– Не так уж сильно, Феликс, ведь в вашей сумке лежал пистолет.
– Для самозащиты.
– Под той одеждой, что была на мне, я бы не смогла спрятать оружие. А без него вы бы с лёгкостью со мной справились… справитесь в любое мгновение.
Фраза прозвучала благодарностью, поэтому Вербин решил подвести черту под этой частью разговора:
– Не за что, Ада Николаевна. – И пригубил виски. – Полагаю, больше нам обсуждать нечего?
– Вы полагаете неправильно, Феликс, в первую очередь я пришла именно потому, что соскучилась.
– Мы не то чтобы друзья, Ада Николаевна.
– Я соскучилась по вам как по детективу, Феликс, как по человеку, который умеет распутывать загадочные истории. Мне очень понравилось, что вы не бросили ту несчастную девочку с куклами. Не прошли мимо.
Вербин не сомневался, что Кожина, женщина с большими связями и возможностями, продолжит внимательно наблюдать за его карьерой и будет знать обо всех его расследованиях, тем более о громких. Не сомневался, поэтому заявлению не удивился. И даже не стал делать вид, что удивился.
– Это моя работа.
– Иногда право на работу приходится отстаивать. – Она выдержала паузу, но, поскольку Вербин остался безмолвен, продолжила: – Мы живём в эпоху острого дефицита принципиальных людей, Феликс. Все вокруг предпочитают компромиссы и мутные договорнячки, приносящие лично им дополнительную прибыль, из-за которой они готовы закрыть глаза на что угодно и предать кого угодно. Всем плевать на обязанности, обязательства и данное слово. А вы идёте до конца.
– Но не всегда получается.
Ада считала намёк и улыбнулась:
– Это другое.
– Неужели?
– Иногда вам просто кажется, что вы знаете, кто преступник, и, в силу упрямого характера, продолжаете упорствовать в своём заблуждении, не имея никаких доказательств.
– Разве это не означает «идти до конца»?
Она весело рассмеялась:
– Я при первой встрече поняла, что с вами весело, Феликс. Рада, что не ошиблась.
Говорить, что он бы предпочёл никогда с ней не встречаться, Вербин не стал: Кожина об этом знала. Вместо этого кивнул на бокал:
– Ещё вина?
– Пожалуй, – задумчиво ответила женщина. – А то мы заговорились и до сих пор не приступили к делу. – И чуть позже, после того как Вербин распорядился, сказала: – Феликс, я пришла к вам, потому что два дня назад в Москве убили вот этого человека. – Ада положила на стол фотокарточку. – На оборотной стороне его полное имя.
– И что? – поинтересовался Вербин, не прикасаясь к карточке.
Кожина понизила голос и чуть подалась вперёд:
– Один мой хороший знакомый считает, что станет следующим.
* * *
«Говорят, Артур Конан Дойл терпеть не мог Шерлока Холмса. Не сразу, конечно, возненавидел, а когда понял, что все другие его труды теряются в тени гениального сыщика. Обычный человек вряд ли назовёт какую-либо иную работу Чайковского, кроме «Лебединого озера», или иную картину Малевича, кроме «Чёрного квадрата». Многим творческим людям приходится признавать – или не признавать, – что в их карьере была главная книга, роль, кинофильм, опера, балет, спектакль, картина, скульптура… да что угодно, что стало их визитной карточкой. Я не считаю, что в этом есть нечто зазорное, и не выхожу из себя при мысли, что моё имя прочно ассоциируется с полотном «Демон скучающий». Мои картины высоко оцениваются искусствоведами, коллекционерами и любителями живописи, в каждой из них есть частичка меня, но, если «Демон» запал в душу абсолютному большинству, значит, так тому и быть. Что же касается легенд, которые связывают с этой картиной… я не стану их комментировать и уж тем более, повторять. Они общеизвестны. Кто-то в них верит – у этих людей есть на то основания. Кто-то считает случившееся с хозяевами картины чудовищным совпадением – и я, как вы понимаете, склоняюсь к такому же выводу. Но спорить и навязывать свою точку зрения не хочу и не буду…»
– Интересно, это действительно так или ты придерживаешься линии поведения, которую разработали профессиональные пиарщики?
Вероника улыбнулась и сделала глоток остывшего чая из большой кружки, поднялась с кресла и прошлась по комнате. Потянулась. Подумала, не перебраться ли с ноутбуком на диван, но отказалась от заманчивого предложения, поняв, что долго не пролежит – уснёт. Вновь улыбнулась и подошла к окну. Вечерний город, ярко освещённый и потому кажущийся особенно шумным, Вероника любила меньше дневного, тоже шумного, но по-другому, по-деловому. Но фаворитом девушки, конечно же, был город ночной, выключивший почти все огни, но не поддавшийся тьме. Хранящий старые тайны и создающий новые.
Ночным Петербургом девушка была готова любоваться сколь угодно долго.
«Я очень рад, что моя первая выставка состоится в Санкт-Петербурге. В городе, который я ощущаю не как дом, но как семью – родные стены и родные люди. В городе, где я стал тем, кто я есть. В городе, который всегда меня восхищал, наполнял силой и вдохновением. И вот что я вам скажу: я слышал, Москву называют Тайным Городом, но Санкт-Петербург – это город-тайна, огромная загадка, состоящая из множества маленьких секретов. Некоторым из них сотни лет, они уже стали легендами. Некоторые появились недавно и будоражат или будоражили общество. Некоторые загадки вообще не предназначены для посторонних, и те, кто их загадал, делают всё, чтобы они никогда не стали легендами. Они и не станут, слишком уж грязные. Я знаю много тайн моего города, и они тоже меня вдохновляют…»
– Хорошая фраза. Многообещающая. Выверенная.
Это было необычно большое для Абедалониума интервью, отлично продуманное и скомпонованное. Впрочем, так и должно быть, учитывая важность выставки. Перед её открытием Абедалониум дал несколько интервью, в том числе немецкому, английскому и китайским изданиям, однако питерское оказалось наиболее обширным и самым интересным. Не таким профессионально-глянцевым, как зарубежные. Не таким ярким, как московские. Искренним. Однако раскрывалось оно не сразу. В интервью нужно было по-настоящему вчитаться, понять, что каждое слово Абедалониума что-то значит, что ни одно не прозвучало просто так. Интервью следовало читать как послание художника. И кто-то наверняка прочитает. Но не сразу…
«В тот год море перестало дарить мне вдохновение, и я изменил ему, отправившись путешествовать по области: забирался на машине в самую глушь и бродил по лесам и полям, по заброшенным деревням и усадьбам, иногда даже ночевал в машине, раскладывая сиденье и кутаясь в спальный мешок. Еду готовил на костре или питался в попадающихся заведениях, познав, так сказать, всё разнообразие придорожных шашлыков. Я отчаянно искал вдохновение, страшась, что оно оставило меня надолго. Я метался, совершенно не представляя, что меня «зацепит», что вернёт необходимый для работы драйв. И примерно через неделю поисков я вновь обрёл вдохновение. Как это бывает – совершенно неожиданно. Не могу сказать, что усадьба Куммолово сильно отличалась от других мест, заброшенных и не очень, которые я посетил в то путешествие, но чем-то она меня зацепила. Или просто настало время остановиться. Или воображение разыгралось. Не знаю. От старого особняка мало что осталось, но развалины меня тронули. Я несколько раз обошёл дом, разумеется, побывал внутри, много фотографировал, живо представляя, как выглядел особняк и вся усадьба в годы расцвета, посидел возле пруда, набрал в источнике воды… А потом неожиданно понял, что хочу остаться на ночь – и остался. Развёл костёр и долго сидел возле него, любуясь звёздами…»
Интервью закончилось.
Снова закончилось, потому что девушка прочитала его три раза. Все три раза прочитала полностью и очень внимательно. Закончив, отправилась на кухню, порылась в холодильнике, нашла яблоко, к счастью не успевшее стать «ватным», помыла, нарезала, очистила от шкурки, сложила на блюдце, вернулась к компьютеру и быстро пробежалась по основным лентам новостей – и городским, и федеральным, убедившись, что главной их темой по-прежнему оставался вопрос: «Кто убил Костю Кочергина?»
Вопрос, который взорвал и Сеть, и мир; привлёк внимание к выставке и заставил думать о том, причастен ли знаменитый художник к преступлению, о котором до сих пор ничего не было известно. Абсолютно ничего, кроме того, что Костя исчез так давно, что надеяться найти его живым мог только самый «непробиваемый» оптимист. Поэтому в первую очередь всех интересовало не где сейчас мальчик, а… «Кто убил Костю Кочергина?»
БЕССОННИЦА
Но не та, от которой по утрам бешено колет голову и чувствуешь себя выжатой, как лимон, совсем не выспавшейся и чудовищно больной. Нет. То была её особая бессонница. Её личная. Неповторимая. Она не спала, но не чувствовала усталости. Не металась по кровати, то укрываясь с головой, то сбрасывая одеяло на пол, а выбегала прочь, в ночь белую или чёрную, зная, что не заснёт, но и не будет бодрствовать там, где знакомо и привычно, и на ощупь не заблудишься, поэтому нужно ставить всё с ног на голову, не сражаясь с этим состоянием, а наслаждаясь им – мгновением, длиною в ночь, которую она познает всей собой, но запомнит сумбурно. Запомнит эпизодами, кубиками с нарисованными на них картинками, но не сложит эти кубики в домики, только в разные, непонятно как сформированные кучки, которые очень скоро смешаются с другими кучками кубиков – из других мгновений тех ночей, по которым её водила или будет водить Бессонница. Эпизоды смешаются калейдоскопом удивительной яркости, изредка всплывая в памяти, то поодиночке, то всей кучкой, но ни на одном из кубиков не будет метки даты.
Ведь каждый кубик прекрасен в своей неповторимости, а раз так – в чём смысл отбивающих время цифр?
Зачем они в мире, имя которому – Бессонница?
В мире, где ночь белая и ночь обыкновенная смешивают свою тьму с ложью и правдой, обманывая – и показывая так, как есть на самом деле, без макияжа и цифровой редактуры. И тем ночь опасна – ты не всегда можешь доверять своим глазам. Зато обостряются чувства, и если ты не видишь угрозы, то ощущаешь её, инстинктивно определяя, где зло, а где добро. Если, конечно, внутри тебя каждое из них стоит на своём месте. Не перепутались. И не смешались.
– Есть сигареты?
Они стояли посреди мостовой, но это не было важно, потому что не было никого вокруг. Только питерский ветер, но ветер остановился тоже, потому что был с ними.
– Да, – ответила она.
– Толстые или тонкие?
Вопрос заставил задуматься, но поскольку вспомнить не получилось, она отнесла руку на расстояние полусогнутой, некоторое время смотрела на зажатую двумя пальцами сигарету и ответила:
– Толстая.
– Тогда давай.
Она протянула пачку.
– И зажигалку.
Щелчок.
Колёсико зажигалки совершило оборот, резануло по кремнию и подожгло газовый выдох. Пламя не только до красноты обожгло сигарету, но осветило лица тёплым светом, резко контрастирующим с неживыми лучами уличных фонарей, вывесок и рекламы. На мгновение осветило, не больше, потому что потом поднявшийся от ног ветер отобрал у зажигалки пламя и поволок воспоминание о нём куда-то по Садовой прочь, к Михайловскому шпилю, словно маленький, несуществующий огонёк мог подсветить его ярче. Не мог, конечно, но питерскому ветру нравится подхватывать всё, что захочется, чтобы поиграть: вывернуть зонтик, чтобы питерский дождь, рассмеявшись, каплями забрался за шиворот; разметать лёгкое платье, чтобы показать прохожим стройные ножки, или прилепить его к телу, подчеркнув прелестную фигуру. Питерский ветер волок воспоминание о язычке пламени, пока не надоело, а потом вернулся.
– Свои скурил?
– Я вообще не курю. – Он глубоко затянулся, дунул дымом в лицо удивившемуся ветру и вернул девушке пачку с зажигалкой.
– Зачем начинать?
– Чтобы познакомиться.
– Мог просто спросить, как меня зовут.
– Ты бы ответила?
– Нет.
– А так мы уже четыре часа разговариваем.
– Так долго? – удивилась она.
– Я говорил с тобой всё то время, что наблюдал, – признался он.
– Через витрину ресторана? – догадалась она.
– Ты проходила мимо, и я не смог не пойти за тобой… И говорил всё время, пока не набрался храбрости подойти.
– Я слышала, но думала, что слышу сны – они часто вылетают из форточек и шепчут разное.
– Поэтому я и решил познакомиться – не хочу быть сном.
– А кем ты хочешь быть?
– Хочу по-настоящему.
– По-настоящему я придумываю то, чего нет.
– И что ты делаешь с придуманным?
– Смотрю и не хочу никому отдавать.
– Но приходится?
– Если придумывать только для себя, то не у кого узнать, получилось ли придумать то, чего ещё не было.
– Разве это важно?
– Очень. Ведь каждый из нас должен быть не похож ни на кого во всём. И если придумывать то, чего не было, по-настоящему, то получится не остаться за столом, а выйти под лёгкий дождь, потому что не можешь не выйти, не можешь не набраться смелости и не попросить сигарету.
– Потому что этого не было.
– Но вдруг стало. Ты придумал, и ты сделал. Сделал то, чего не было, поднялся и сделал шаг, ведь иначе ничего не случится, не произойдёт. И ты увидишь не результат, а расплывчатую фигуру за стеклом, плачущим каплями дождя. Ты почувствуешь, что это я, но никогда об этом не узнаешь. Прикоснёшься к стеклу пальцами, но оно окажется сухим, и ты поймёшь, что капли волшебного дождя давно иссохли, и почувствуешь сожаление. Но сожаление быстро пройдёт, и ты забудешь, что дождь был волшебным. Мало придумать то, чего ещё не было, нужно сделать то, чего никогда не было, нужно выйти под дождь и оказаться рядом. Оказаться в месте, которое из тёплого мира кажется расплывчатым, чтобы узнать, что в действительности оно яркое и контрастное. Но чтобы узнать – нужно встать и пойти, а не смотреть на то, чего ещё не было, через дождливое стекло.
– Иногда мне кажется, что я уснул за столом и наша встреча соткана из той странной мелодии, которую вдруг заиграл диджей.
– Тогда просыпайся и возвращайся к друзьям.
– Ни за что не проснусь.
– Однажды придётся.
– Только если проснувшись, я увижу тебя.
– Рядом?
– Вместе.
– Ты странный, – обронила она с улыбкой.
– Я просто делаю то, что никогда раньше.
– Например?
– Я как заворожённый наблюдал за тем, как ты танцуешь по улицам уснувшего города.
– Потому что Город любит, когда с ним танцуют.
– А когда танцуют двое? Для него?
– Спроси, – предложила она улыбаясь.
– Мне кажется, Город не будет против.
Она поняла, чего он хочет, и предупредила:
– Я хорошо танцую. Я училась.
