Николь приблизилась; как и положено горничной, она подслушивала за дверью.
Герцог взял ее за обе руки, притянул к себе и принялся разглядывать, зажав ноги девушки между коленями; этот бесцеремонный взгляд вельможи и распутника ничуть не смутил и не испугал служанку.
– Верно, – произнес он, – верно, очень похожа.
– Сам знаешь на кого, а потому согласись, что невозможно рисковать милостями, оказываемыми нашему дому, из-за столь странной прихоти судьбы. До чего, в самом деле, неприятно, что эта маленькая замарашка мадемуазель Николь похожа на самую блестящую даму Франции!
– Вот как! Вот как! – взвилась Николь, высвобождаясь, чтобы с большей силой возражать г-ну де Таверне. – Выходит, эта маленькая замарашка очень похожа на блестящую даму? Надо думать, у блестящей дамы такие же круглые плечи, такие же выразительные глаза, такая же стройная ножка, такая же пухлая ручка, как у маленькой замарашки? Коли так, господин барон, – в ярости заключила она, – значит ваши оскорбления относятся не только ко мне, но и к ней!
Николь раскраснелась от гнева и еще больше похорошела.
Герцог снова заключил ее красивые ручки в свои, снова зажал ее ноги между коленями и голосом, полным обещания и ласки, произнес:
– Барон, по-моему, никто при дворе не сравнится с вашей Николь. Что же касается той блестящей дамы, на которую она и впрямь немного смахивает, то здесь уж придется нам забыть о своем самолюбии. У вас, мадемуазель Николь, белокурые волосы изумительного оттенка; линия ваших бровей и носа – воистину царственная; стоит вам лишь четверть часа посидеть перед туалетом, и ваши недостатки, раз уж господин барон считает, что они у вас есть, исчезнут. Николь, дитя мое, вам хотелось бы жить в Трианоне?
– О! – воскликнула Николь, вкладывая в этот крик всю свою душу, полную вожделения.
– Что ж, вы поедете в Трианон, милочка, поедете и сделаете там карьеру, ничуть не вредя при этом карьере других людей. Барон, мне нужно сказать вам еще два слова.
– Говорите, дорогой герцог.
– Поди, дитя мое, – сказал Ришелье, – дай нам побеседовать еще минутку.
Николь вышла, и герцог приблизился к барону.
– Я столь настойчиво советую вам послать горничную вашей дочери потому, что этим вы порадуете короля, – сказал он. – Его величество не любит нищеты, а хорошенькие мордашки ему по душе. В конце концов, я в этом толк знаю.
– Что ж, если ты думаешь, что это порадует короля, пускай Николь едет в Трианон, – с улыбкой фавна ответствовал де Таверне.
– В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.
– Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.
– Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.
– Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?
– Да, таково мое мнение.
– А если ее будут звать как-нибудь иначе?..
– Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.
– Тогда напишу немедля.
Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.
– Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?
– Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?
Барон улыбнулся.
– Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? – спросил Ришелье.
– Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил – я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.
– Мадемуазель, вы поедете со мной, – обратился к горничной герцог, – собирайтесь, да поживее.
Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.
Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.
Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.
94. Метаморфозы
Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.
Она так любезничала с кучером г-на де Ришелье, что на другой же день во всех мало-мальски аристократичных каретных сараях и передних Версаля и Парижа только и разговору было, что о новой горничной.
Когда приехали в Ганноверский павильон, г-н де Ришелье взял красотку за руку и сам отвел ее на второй этаж, где г-н Рафте, поджидая их, сочинял от имени монсеньора письмо за письмом.
Поскольку из многих дел, коими занимался г-н маршал, самую важную роль играло военное дело, то и Рафте сделался, по крайней мере в теории, таким искушенным воителем, что и Полибий[34 - Полибий (ок. 200 – ок. 120 до н. э.) – древнегреческий историк.], и шевалье де Фолар[35 - Жан-Шарль де Фолар (1669–1752) – французский военный писатель.], будь они живы, были бы рады получить одну из тех памятных записок по фортификации и тактике, какие каждую неделю писал Рафте.
Итак, г-н Рафте корпел над проектом военных действий против англичан в Средиземном море; маршал, войдя, обратился к нему:
– А ну, Рафте, погляди-ка на это создание!
Рафте поглядел.
– Очень мила, монсеньор, – сказал он, весьма выразительно скривив губы.
– Да, но какое сходство! Я говорю о сходстве, Рафте.
– А верно, черт побери!
– Не правда ли, ты тоже замечаешь?
– Сходство необыкновенное: оно или погубит ее, или принесет ей большую удачу.
– Поначалу чуть не погубило, но мы сейчас наведем порядок; как видите, Рафте, у нее белокурые волосы, но с этим не так уж трудно справиться, правда?
– Нужно просто-напросто превратить их в черные, – отвечал Рафте, которому не привыкать было подхватывать на лету мысли своего хозяина, а порой даже думать за него.
– Подойди к моему туалету, малютка, – сказал маршал. – Этот господин, большой искусник, превратит тебя в самую хорошенькую и самую неузнаваемую субретку в целой Франции.
И впрямь, через десять минут Рафте с помощью состава, коим маршал пользовался каждую неделю для окраски своих седых волос, прятавшихся под париком, – если верить г-ну Ришелье, это кокетство до сих пор нередко пригождалось ему в кое-каких знакомых домах, – перекрасил прекрасные белокурые с пепельным оттенком волосы Николь в черные как смоль; затем он провел по ее густым золотистым бровям булавкой, которую закоптил на свечке; этим он придал ее жизнерадостной физиономии такую причудливость, ее бойким и ясным глазам такой яркий, а подчас и зловещий блеск, что она стала похожа на фею, которая, повинуясь заклинаниям волшебника, вышла из волшебной шкатулки, где тот содержал ее.
– Теперь, моя красавица, – сказал Ришелье, протянув остолбеневшей Николь зеркальце, – поглядите, как вы очаровательны, а главное, как мало напоминаете прежнюю Николь; теперь никакая королева вам не страшна и перед вами открывается путь к успеху.
– Ах, монсеньор! – воскликнула девушка.
– Да, и для этого нужно лишь, чтобы между нами царило согласие.
Николь зарделась и потупила глазки; плутовка, несомненно, ожидала, что сейчас начнутся красивые слова, на которые г-н де Ришелье был большой мастер.
Герцог это понял и, чтобы одним махом покончить со всякими недоразумениями, предложил:
– Присядьте вот в это кресло, дитя мое, рядом с господином Рафте; навострите ушки и послушайте меня. Не будем стесняться господина Рафте, право, не опасайтесь его; напротив, он может дать нам полезный совет. Итак, вы слушаете?
– Да, монсеньор, – пролепетала Николь, стыдясь заблуждения, продиктованного ей тщеславием.
Беседа г-на де Ришелье с Рафте и Николь длилась не меньше часа, а затем герцог отправил юное создание спать вместе с горничными, служившими в особняке.
Рафте вернулся к своей военной записке, а г-н де Ришелье перелистал письма, в коих сообщалось обо всех происках провинциальных парламентов против г-на д’Эгийона и всей партии Дюбарри, и затем удалился на покой.
На следующее утро одна из его карет без гербов отвезла Николь в Трианон, высадила девушку с узелком возле решетки и умчалась.
С гордо поднятой головой, беззаботным сердцем и надеждой во взоре Николь расспросила, куда ей идти, и вскоре стучалась у дверей служб.
Было десять часов утра. Андреа уже встала, оделась и теперь писала отцу, сообщая ему о счастливом событии, свершившемся накануне, о котором, как мы знаем, уже поспешил известить его г-н де Ришелье.
Читатель не забыл, что из сада в часовню Малого Трианона вели каменные ступени; перед входом в часовню, справа, была лестница, по которой можно было подняться во второй этаж, где располагались комнаты дам, состоявших при дофине; вдоль всех комнат тянулся длинный, как аллея, коридор, выходивший окнами в сад.
Первая дверь налево в этом коридоре вела в комнату Андреа. Комната была довольно просторная; через окно, выходившее на конюшенный двор, проникало много света; от коридора ее отделяла маленькая передняя, направо и налево от которой имелись еще две каморки.
Комната Андреа, более чем скромная, принимая во внимание образ жизни домочадцев блестящего двора, была, в сущности, очаровательной кельей, очень уютной, приветливой, – прекрасное убежище от суеты, царившей во дворце. Здесь могла укрыться душа, снедаемая честолюбием, чтобы пережить обиды и разочарования минувшего дня, а душа смиренная и склонная к меланхолии могла отдохнуть здесь, в тишине и уединении, вдали от великих мира сего.
В самом деле, стоило только подняться на крыльцо и взойти по ступеням часовни – и все важные особы, все тяготы службы, все строгие замечания оставались далеко. Здесь было покойно, как в монастыре, и не больше ограничений и запретов, чем у узника в тюремной камере. Та, что была во дворце рабыней, возвращалась в эту комнатку госпожой.
Нежной и гордой натуре Андреа были приятны все эти скромные преимущества, но не потому, что здесь она оправлялась от обид неутоленного честолюбия или разочарований ненасытной фантазии; просто девушке лучше думалось в четырех стенах ее комнатки, чем в богатых гостиных Трианона, по плитам которого ее ножка ступала с такой робостью, чтобы не сказать – с таким ужасом.
Здесь, в этом невзрачном уголке, где она чувствовала себя как дома, она без трепета думала о том великолепии, которое ослепляло ее днем. Окруженная цветами, рядом с клавесином и неразлучная с немецкими книгами, несущими такую отраду тем, кто умеет читать сердцем, Андреа готова была бросить вызов судьбе, какую бы напасть та ей ни приготовила, какую бы радость ни отняла.
«Здесь, – рассуждала она вечером, когда служба ее заканчивалась и можно было накинуть широкий сборчатый пеньюар и свободно вздохнуть, – здесь у меня по крайней мере есть все то, чего я не лишусь до самой смерти. Может быть, в один прекрасный день я сделаюсь богаче, но беднее я уже не стану: всегда найдутся цветы, музыка и хорошая книга, чтобы поддержать одинокую душу».
Андреа получила разрешение завтракать у себя, когда ей захочется. Она очень дорожила этой милостью. Теперь она могла до полудня оставаться у себя в комнате, если только дофина не призывала ее для чтения или совместной утренней прогулки. Поэтому в погожие дни, если была свободна, она выходила поутру с книгой и одна бродила по лесам, которые тянутся между Трианоном и Версалем; после двух часов прогулки, наполненной мечтами и размышлениями, она возвращалась к себе и завтракала, подчас не увидев за утро ни одного вельможи, ни одного слуги, ни одной живой души, ни одной ливреи.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=122796&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Notes
1
«Королевское чтение» – торжественное заседание парламента под председательством короля. Генеральные штаты – собрание представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, созывавшееся королем главным образом для утверждения новых налогов.
2
Николас Питер Берхем (1620–1683) – голландский художник, автор пасторальных пейзажей, предшественник стиля рококо в живописи.
3
