэтому мы… разные, – Виолетта вытащила ещё одну сигарету.
– Рак – дерьмовая штука, – предупредил я её.
– По тебе заметно.
Странно, мы давно не виделись. Десять лет? Двадцать? Ещё больше. Нет, время от времени пересекались, и те встречи не оставили ничего-то в памяти. Зато в ней сохранился образ пышнотелой девицы в ярко-голубых лосинах.
Тогда как раз была мода на лосины.
И возили их баулами. Помню, на рынке чуть ли не на каждой точке стояли эти клетчатые сумки, над которыми вороньем кружились девицы, вытягивая, растягивая лосины, проверяя на тягучесть и плотность.
На Виолетткином теле они ещё как растянулись. Майку тоже помню, чуть ниже задницы. И волосы начёсом. Тоже мода была такая, чтоб копну сооружать.
– Мы на рынке встретились… – она мяла сигарету, но не закуривала. – Ты такой весь… в кожанке… с цепью на шее толстенною. Я тебя и не узнала, если по правде.
– А на тебе лосины.
– Ну да… мода. Я с подружкой гуляла. Искали чего-нибудь этакое… в общем… знаешь, я тебе обрадовалась тогда.
Ну да, я ж ей тогда купил… что? А не помню. Шмотку какую-то? Или даже не одну? Точно! Куртку турецкую, кожаную. А потом, красуясь перед нею и её приятельницей, сунул в карман этой кожанки пару сотен зелени.
Типа на погулять дорогой сестричке.
– И завертелось… – сказала Виолетта за меня. – Твой дружок ещё на меня запал. Обхаживал… такой… как его? Имя вот вертится, вертится… Вано! Точно. Иван.
Вано помню.
Он ни одной бабы не пропускал.
– Катал меня на тачке. Все подружки писались от зависти… а потом бросил, скотина.
– Его застрелили.
– В курсе. Я была на похоронах. Наверное, тогда в моей голове и появилась мыслишка, что ваша красивая жизнь, она не для всех. И что держаться бы от тебя и этой жизни надо подальше.
– Что ж не держалась?
– А чтоб это так просто… тем более тогда мы все заигрались в семью.
Заигрались.
Хорошее выражение.
– Ты вон Викуше помог, когда его дружок с бабками свалил в далёкие дали, оставив Викуше долги и людей, которые считали, что раз бизнес общий, то Викуше долги платить. А ты взял и всё решил. И меня не обижал. Деньжат подкидывал. А я ведь тоже живой человек. Мне нравилось с деньжатами. Мне и сейчас с ними нравится, да… оно ж всем понятно, что богатым и здоровым быть лучше, чем бедным и больным. А тогда… икра, балычок, кафе с ресторанами. Магазины… косметика люксовая, духи и побрякушки. Отдых у моря. Братик не жалеет, братик балует… как вот взять и отказаться? Тем более что ты вроде ничего плохого не делал. Да и так-то… конечно, ещё тот придурок, но с тобой, Громов, было интересно. Хорошо даже, что я твоя сестра.
– Чем?
– В братьев не влюбляются. А ты, хоть и отморозок редкостный, но ведь харизматичный. Да…
Я слюной подавился от этакого заявления.
– Не замечал разве, как на тебя Викуськина супружница смотрела? Пальчиком бы шевельнул, она б мигом в койку прыгнула.
– Никогда…
– Серьёзно?
– Зуб даю. Выдумываешь.
– Ага… и я, и Викуська, который тебе всем вроде обязанный, а потому и оставалось, что беситься и улыбочку держать.
– Он меня поэтому… выставил? Из-за бабы?
– Нет, – Виолетта так и не закурила, но сигарету выкинула в урну. – Нет, Громов… он тебя не поэтому… он просто первым на своей шкуре ощутил, насколько опасно оставаться рядом с тобой. И ладно бы, только на своей…
