Джейни закатила глаза, демонстрируя, что она, конечно же, не согласна, но спорить не станет.
– Это не моего идиота бывшего голос я слышала?
Рут явно сочла вопрос риторическим, поскольку ответить не потрудилась.
– Серьезно он относится к этому судебному запрету, ничего не скажешь. – Джейни посмотрела на Салли: – Что она дала ему в этот раз?
– Ничего! – выпалила Рут и поправилась, устыдясь: – Чашку кофе и кусок вчерашнего пирога.
– Мам, представь, что это собака. Прикормишь – уже не отвяжется.
– Пока что он не сделал ничего дурного, даже не пытался. – Рут покосилась на Салли. – В отличие от некоторых.
– А Рой всегда так. – Джейни допила кофе и поставила пустую чашку в пластмассовый таз для грязной посуды. – Не делает, не делает, а потом как сделает. Но уж когда сделает, то, как обычно, пострадает моя челюсть.
– Он ломает тебе челюсть, потому что ты вечно ему хамишь.
– Нет, он ломает мне челюсть, потому что ему нравится ее ломать.
– Как тебе нравится хамить, – бросила Рут.
– Ой, да конечно. – Джейни остановилась на пороге квартиры. – Подумать только, и в кого я такая?
Не успела за дочерью закрыться дверь, как Рут набросилась на Салли:
– Я не хочу это слышать!
Как он и боялся, Рут не терпелось возобновить их ссору с того самого места, на котором они остановились.
– Что ты не хочешь слышать?
– Твое мнение.
Вообще-то Салли даже обрадовался, что можно промолчать. Он заметил, что ситуация изменилась в его пользу, причем без его участия. Ничто так быстро не возвращало ему расположение Рут, как стычка между ней и ее упрямой дочерью, и Салли сомневался, что Рут захочет вести войну на два фронта, тем более что на одном она точно проиграет. И, видимо, угадал, поскольку, едва он уступил ей в гляделках, она тут же расслабилась.
– Спасибо, – совершенно искренне проговорила она.
– Пожалуйста, – ответил он. – Я, может, сказал бы что-то хорошее. Но ты уже этого не узнаешь.
Судя по взгляду, который бросила на него Рут, ее это ничуть не расстроило. Рут налила себе кофе, подвинула табурет, уселась напротив Салли, тыльной стороной ладони погладила его по щеке – первая ласка за многие месяцы; этот жест окончательно рассеял остатки его растерянности. Все-таки это его жизнь, такая, какая есть, а не кино о ней.
– Так все-таки что на тебя нашло? – задала Рут тот же вопрос, что и прежде, когда злилась, но теперь уже совершенно другим тоном. Тогда Рут имела в виду то, как Салли обошелся с Роем Пурди, теперь… кто знает?
– Он опасен, Рут.
– Думаешь, я этого не понимаю?
Салли в этом сомневался. Понимает ли?
– Я знаю, ты считаешь, что помогаешь мне, но это не так. Если он психанет, ты окажешься в больнице. Или на кладбище.
– Может быть, я тебя удивлю, – повторил фразу Роя Салли, хотя и в его устах она тоже звучала жалко.
– Он на сорок лет тебя моложе. И не станет драться честно.
– Это я понимаю, – ответил Салли (приемчики, которые он планировал применить к Рою Пурди, образчиком честности тоже не назовешь). – Но если он на меня набросится, то отправится обратно в тюрьму и ты от него избавишься.
– Да, но если он тебя убьет, я избавлюсь и от тебя.
Два года; а скорее, все же один. Быть может, на самом деле он завелся именно из-за этого – подсознательная попытка к бегству, стремление уйти из жизни на собственных условиях, не дожидаясь рокового сбоя слабеющего сердца? Есть же такие, кто покончил с собой, разогнавшись на темной дороге и направив машину в подвернувшееся дерево или на встречную полосу. И как Рой Пурди укладывается в этот сценарий? Самоубийство с помощью мудака?
Слабость этой теории в том, что она подразумевала, будто Салли хочет умереть, а он совершенно точно этого не хотел. Когда Карл объяснял, какую работу намерен поручить Рубу – работу, на которую никто в здравом уме не согласится, – Салли уколола зависть, и объяснить это он был не в состоянии даже себе. Если источник зловонной слизи, прущей из-под пола фабрики, действительно на салотопенном заводе, то чистить ее – работенка более чем паскудная. Такое не по душе никому, в том числе Салли. Да и не настолько он ненавидит себя, чтобы считать, подсознательно или нет, – по крайней мере, как он это понимал, – будто подобной гадостью ему и следует заниматься. По душе ему, насколько Салли мог судить, нужность этого дела. В этом был плюс работы, которой некогда занимались они с Рубом, – она была нужна. А сделав ее, они чувствовали удовлетворение, даже удовольствие – пропорционально перенесенным трудностям. Мало приятного в том, чтобы обшивать дом гипсокартоном на таком морозе, что пальцы немеют и в конце концов ты нечаянно попадаешь по ним молотком, но как же хорошо потом зайти в тепло. Долго стоять под душем – таким горячим, что еле терпишь, – еще лучше, а уж часом позже усесться на табурет в “Лошади”? Идеально. После целого дня трудов – к счастью, оставшихся в прошлом – и пиво кажется холоднее, а если пиво холодное, то вроде как и не страшно, что оно дешевое и что твой удел – всю жизнь пить дешевое пиво. А в пятницу отловить Карла Робака, заставить его достать из кармана штанов пухлый сверток полусотенных и двадцаток и наблюдать, как этот сукин сын раздраженно отсчитывает купюры, пока целиком не отдаст тебе причитающееся, пока не выплатит всё, что ты, черт возьми, честно заработал, – что может быть приятнее? До относительно недавнего времени Салли именно так и жил, и нет, такая жизнь ему не опротивела, ему опротивело, что возраст и нездоровье оттесняют его на периферию, но это, будем честны, происходит со всеми. Просто пришла его очередь.
И все-таки. Салли вновь посмотрел на свою квартирную хозяйку, а она на него. Казалось, она говорила: “Только честно”. Салли решил, что она имеет в виду давний вопрос о том, не жалеет ли он, что не сумел лучше распорядиться жизнью, дарованной ему Богом. Иными словами, не жалеет ли он, что не добился большего, а всего-навсего обшивал на морозе стены гипсокартоном, рыл под палящим солнцем канавы, снова и снова усаживался на табурет за стойкой и ввязывался в пьяные споры о том, существует или нет такая вещь, как сексуальная зависимость. Уж не сомнительная ли ценность подобного существования вынудила его на миг разувериться в реальности происходящего? Разве, если он убьет Роя или позволит ему убить себя, такое существование станет хоть малость осмысленнее?
– Слушай, – сказал Салли, – если ты хочешь, я от него отстану.
– Хочу? Чего я хочу, так чтобы этого яйцеголового прихлопнуло чем-то тяжелым. Почему Бог никогда не обрушивает кару на роев пурди мира сего?
Салли не ответил, решив, что Рут вряд ли спрашивает всерьез.
– В любом случае, – произнес он, – за меня не беспокойся. Я чего-то хандрю.
– У всякой хандры есть причина, – отрезала Рут. – Когда возвращается Питер?
Ах вот к чему она клонит. Ладно. Значит, скорее всего, не вытянет из него правду.
– Вроде во вторник. А что?
– Может, он все-таки передумает.
– Нет, он твердо решил уехать. – Рут впилась в Салли взглядом, и он спросил: – Что?
– Ты очень расстроишься, если я скажу, что так и не полюбила его?
– Ну, он все-таки мой сын.
– Может, мне хотелось бы, чтобы он и вел себя соответственно.
– А ему, может, хотелось бы, чтобы, когда он был маленьким, я вел себя как отец.
– И срока давности эта обида не имеет?
– Не знаю. А должна?
– Я тоже не знаю, – ответила Рут. – Впрочем, все мы лажаем. – Она кивнула на дверь дочкиной квартиры.
– Это точно, – согласился Салли. – Вообще-то я думаю, Питер меня почти простил. Обычно мы с ним нормально ладим.
И это была правда. Питера по-прежнему удивляло, что два таких разных человека связаны кровным родством, но в последние годы их с Салли отношения все-таки потеплели. Те полтора года или около того, что они проработали бок о бок, пока Салли не удалился от дел, явно пошли обоим на пользу. Возможно, Питер по-прежнему не понимал, что движет отцом, но, по крайней мере, он понял ритм дней Салли, не говоря уж о вечерах. А Салли, в свою очередь, приятно удивился, узнав, что Питер отнюдь не такой слабак, каким кажется, не чурается тяжелого физического труда, пусть даже тот не приносит ему удовлетворения и не откликается в его душе.
Уж конечно, Салли не удивился, когда Питер вернулся к преподаванию, и вполне естественно, что теперь почти все свободное время он проводил в Шуйлере с друзьями-преподавателями. Впрочем, иногда он все же заглядывал в “Лошадь”, заговорщически подмигивал Бёрди, садился за стойку рядом с Салли и оставался там (вроде как с удовольствием) до самого закрытия – Салли это было приятно. Отношения Питера с сыном-подростком порой складывались непросто, совета, как поступить с Уиллом, он никогда не просил (а Салли хватало ума не лезть с советами), но все-таки был благодарен отцу за готовность выслушать и посочувствовать. Время от времени Салли даже казалось, что они с Питером сблизились и тот намерен не только простить, но и забыть, – эта возможность, кажется, приходила на ум и Питеру, но стоило этой цели замаячить на горизонте, и он всякий раз отшатывался, как от раскаленной печи. Салли же, в свой черед, опасался, что в некотором смысле сын остается для него загадкой такой же глубокой, как прежде, – такой же загадкой, какою и Салли, должно быть, казался своему отцу, такой же головоломкой, какою Уилл порой представлялся Питеру. Может, так оно и устроено? Так и должно быть?
Вот что со временем понял Салли: сын его несчастлив, поскольку считает, будто не состоялся в жизни. Салли это казалось бессмыслицей: ведь Питер всего добился. Он, в конце-то концов, преподает в престижном гуманитарном колледже, а три года назад, когда редактор хиреющего глянцевого журнала для выпускников ушел на пенсию, Питер занял его должность и вдохнул в издание новую жизнь. Вдобавок его рецензии на книги, фильмы и музыку регулярно печатали в местной газете Олбани. И в свои зрелые годы Питер сохранил привлекательность, его непринужденное обаяние как магнитом притягивало женщин, причем в основном моложе его. Еще он вырастил сына, который окончил школу уже в январе, на полгода раньше одноклассников, а весной слушал лекции в колледже Шуйлера. Осенью Уилл поступает на первый курс Пенсильванского университета, да еще с полной стипендией[10 - Полная стипендия покрывает все расходы на обучение, а также проживание студента.], и начнет учебу сразу со второго семестра. Салли считал, тут есть чем гордиться.
Питер, конечно, смотрел на это другими глазами. Его некогда перспективная преподавательская карьера так и не выправилась после того, как его не приняли в штат государственного университета, куда он в ту пору устроился. И теперь он работал внештатно, то есть был сотрудником второго сорта, таким и останется: мир науки, увы, беспощаден. Получал он в разы меньше, чем его коллеги, состоявшие в штате и трудившиеся на полную ставку, и не имел уверенности, что завтра его не уволят. Да и писал он рецензии, а не книги и не сценарии. Брак его развалился, и со своим непутевым средним сыном Питер виделся редко – из-за Шарлотты, злопамятной бывшей жены. А женщины, появлявшиеся в его жизни, очень быстро понимали, что под беспечным очарованием он прячет досаду и ожесточение.
Одного Салли никак не мог взять в толк: почему Питер решил, будто отъезд из Бата это изменит? Салли осознавал, что теперь, когда Уилл поступил в университет, ситуация изменилась, и вполне естественно, что Питер хочет поселиться ближе к сыну. Да и возможностей трудоустройства в большом городе больше, но ведь если Питер переберется в Нью-Йорк – а он вроде бы планирует именно это, – то и конкуренция там выше, разве нет? И жизнь там дороже раза в три, если не больше. Но стоило Салли об этом заговорить, как Питер – и неудивительно – ощетинился. “Пап, – сказал он, – вот Уилл уедет, а мне здесь зачем оставаться? Чтобы заботиться о тебе в старости?” Хотя Салли имел в виду вовсе не это. Он всего лишь пытался объяснить, что если Питеру не так уж хочется уезжать, то ни к чему и спешить, и если Питер надумает остаться в просторных комнатах на первом этаже (некогда их занимала мисс Берил), то Салли и дальше спокойно поживет в трейлере. Тогда Уилл на каникулах сможет приезжать домой. Салли даже охотно переписал бы дом на Питера. Все равно дом и так достанется ему, и, возможно, скорее, чем кажется. “И что прикажешь с ним делать, пап?” Продашь, когда сочтешь нужным, ответил Салли, но Питер лишь расплылся в этой своей понимающей улыбке, которая всегда раздражала Салли до крайности, поскольку подразумевала, что Салли пытается его одурачить.
С другой стороны, можно ли винить Питера за то, что он заподозрил недоброе? Ведь если Карл Робак съедет из верхних комнат, где обитал сам Салли, когда его квартирная хозяйка была жива, вполне естественно, что Салли вновь займет их, и понятно, почему Питер этого опасается. Салли, может, и не хочет, чтобы Питер или кто-то другой за ним ухаживал, но сын-то этого не знает. Он, наверное, представляет, что однажды отец упадет и сломает бедро, или его хватит удар, или он окажется в инвалидной коляске. Салли не может винить Питера за то, что, когда случится такая хрень, тот хочет быть подальше от Бата.
Но если Питер переедет в Нью-Йорк, Салли будет жалеть, что уже не услышит ни его топот на крыльце мисс Берил, ни пощелкиванье двигателя его машины, когда та остывает на дорожке, будет жалеть, что сын не нагрянет в “Лошадь”, не усядется рядом за стойку. Да и по внуку, конечно же, будет скучать. Салли с Уиллом очень похожи, и Питер наверняка это чувствует. Пусть парень и унаследовал от отца интеллект, обаяние и внешность, но еще Уилл сильный и выносливый спортсмен, талантливый в трех основных школьных видах спорта[11 - Американский футбол, бейсбол и баскетбол.]. В одиннадцатом классе был начинающим центральным полузащитником школьной футбольной команды, и Салли прятал улыбку, когда стало ясно, что драться Уиллу нравится так же, как ему самому. Блокировки Уилл всегда выполнял честно, никогда не пытался травмировать противника, и все равно силовые приемы закаляли его характер. Но больше всего Салли радовался физической крепости внука – ведь десять лет назад, когда Уилл только приехал в Бат, мальчик боялся собственной тени.
Питер, кажется, тоже гордился силой сына, но, если Салли все правильно понимал, не без двойственных чувств. Питеру, конечно, было приятно, что Уилл привязан к Салли, но едва ли он хотел, чтобы сын восхищался дедом или шел по его стопам. И если Уиллу случалось выразить юношеские восторги тем, как дед разбирается в жизни, Питер считал своим долгом их укротить, дабы романтика пояса с инструментами и барного табурета не пустила корни в душе его сына. Возможно, Питер потому и решил покинуть Бат прежде, чем Уилл повзрослеет и ему можно будет употреблять спиртное, а то как бы сын не унаследовал привычку торчать в “Лошади” вместе с Салли, сидеть на соседнем табурете.
Потому-то, подумал Салли, Рут и недолюбливает Питера – не нравится ей такое вот отношение.
– Если ты хандришь, почему бы тебе не развеяться? Съезди отдохнуть, – предложила Рут. – Может, тебе просто нужно сменить обстановку.
– Отдохнуть от чего? Я и так на пенсии.
Рут пожала плечами:
– Не знаю. От Бата. От “Белой лошади”. От этого места. – Она обвела рукой зал. – От меня, в конце-то концов. И от Питера, если уж на то пошло. Как он по тебе соскучится, если ты не уедешь?
Рут, очевидно, хотела сказать: “Как я по тебе соскучусь, если ты не уедешь”.
– И куда мне ехать? – спросил Салли, гадая, что у Рут на уме.
– Выбери сам, – ответила она. – На Арубу.
Салли фыркнул.
– Что я буду делать на той Арубе, черт побери?
– А здесь ты что делаешь?
– Ты имеешь в виду, в Бате?
– Нет, я имею в виду, здесь. В эту минуту. В этом кафе.
Салли не ожидал, что придется оправдываться.
– Я думал, что помогаю тебе. – Едва ли не каждое утро он открывал кафе, при необходимости вставал за гриль и убирал со столов грязную посуду. – Но если я тебе мешаю…
– Ты мешаешь себе, – сказала Рут. – Как обычно. Ты же знаешь, я ценю твою помощь, но… – Рут снова погладила его по щеке, однако на этот раз ее ласка была не настолько приятна – наверное, потому, что Салли понял: жест продиктован жалостью.
– Ладно, Аруба так Аруба, – согласился он. – Хочешь, поехали вместе, раз тебе так уж нравится эта затея. Пусть Джейни недельку-другую похозяйничает за тебя.
И Джейни, кстати, справилась бы. Порой она, конечно, бывала невыносима, но трудилась на совесть: вся в мать. Три-четыре дневные смены в неделю в закусочной “У Хэтти”, еще четыре-пять вечерних в “Эпплбиз”, время от времени выходила в “Лошадь”, если кто-то из постоянных официанток Бёрди заболевал.
Рут широко заулыбалась:
– И мужа моего возьмем?
– Не хотелось бы, но если ты настаиваешь…
Рут потерла виски, точно почувствовала приближение мигрени.
– Он последнее время какой-то странный.
– Серьезно? И в чем это проявляется?
– Задумчивый стал. Даже… внимательный, что ли, – пояснила Рут. – В голове не укладывается. Поднимаю голову – глядит на меня, будто только заметил, что я здесь.
Рут пожала плечами, и лицо ее приняло выражение, которое любой посторонний истолковал бы как стыд, но такого ведь быть не могло, правда? За всю их многолетнюю связь Рут ни разу не выказала стыда из-за того, что они с Салли поступают нехорошо. К мужу она ненависти не питала и даже в самом начале романа с Салли, когда оба пылали страстью, не заговаривала о том, чтобы уйти от Зака. Но и не считала – по крайней мере, насколько мог судить Салли, – что предает мужа. А вот Салли порой мучили угрызения совести, ведь Зак, хоть и полный олух, все же мужик неплохой.
– Я пытаюсь быть с ним помягче, – призналась Рут. – Тридцать лет назад тоже пыталась, без толку, но вдруг сейчас что-то получится.
– Так что, – начал Салли, имея в виду всё, что Рут сказала и о чем умолчала, – из-за кого мне больше не стоит сюда приходить, Зака или Роя Пурди?
– Я не говорила, что тебе не стоит сюда приходить.
– Да, ты предложила мне уехать на Арубу.
Ответила Рут не сразу.
– Знаешь, что на прошлой неделе сказала мне Джейни?
Салли приставил указательные пальцы к вискам, закрыл глаза и изобразил задумчивость.
– Погоди. Не говори. Что мне надо поехать на Арубу?
– Она сказала: “Почему он торчит здесь все время, если вы больше не трахаетесь?”
– И что ты ей ответила?
– Еще она сказала: “Знаешь, как напрягает, что каждое утро я первым делом слышу голос бывшего любовника моей матери?”
– Ты не ответила на мой вопрос.
– А я ей сказала, что это ее не касается. – Рут прятала глаза. – Но в чем-то я ее понимаю.
– Я тоже, – поддакнул Салли.
– И ведь есть еще Тина. (Внучка Рут.) Она, может, с виду и туповата, но точно не дура. Она смотрит на это. И все подмечает.
– Твоя правда.
