– Что именно странно?
– Только что на улице ко мне подошел господин де ла Водре; он сказал, что о министерских постах ничего еще не известно.
Ришелье улыбнулся.
– Господин де ла Водре прав, – сказал он. – Так ты, значит, уже выходил из дому?
– Пришлось, черт побери: меня разбудил этот проклятый грохот карет, я и велел, чтобы меня одели; тоже нацепил военные ордена и прошелся по городу.
– Вот оно что! Господин Рафте веселится на мой счет!
– Боже меня упаси, монсеньор, но только, видите ли…
– Ну, ну?
– Гуляя, я повстречал одного человека.
– Кого это?
– Секретаря аббата Терре.
– Ну и что?
– Да то, что, по его словам, военным министром будет назначен его хозяин.
– Скажите пожалуйста! – с неизменной своей улыбкой обронил Ришелье.
– Какой вывод из этого делает ваша светлость?
– Вывод такой, что, если военным министром будет Терре, значит я им не буду, а если не Терре – тогда, возможно, портфель достанется мне.
Рафте счел, что сделал достаточно и совесть его может быть спокойна: он был человек отважный, неутомимый, самолюбивый, столь же хитроумный, как его хозяин, и вооруженный лучше него, поскольку он был разночинец, существо подчиненное, и эти два изъяна в броне чрезвычайно обострили в нем хитрость, силу, сообразительность. Видя, что хозяин твердо уверен в успехе, Рафте решил, что опасаться нечего.
– Ну, монсеньор, – сказал он, – поспешите, не заставляйте слишком долго ждать, это послужило бы дурным предзнаменованием.
– Я готов. Еще раз, кто там?
– Вот список.
Рафте представил хозяину длинный список, в котором тот с удовлетворением прочел самые громкие имена, принадлежавшие знати, судейскому сословию и финансовому миру.
– Что скажешь, Рафте, я начинаю пользоваться успехом?
– Чудеса творятся на белом свете, – отвечал секретарь.
– Смотри-ка, Таверне! – произнес маршал, пробегая глазами список… – Что ему здесь нужно?
– Понятия не имею, господин маршал; ну, подите же к посетителям.
И секретарь почти силком вытолкнул хозяина в большую гостиную.
Ришелье мог быть доволен: прием, который был ему оказан, удовлетворил бы и притязания принца крови.
Но вся эта хитрая, искусная, лукавая любезность, присущая эпохе и обществу, которое мы описываем, пришлась в этом случае весьма некстати, потому что утверждала Ришелье в жестоком самообольщении.
Согласно приличиям и требованиям этикета все избегали при Ришелье слова «министр»; лишь немногие храбрецы отважились на слово «поздравления», да и те понимали, что не следует слишком упирать на это и что Ришелье едва ли на него ответит.
Этот ранний визит был для всех простым жестом, чем-то вроде приветственного поклона.
В ту эпоху нередко бывало так, что самые широкие круги легко и единодушно улавливали тончайшие оттенки смысла.
Несколько придворных дерзнули выразить в разговоре какое-нибудь желание, просьбу, надежду.
Один сказал, что ему хотелось бы получить губернаторство где-нибудь поближе к Версалю. Он, дескать, рад поговорить об этом с таким влиятельным человеком, как герцог де Ришелье.
Другой уверял, что Шуазель трижды забывал о нем при представлениях к ордену; он выражал упование на память г-на де Ришелье, которая могла бы способствовать освежению памяти короля, потому что теперь все препятствия к королевской милости исчезли.
Словом, маршал с упоением выслушал добрую сотню просьб, более или менее корыстных, но облеченных в крайне искусную форму.
Мало-помалу толпа рассеялась; все удалились, дабы не мешать г-ну маршалу в его важных трудах.
В гостиной остался один-единственный человек.
Он не приблизился к Ришелье прежде, вместе с другими, он ничего не просил, он даже не представился.
Но когда ряды посетителей поредели, этот человек подошел к герцогу с улыбкой на устах.
– А, господин де Таверне! – процедил маршал. – Очень рад, очень рад!
– Я ждал своей очереди, герцог, чтобы принести тебе самые искренние, самые сердечные поздравления.
– Вот как, в самом деле? С чем бы это? – возразил Ришелье, которого сдержанность его посетителей обязывала к скромности и некоторой таинственности.
– А как же, с твоим новым постом, герцог.
– Тише! Тише! – отвечал маршал. – Не стоит об этом говорить, ничего еще не решено, все только слухи.
– Однако же, любезный маршал, множество народу придерживается того же мнения, что я: твои гостиные были полны.
– Право, не знаю почему.
– Зато я знаю.
– Что ты знаешь? От кого?
– Могу сказать очень немногое.
– Что же?
– Вчера я имел честь свидетельствовать свое усердие королю в Трианоне. Его величество заговорил со мной о моих детях, а под конец сказал: «Вы, кажется, знакомы с господином де Ришелье? Передайте ему мои поздравления».
– А! Его величество так вам сказал? – воскликнул Ришелье, раздуваясь от гордости, словно эти слова были тем самым официальным назначением, которое, по мнению Рафте, могло задержаться или вообще не последовать.
– А потому, – продолжал Таверне, – я догадался, в чем тут дело; впрочем, это было нетрудно: весь Версаль так и кипит, и я поспешил сюда, дабы, повинуясь королю, принести тебе поздравления и, повинуясь велению сердца, напомнить тебе о нашей старинной дружбе.
Гордыня опьянила герцога: такова природа человеческая, и самые светлые умы не всегда могут противостоять этому пороку. Таверне показался ему одним из тех просителей последнего разбора, бедняков, замешкавшихся на пути к преуспеянию, которым бессмысленно даже покровительствовать, а главное, которые представляют собой бесполезное знакомство: на них только досадуешь, когда они через двадцать лет выныривают из безвестности, чтобы погреться в лучах чужого успеха.
– Понимаю, – весьма нелюбезно буркнул маршал, – сейчас последуют просьбы.
– Ну вот, ты сам догадался, герцог.
– А! – протянул Ришелье, усаживаясь, а вернее, разваливаясь на софе.
– Как я тебе говорил, у меня двое детей, – продолжал Таверне, который, будучи хитер и изворотлив, заметил холодок в обращении своего старого друга, но тем решительнее пытался найти к нему подход. – Моя дочь – совершенство красоты и добродетели, и я горячо ее люблю. Она у меня пристроена на службу к дофине, которая весьма к ней расположена. Поэтому о ней, о моей красавице Андреа, я с тобой говорить не стану: она уже вступила на поприще и находится на пути к преуспеянию. Кстати, ты видел мою дочь? Я еще не представлял ее тебе? Ты ничего о ней не слышал?
– Что-то не помню, – небрежно отвечал Ришелье. – Возможно, что-нибудь и слышал.
– Как бы там ни было, – продолжал Таверне, – моя дочь пристроена. Мне самому, видишь ли, ничего не нужно, король назначил мне пенсион, которого достаточно на жизнь. Я, конечно, рад был бы раздобыть откуда-нибудь лишние деньги, чтобы обновить Мезон-Руж, замок, где мне хотелось бы найти убежище своей старости; и благодаря твоему влиянию, а также влиянию моей дочери…
– Э! – тихонько промолвил Ришелье, который с головой ушел в созерцание собственного величия и не слушал, покуда слова «влияние моей дочери» не заставили его встряхнуться. – Э! Твоя дочь… Да ведь это же та юная красотка, что затмевает нашу милейшую графиню; это тот маленький скорпион, который пригрелся под крылышком дофины, готовясь ужалить владычицу Люсьенны… Тем лучше, тем лучше, покажем пример преданной дружбы, и любезная графиня, которая сделала меня министром, убедится, что признательность мне отнюдь не чужда.
Затем он высокомерно бросил барону де Таверне:
– Продолжайте.
– Право, я уже кончаю, – отвечал тот, про себя посмеиваясь над тщеславием маршала и твердо намереваясь добиться того, чего ему было нужно. – Итак, теперь меня заботит только мой Филипп: он носит прекрасное имя, но, если ему не помогут, никогда не будет иметь случая вернуть этому имени подобающий блеск. Филипп – храбрый и рассудительный юноша, быть может, немножко чересчур рассудительный, но это последствие его стесненного положения: сам знаешь, лошадь, которую держат на слишком короткой узде, опускает голову.
«Какое мне дело до всего этого», – думал маршал, не давая себе труда скрыть томившие его скуку и нетерпение.
– Я хотел бы, – безжалостно продолжал Таверне, – заручиться поддержкой какой-нибудь высокопоставленной особы, такой, как ты, чтобы Филиппу дали роту… Ее высочество дофина, проезжая через Страсбург, пожаловала ему чин капитана; теперь ему недостает лишь ста тысяч ливров, чтобы получить под начало роту в одном из привилегированных кавалерийских полков… Помоги мне их раздобыть, любезный мой друг.
– Ваш сын, – осведомился Ришелье, – не тот ли это молодой человек, что оказал услугу ее высочеству дофине?
– Большую услугу! – вскричал Таверне. – Это он вернул ее королевскому высочеству последнюю перемену лошадей, которую пытался насильно перехватить этот Дюбарри.
«Вот именно! – подумал Ришелье. – Этого еще недоставало: все самые лютые враги графини… Попал этот Таверне пальцем в небо: то, что кажется ему залогом возвышения, на самом деле – окончательный приговор…»
– Вы не отвечаете, герцог, – заметил Таверне с некоторым раздражением, поскольку маршал упрямо хранил молчание.
– Я совершенно ничего не могу для вас сделать, дорогой господин Таверне, – изрек маршал, вставая и давая тем самым понять, что аудиенция окончена.
– Не можете? Не можете такого пустяка? И это говорит мне старинный друг!
– Что вас удивляет? Разве из того, что я, как вы говорите, ваш друг, следует, что один из нас должен творить… творить беззаконие, а другой – злоупотреблять понятием дружбы? Я был ничем, и мы с вами не виделись двадцать лет, но вот я стал министром – и вы тут как тут.
– Господин де Ришелье, то, что вы сейчас говорите, – несправедливо.
– Нет, дорогой мой, нет, просто я не хочу, чтобы вы толклись в передних; я настоящий друг вам, а следовательно…
– Может быть, у вас есть причины для отказа?
– У меня? – вскричал Ришелье, весьма обеспокоенный, как бы Таверне чего-либо не заподозрил. – Помилуйте, какие там причины!
– Ведь у меня есть враги…
Герцог мог бы ответить начистоту, но тогда пришлось бы признаться, что он угождает г-же Дюбарри из благодарности, что министром он сделался при посредстве фаворитки, а в этом он не признался бы ни за какие блага в мире; поэтому он поспешил с ответом барону:
– Никаких врагов у вас нет, друг мой, зато они есть у меня; если я сразу же, не разузнав об истинных заслугах просителя, начну творить подобные благодеяния, меня обвинят в том, что я подражаю Шуазелю. Я, дорогой мой, хочу, чтобы от моей деятельности остался след. Вот уже двадцать лет я замышляю реформы, улучшения, и вот пришла пора им появиться на свет; Францию губит протекционизм – я буду обращать внимание только на заслуги; труды наших философов – вот те светочи, которые не напрасно сияли моим глазам; тьма, сгустившаяся в минувшие дни, рассеялась – и как раз вовремя, если думать о благе государства… Поэтому я отнесусь к притязаниям вашего сына не более и не менее благосклонно, чем к притязаниям любого другого гражданина; я принесу своим убеждениям эту жертву, тягостную быть может, но ведь один человек должен жертвовать своими склонностями в пользу, быть может, трехсот тысяч людей… Если ваш сын господин Филипп де Таверне произведет на меня впечатление человека, достойного моего покровительства, я его поддержу, но не потому, что отец его – мой друг, не потому, что он носит отцовское имя, а в силу его собственных заслуг – таковы мои правила.
– Вернее сказать, такова ваша философская проповедь, – возразил старый барон, который в бешенстве грыз ногти, не в силах сдержать досады, какую вызвал в нем столь тяжкий разговор, стоивший ему такого самообладания и стольких мелких низостей.
– Да, сударь, здесь можно усмотреть и философию; прекрасное слово!
– Дающее избавление от очень и очень многого, господин маршал, не правда ли?
– Вы никудышный придворный, – отпарировал Ришелье с холодной улыбкой.
– Особы моего ранга могут быть придворными только при короле.
– Э, особ вашего ранга мой секретарь господин Рафте каждый день принимает в моих передних тысячами, – возразил Ришелье, – они выползают из невесть каких провинциальных нор, где научились лишь говорить дерзости людям, которых называют своими друзьями и заверяют в преданности.
– О, разумеется, отпрыск дома Мезон-Руж, чей род ведет свою историю с Крестовых походов, меньше знает о том, что такое преданность, чем салонный шаркун Виньеро![30 - Оскорбительный намек на то, что маршал Ришелье (полное имя – Луи Франсуа Арман де Виньеро дю Плесси герцог де) в юности принимал участие в заговоре испанского посла Челламаре, имевшего целью арест регента Франции Филиппа Орлеанского. За это Ришелье в третий раз угодил в Бастилию (первые два раза – за скандальное распутство).]
Но маршал был умнее, чем Таверне.
Он мог бы приказать, чтобы барона вышвырнули в окно. Однако ограничился тем, что пожал плечами и сказал:
– У вас, господин крестоносец, слишком отсталые взгляды: вы помните только ту злопыхательскую записку, которую в тысяча семьсот двадцатом году составил парламент, а не читали ответа, который был написан герцогами и пэрами. Пожалуйте ко мне в библиотеку, и Рафте вам его покажет, любезный.
И только он собрался спровадить своего недруга после этой отповеди, как дверь отворилась и в комнату ворвался новый посетитель, восклицая:
– Где же он, где мой дорогой герцог?
Этот разрумянившийся человек с вытаращенными от восторга глазами, с руками, готовыми распахнуться для объятий, был не кто иной, как Жан Дюбарри.
