При виде его Таверне попятился от изумления, не скрывая досады.
Жан заметил его движение, узнал в лицо и отвернулся.
– Теперь я, кажется, понял, – спокойно сказал барон, – и ухожу. Оставляю господина министра в превосходном обществе.
И удалился, преисполненный достоинства.
90. Разочарование
Жан, разъяренный вызовом, с каким барон их покинул, сделал два шага вслед, затем передернул плечами и вернулся к маршалу.
– Вы принимаете у себя эту мразь? – изрек он.
– Э, мой дорогой, вы заблуждаетесь: я выставил эту мразь за дверь.
– Вы знаете, кто этот господин?
– Увы, знаю.
– Хорошо знаете?
– Некий Таверне.
– Господин, который желает подложить свою дочь в постель к королю…
– Да будет вам!
– Который хочет выжить нас и занять наше место, притом добивается этого всеми способами… Да, но Жан начеку, и глаза у Жана острые.
– Вы полагаете, он затеял…
– Помилуйте, да это же яснее ясного! Партия дофина, мой дорогой! У них есть и свой юный наемный убийца…
– Даже так?
– Молодой человек, который натаскан на то, чтобы хватать людей за икры, тот самый, который проткнул шпагой плечо все тому же бедняге Жану…
– Неужели? Так это ваш личный враг, дорогой виконт? – с притворным удивлением проронил Ришелье.
– Да, мы схватились с ним на почтовой станции, помните?
– Подумать только, какое совпадение: я ведь этого не знал, но отказал ему во всех просьбах; правда, будь я осведомлен, я выгнал бы его, а не просто спровадил… Не беспокойтесь, виконт, теперь этот достойный забияка у меня в руках, и скоро он это почувствует.
– Да, вы можете отбить у него охоту к нападению на большой дороге… А ведь я еще не принес вам своих поздравлений!
– Ах да, виконт, дело как будто окончательно решено.
– Да, все улажено… Вы позволите мне заключить вас в объятия?
– От всего сердца.
– Что и говорить, нелегко нам пришлось; но стоит ли вспоминать об этом теперь, когда победа за нами! Вы довольны, надеюсь?
– Вы хотите, чтобы я был откровенен? Да, доволен; я полагаю, что смогу принести пользу.
– Не сомневайтесь; однако удар вышел недурной, то-то все взвоют!
– Да разве меня не любят?
– У вас-то нет ни горячих сторонников, ни противников, а вот его все ненавидят.
– Его? – с удивлением переспросил Ришелье. – Кого это?..
– А как же, – перебил Жан. – Парламенты восстанут: это же повторение самоуправства Людовика Четырнадцатого – их высекли, герцог, их высекли!
– Объясните мне…
– Но ведь объяснение очевидно: оно заключается в той ненависти, которую питают парламенты к своему гонителю.
– А, так вы полагаете, что…
– Я в этом не сомневаюсь, так же как вся Франция. Но все равно, герцог, вы замечательно придумали вызвать его сюда в разгар событий.
– Кого? Да о ком вы говорите, виконт? Я как на иголках: никак в толк не возьму, о ком идет речь.
– Я имею в виду господина д’Эгийона, вашего племянника.
– Ну и что же?
– Как это – что же? Я говорю, вы хорошо сделали, что его вызвали.
– Ах, ну да, ну да, вы имеете в виду, что он мне поможет?
– Он всем нам поможет… Вам известно, что он очень дружен с Жаннеттой?
– Вот как! В самом деле?
– Как нельзя более дружен. Они уже беседовали, и бьюсь об заклад, что между ними царит согласие.
– Вам это известно?
– Нетрудно было догадаться. Жанна большая любительница поспать.
– А!
– Она встает с постели не раньше девяти, а то и в десять, и в одиннадцать.
– И что с того?
– Да то, что нынче утром в Люсьенне, часов в шесть утра, не позднее, я видел, как уносили портшез д’Эгийона.
– В шесть утра! – с улыбкой воскликнул Ришелье.
– Да.
– Нынче утром?
– Да, нынче, в шесть утра. Судите сами: если Жанна стала такой ранней пташкой и дает аудиенции до рассвета, значит она без ума от вашего племянника.
– Так, так, – потирая руки, продолжал Ришелье, – значит, в шесть утра! Браво, д’Эгийон!
– Надо думать, аудиенция началась в пять утра… Среди ночи! Чудеса, да и только!
– Чудеса! – отозвался маршал. – В самом деле, чудеса, любезный Жан.
– Итак, вас трое – точь-в-точь Орест, Пилад и еще один Пилад.
Маршал радостно потер руки, и в этот миг в гостиную вошел д’Эгийон.
Племянник поклонился дядюшке с таким соболезнующим видом, что тот сразу понял правду или, во всяком случае, догадался о ней в общих чертах.
Он побледнел, словно от смертельной раны; его тут же пронзила мысль, что при дворе нет ни друзей, ни родных и каждый сам за себя.
«Я свалял большого дурака», – подумалось ему.
– Ну что, д’Эгийон? – с глубоким вздохом осведомился он.
– Что, господин маршал?
– Парламенты получили недурной удар, – слово в слово повторил Ришелье то, что сказал Жан.
Д’Эгийон покраснел.
– Вы знаете? – произнес он.
– Господин виконт все мне рассказал, – отвечал Ришелье, – даже о вашем визите в Люсьенну нынче утром еще до рассвета; ваше назначение – торжество нашей семьи.
– Поверьте, господин маршал, я весьма сожалею о случившемся.
– Что он городит? – спросил Жан, скрестив руки на груди.
– Мы друг друга понимаем, – перебил Ришелье, – мы друг друга понимаем.
– Тем лучше, но я-то ничего не понимаю. О чем это он сожалеет? А! Ну, разумеется! О том, что его не сразу назначили министром, да, да… Конечно же.
– Вот как, определена отсрочка? – воскликнул маршал, чувствуя, как в душе у него возрождается надежда, вечная спутница честолюбцев и влюбленных.
– Да, отсрочка, господин маршал.
– Впрочем, он за нее превосходно вознагражден, – заметил Жан. – Командование лучшим полком в Версале!
– Ах вот оно что, – протянул Ришелье, страдая от второго удара. – Значит, еще и командование полком?
– Пожалуй, господин Дюбарри несколько преувеличивает, – возразил герцог д’Эгийон.
– Но в конце концов, какой полк вам предложен?
– Легкий конный.
Ришелье почувствовал, как по его морщинистым щекам разливается бледность.
– Да, конечно, – сказал он с непередаваемой улыбкой, – для столь очаровательного молодого человека это и впрямь пустяк; но что поделаешь, герцог, лучшая девушка на свете может дать только то, что у нее есть, даже если она королевская возлюбленная.
Теперь пришел черед побледнеть д’Эгийону.
Жан любовался превосходными полотнами Мурильо, висевшими у маршала.
Ришелье похлопал племянника по плечу и сказал:
– К счастью, вам обещано быстрое продвижение. Примите мои поздравления, герцог, самые искренние поздравления! Ваша ловкость и искусность в делах равны вашей удачливости. Прощайте, мне теперь недосуг; не забывайте меня на гребне успеха, любезный министр.
Д’Эгийон лишь ответил на это:
– Вы, господин маршал, – это все равно, что я сам, и наоборот.
И, отвесив дяде поклон, он вышел с присущим ему от природы достоинством; он понимал, что угодил в одно из самых затруднительных положений в своей жизни и что его подстерегают еще изрядные опасности.
Едва герцог вышел, Ришелье поспешно сказал Жану, который не многое понял в обмене любезностями между дядюшкой и племянником:
– В д’Эгийоне есть одна превосходная черта – его простодушие, которым я восхищаюсь. Он человек умный и искренний; он знает двор, и притом порядочен, как юная девица.
– И к тому же любит вас! – воскликнул Жан.
– Как барашек.
– Видит бог, – произнес Жан, – он более достоин называться вашим сыном, чем господин де Фронсак.
– Право, виконт… Право, это так и есть.
Произнося эти слова, Ришелье возбужденно расхаживал вокруг своего кресла; он напряженно искал выхода, но не находил его.
– Ну, графиня, – пробормотал он, – вы мне за это заплатите!
– Маршал, – с проницательным видом изрек Жан, – вчетвером мы составим нечто вроде древней фасции: знаете, такой пучок прутьев, который невозможно переломить.
