– Вчетвером? Дорогой господин Жан, как вы это себе мыслите?
– Моя сестра будет представлять силу, д’Эгийон – власть, вы будете подавать мудрые советы, а я за всем присматривать.
– Превосходно! Превосходно!
– Теперь пускай кто-нибудь попробует задеть мою сестру! Я не боюсь никого и ничего.
– Черт побери! – воскликнул Ришелье, у которого внутри все кипело.
– Пускай теперь поищут ей соперницу! – вскричал Жан, опьяненный своими победоносными планами и замыслами.
– О! – вырвалось у Ришелье, который хлопнул кулаком себя по лбу.
– Что такое? Что с вами, дорогой маршал?
– Ничего. Ваша идея лиги кажется мне превосходной.
– Не правда ли?
– Всей душой разделяю ваше мнение.
– Браво!
– А Таверне тоже живет в Трианоне вместе с дочерью?
– Нет, он живет в Париже.
– А дочка у него очень красива, дорогой виконт.
– Да будь она прекрасна, как Клеопатра… или как моя сестра, я больше ее не опасаюсь… с тех пор как мы заключили союз.
– Вы, кажется, сказали, что Таверне живет в Париже, на улице Сент-Оноре?
– Я не сказал, что на улице Сент-Оноре: он живет на улице Цапли. А вам, случайно, не пришло в голову, каким образом можно прогнать этого Таверне?
– Кажется, пришло, виконт, кажется, такая мысль у меня есть.
– Вы бесценный человек! А теперь я вас покидаю; помчусь, разведаю, что слышно в городе.
– Что ж, прощайте, виконт… Кстати, вы не назвали мне новых министров.
– О, это все люди временные: Терре, Бертен, уж не помню, кто там еще… Словом, мелочь по сравнению с д’Эгийоном, который вскорости будет первым министром.
«Быть может, не так уж и вскорости», – подумал маршал, на прощание одарив Жана самой благосклонной улыбкой.
Жан ушел. Тут же появился Рафте. Он все слышал и знал, как к этому относиться: все его опасения сбылись. Прекрасно зная своего хозяина, он не сказал ему ни слова.
Он даже не стал звать лакея, а сам раздел Ришелье и отвел его в постель; старый маршал принял пилюлю, которую дал ему секретарь, и тут же лег: его била лихорадка.
Рафте задернул шторы и вышел. Передняя была полна слуг, которые уже сбежались и навострили уши, готовые подслушивать. Рафте отвел в сторону старшего камердинера.
– Хорошенько ухаживай за господином маршалом, – сказал он, – он захворал. Сегодня утром у него было большое огорчение: ему пришлось ослушаться самого короля.
– Ослушаться короля! – вскричал потрясенный камердинер.
– Да, его величество предложил монсеньору портфель министра, но его светлость знал, что это произошло благодаря вмешательству Дюбарри, и отказался. Да, великолепный поступок; парижане должны бы построить триумфальную арку в честь его светлости, но потрясение далось ему нелегко, и наш хозяин заболел. Позаботься о нем как следует!
После этой короткой речи, которая, как он понимал, должна была мгновенно распространиться, Рафте вернулся к себе в кабинет.
Четверть часа спустя весь Версаль знал о доблестном поведении и великодушном патриотизме маршала, а тот почивал глубоким сном на лаврах, которые добыл ему его секретарь.
91. Ужин в семейном кругу у дофина
В три часа того же дня м-ль де Таверне вышла из своей спальни, направляясь к дофине, которая имела привычку перед обедом слушать чтение.
Аббат, первый чтец ее королевского высочества, более не исполнял своих обязанностей. С недавних пор он ринулся в высокую политику, принимая участие в дипломатических интригах, к которым у него обнаружился незаурядный дар.
Итак, м-ль де Таверне принарядилась должным образом и отправилась к дофине. Как все обитатели Трианона, она испытывала известные неудобства, которые были следствием несколько поспешного переезда. Она еще ничего не наладила: не нашла прислуги, не перевезла обстановки; временно она пользовалась услугами одной из горничных г-жи де Ноайль, неприступной статс-дамы, которую дофина прозвала г-жа Этикет.
На Андреа было голубое шелковое платье с удлиненным лифом; талия у нее была перетянута, как у осы. Платье ее спереди распахивалось, позволяя видеть нижнюю юбку из муслина с тремя рядами вышитых оборок; коротенькие рукава, также из вышитого муслина, с фестонами, ниспадавшими с самого плеча, гармонировали с вышитой косынкой в сельском стиле, целомудренно прикрывавшей грудь девушки. Волосы м-ль Андреа были просто подобраны с помощью голубой ленты той же ткани, что и платье; локоны, обрамляя щеки, падали ей на воротник и на плечи длинными и густыми кольцами, оттеняя куда лучше, чем модные в ту эпоху перья, эгретки и кружева, ее гордое и скромное лицо с чистой и матовой кожей, которой никогда не касались румяна.
На ходу Андреа натянула белые шелковые митенки на руки с самыми тонкими и округлыми пальчиками, какие только возможно себе представить; острые высокие каблуки ее туфелек из нежно-голубого атласа впечатывались в песок, которым были посыпаны дорожки сада.
Войдя в павильон Трианона, она узнала, что дофина прогуливается по саду с архитектором и старшим садовником. С верхнего этажа доносился визг токарного станка, на котором дофин вытачивал надежный замок для своего любимого сундука.
В поисках дофины Андреа пересекла партер с клумбами, где, несмотря на осеннюю пору, цветы, которые ночью были заботливо прикрыты, поднимали теперь свои побледневшие головки навстречу мимолетным лучам солнца, соперничавшего с ними бледностью. Близился вечер, в это время года в шесть часов уже начинает темнеть; младшие садовники уже накрывали стеклянными колпаками самые зябкие растения на грядках.
Идя в обход по аллее вдоль зеленых шеренг стриженых грабов, окруженных кустами бенгальских роз, Андреа внезапно заметила одного из садовников, который, видя ее, разогнулся над своим заступом и отвесил ей более искусный и любезный поклон, чем можно было ожидать от простолюдина.
Она всмотрелась и узнала в подмастерье Жильбера, чьи руки, несмотря на работу, были все еще достаточно белы, чтобы повергнуть в отчаяние г-на де Таверне.
Андреа невольно покраснела; ей показалось, что сама судьба благоволит к Жильберу, если он очутился здесь, в Трианоне.
Жильбер поклонился еще раз, и Андреа на ходу ответила на его поклон.
Но, будучи прямодушным и честным созданием, она уступила душевному порыву и решила получить ответ на вопрос, мучивший ее неспокойную совесть.
Она вернулась, и Жильбер, который тем временем, побелев, мрачно провожал ее взглядом, тут же ожил и одним прыжком подскочил к ней поближе.
– Итак, вы здесь, господин Жильбер? – холодно произнесла Андреа.
– Да, мадемуазель.
– Как вы сюда попали?
– Нужно же как-то жить, мадемуазель, причем жить честно.
– Вам, знаете ли, повезло.
– Да, очень, мадемуазель, – ответствовал Жильбер.
– Как вы сказали?
– Я говорю, мадемуазель, что совершенно согласен с вашими словами: мне и впрямь повезло.
– Кто вас сюда устроил?
– Господин де Жюсьё, мой покровитель.
– Вот как! – изумилась Андреа. – Вы знакомы с господином де Жюсьё?
– Он друг первого моего покровителя, моего наставника господина Руссо.
– Что ж, не падайте духом, господин Жильбер, – сказала Андреа и собралась идти дальше.
– Мадемуазель, ваше здоровье поправляется? – спросил Жильбер дрожащим голосом, который, казалось, проделал трудный путь, идя прямо из сердца, трепетавшего при каждом его звуке.
– Поправляется? Что вы хотите этим сказать? – холодно осведомилась Андреа.
– Я… несчастный случай…
– Ах, вы об этом… Благодарю, господин Жильбер, это пустяки, я вполне здорова.
– Да ведь вы чуть было не погибли! – с трудом превозмогая волнение, сказал Жильбер. – Вы были на волосок от смерти.
Тут Андреа подумала, что пора положить конец беседе с садовым подмастерьем посреди королевского парка.
– Всего хорошего, господин Жильбер, – сказала она.
– Мадемуазель, не соблаговолите ли принять эту розу? – спросил Жильбер, дрожа и обливаясь потом.
– Простите, сударь, – возразила Андреа, – вы предлагаете мне то, что принадлежит не вам.
Сраженный и уничтоженный Жильбер ничего не ответил. Он понурил голову, и, поскольку во взгляде Андреа, сумевшей поставить его на место, светилось торжество, юноша, выпрямившись, сорвал с самого лучшего розового куста целую цветущую ветку и принялся обрывать лепестки с роз с таким гордым и хладнокровным видом, который произвел на девушку немалое впечатление.
Она была слишком справедлива и слишком добра, чтобы не понять, что нанесла бессмысленную обиду человеку ниже ее по положению, придравшись к его любезности. И вот, как все гордые люди, чувствующие за собой вину, она промолчала и пошла дальше, хотя на устах у нее, быть может, трепетали слова извинений.
Жильбер тоже не добавил ни слова; он бросил ветку и принялся за свой заступ; но в душе его гордость уживалась с хитростью; он наклонился – чтобы удобнее было работать, разумеется, но также и затем, чтобы следить за удалявшейся Андреа, которая на повороте аллеи не удержалась и оглянулась назад. Как-никак она была женщина.
Жильбер удовольствовался этим проявлением слабости и сказал себе, что в нынешней схватке победа осталась за ним.
«Она слабее меня, – подумал он, – и я ее покорю. Она гордится своей красотой, именем, состоянием, положением, которое делается все завиднее, и гнушается моей любовью, вероятно догадываясь о ней; но все это делает ее еще привлекательней для бедного подмастерья, которого бросает в дрожь, когда он на нее смотрит. О, придет день, когда она заплатит мне за эту дрожь, за этот трепет, недостойный мужчины! Придет день, когда она заплатит мне за низости, которые я совершаю из-за нее! Но нынче, – продолжал он, – день не пропал зря, я одержал победу. Я в десять раз сильнее ее, а ведь мне полагается быть слабее, потому что я люблю ее».
С необузданной радостью он еще раз повторил эти слова и, судорожно стиснув рукой свой высокий лоб и подняв к небу прекрасные глаза, яростно воткнул заступ в грядку, как коза перескочил через изгородь из кипарисов и тисов, легче ветерка над морем скользнул по клумбам между цветов под колпаками, не задев ни одного, несмотря на неистовое проворство, с каким бежал, и притаился в конце той аллеи, которая огибала партер и по которой шла Андреа.
В самом деле, вскоре он вновь ее увидел: она шла, задумавшись и как будто присмирев; ее прекрасные глаза были потуплены, руки висели вяло и безвольно, задевая трепещущую ткань платья; спрятавшись за густыми грабами, Жильбер слышал, как она два раза вздохнула, как будто разговаривая сама с собой. Наконец она прошла так близко от деревьев, что, вытянув руку, он мог бы коснуться ее руки – ему безумно, до головокружения хотелось этого.
Однако он нахмурил брови и, усилием воли судорожно прижав руку к груди, прошептал с чувством, похожим на ненависть:
– Новая низость! – И совсем тихо добавил: – Но Андреа такая красивая!
Возможно, Жильбер еще долго предавался бы созерцанию, благо аллея была длинная, а Андреа шла медленной и плавной поступью; но эту аллею пересекали другие, и из любой мог вынырнуть непрошеный прохожий, который помешал бы Жильберу любоваться; в самом деле, юноше не повезло: из первой же боковой аллеи, слева, то есть как раз напротив той группы зеленых деревьев, за которыми прятался Жильбер, вышел человек.
Этот некстати явившийся прохожий шел размеренной неторопливой поступью; он высоко держал голову; в левой руке он нес шляпу, правую положил на эфес шпаги. На нем был бархатный кафтан, поверх которого была накинута соболья шуба, подбитая куницей; при ходьбе он высоко поднимал ноги, которые у него были красивы и с высоким подъемом, свидетельствовавшим о благородном происхождении.
Приблизившись к Андреа, этот вельможа заметил ее, и девушка явно пришлась ему по вкусу; он ускорил шаг и стал срезать угол, чтобы настигнуть ее как можно скорее.
Увидев этого человека, Жильбер не удержался и тихонько вскрикнул, как испуганный дрозд в кустах.
Непрошеному прохожему удался его маневр, несомненно, он имел к этому привычку; не прошло и трех минут, как он очутился впереди Андреа, от которой за три минуты до того находился довольно далеко.
Услыхав его шаги, Андреа поначалу посторонилась, чтобы пропустить этого человека; когда он прошел, она посмотрела ему вслед.
Вельможа также смотрел на нее во все глаза, он даже остановился, чтобы рассмотреть ее получше, и, обернувшись к ней, весьма любезно произнес:
– Скажите на милость, мадемуазель, куда это вы так поспешаете?
При звуке его голоса Андреа подняла голову и увидела, что шагах в тридцати позади медленно идут два гвардейских офицера; под собольей шубой человека, который к ней обратился, она разглядела голубую ленту и, побледневшая, насмерть перепуганная этой неожиданной встречей и столь благосклонным вопросом, низко поклонилась.
– Король! – прошептала она.
– Мадемуазель, – произнес, приблизившись к ней, Людовик XV, – я так скверно вижу, что вынужден спросить, как ваше имя.
– Мадемуазель де Таверне, – еле слышно пролепетала смущенная и трепещущая девушка.
– Ах, вот оно что! Какая удача, что вы прогуливаетесь по Трианону, мадемуазель, – изрек король.
– Я иду к ее королевскому высочеству дофине, она меня ждет, – с еще большим трепетом отвечала Андреа.
