Он нашел ее внутри, возле двери. Бекка спешила, это было ясно. Видимо, во всем виноват ковер наверху лестницы – сейчас он сбился до середины. Реймер и сам не раз поскальзывался на нем. Бекка просила его подложить туда какой-нибудь половичок, но Реймер постоянно забывал, и вот пожалуйста – смотрите, к чему это привело. Бекка лежала, уткнувшись лбом в нижнюю ступеньку, волосы разметались, колени двумя ступеньками выше, руки в стороны, задница кверху. Казалось, Бекка плыла брассом с верхней ступени и скончалась, не добравшись до низа лестницы.
Сколько он простоял там, оцепеневший? Он даже не проверил, жива она или нет, просто таращился на нее, не в силах осмыслить увиденное. И даже сейчас, год и месяц спустя, он ежился от стыда, вспоминая свой вопиющий непрофессионализм. Он тогда не мог избавиться от ощущения, что это инсценировка, не бывает, чтобы тело лежало в такой позе, и крови не видно ни капли. Ни дать ни взять музейная диорама, но ее дикий умысел ускользал от его разумения. В конце концов, Бекка актриса, следовательно, то, что он видит, – спектакль. Не может же она вечно сохранять эту нелепую позу. Если выждать еще немного, Бекка, само собой, встанет и скажет: “Ты этого дожидаешься? Закрепи этот чертов ковер!”
Но нет. Это был не спектакль. Бекка была мертва. В ожидании “скорой” он обнаружил на обеденном столе в столовой оставленную ею записку. “Прости меня, – говорилось в записке. – Я не хотела, чтобы так вышло. Постарайся порадоваться за нас”. И обычная подпись Бекки: “Б.”
Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?
За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил, как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.
– Мои дорогие друзья, – выпевал преподобный Хитон, у которого, если Реймер не ошибался, в пределах слышимости не имелось ни единого друга, ни дорогого, никакого, – я утверждаю, что нести миру праведность и правосудие – долг не одного человека, каким бы великим и мудрым он ни был. Нет, эта ответственность на всех нас, на каждом из нас…
Кроме меня, подумал начальник полиции Дуглас Реймер. Сморгнул то ли пот, то ли слезы – сам не понял, что это было, – и почувствовал, что ужасно устал от любой ответственности. Нет, всё же надо сложить с себя полномочия. Сдаться. Признать поражение. И уйти рыть могилы.
Реймер вдруг осознал, что, углубившись в воспоминания о трагической кончине Бекки, вновь сунул руку в брючный карман и принялся теребить пульт от гаража. Интересно, какой у этих штук радиус действия, подумал Реймер. Вдруг прямо сейчас гаражная дверь – или даже несколько дверей, если Кэрис права, – поднимаются где-то в Бате? В Шуйлер-Спрингс? В Олбани? Реймер почувствовал, что улыбается этой откровенно абсурдной мысли, представляя, как любовник его жены, говнюк этакий, смотрит, как дверь его гаража поднимается, опускается, поднимается снова, и осознает: тот, кто это делает, рядом и вооружен.
Не такого ли компромисса он хотел? Бросить работу, для которой не создан, но сперва выяснить, чей это пульт, и показать этому жалкому негодяю, что он попался? Если бы Реймеру удалось разрешить одну лишь эту загадку, он оставил бы всё остальное – ответственность и добродетель, обязанности, долбаных ирокезов в гибких и мягких мокасинах и прочий блаженный бред, который преподобный Хитон пытается им скормить. Ладно, пусть даже переродиться и не удастся, но ведь можно просто жить дальше? Другие делают это каждый день. Он не питает к Бекке ненависти из-за измены. Она, как и его карьера в правоохранительных органах, всего лишь ошибка. И все, кроме него самого, явно понимали это с самого начала. Тот же Джером – а ведь он не хотел быть шафером, это Реймер уговорил его, признавшись, что других близких друзей у него нет, – познакомившись с невестой на предсвадебном обеде, сразу смекнул, что к чему. “Черт побери, Дуги, – сказал он. – Вот это тебе свезло”. Восхищение приятеля льстило Реймеру, он гордился красавицей Беккой. Ну и конечно же, было приятно услышать подтверждение собственным мыслям – что ему улыбнулась удача. Но за восхищением друга таилось невысказанное опасение: такая большая удача не навсегда.
– Существует название, – вещал преподобный, – для тех из нас, кто не берет на себя труд каждый день делать мир лучше и справедливее.
Двенадцатилетняя девочка толкала маму локтем. Мам, посмотри. Вон у того дяди рука в кармане. Что он делает, мама?
– Знаете, какое это название? Уклонист.
Реймер почувствовал, что уже не потеет, отяжелевшая от влаги холодная рубашка липла к телу. Колени тряслись, как желе.
– И те, кто так делает, уклоняются не только от ответственности и человеческой общности, но от самого Господа. Да, друзья, уклонист уклоняется от Бога.
А дублонист дублоняется от дога, подумал Реймер. Тублонист тублоняется от тога.
Мама девочки посмотрела на Реймера с отвращением, но он в кои-то веки не чувствовал за собой вины (которую ему так часто пытались внушить) и кротко улыбнулся в ответ. Снова и снова он нажимал кнопки на пульте, с удовольствием представляя, как где-то поднимается и опускается дверь истинного виновника.
– А что же Бог? – вопросил преподобный Хитон.
Хороший вопрос, подумал Реймер.
– Любит ли Бог уклониста?
Да. Он любит нас всех.
– Нет! – решительно возразил Хитон. – Не любит его Господь.
Ну и пошел он тогда, подумал Реймер, от зноя и богохульства у него закружилась голова. Пусть Богу будет стыдно.
– Потому что уклонист – трус.
Нет, это Бог трус.
– Уклонист полагает, будто тяжкий долг обыденной жизни – не его, и тучи, что омрачают солнце и туманят свет разума, его не касаются.
С какой стати люди должны отвечать за тучи?
– Нет, друзья, Бартон Флэтт не был уклонистом. И нам такого не завещал. И сейчас, когда он отправился в путь за высшей своей наградой…
Землей? Разложением? Червяками?
– …давайте почтим его напоследок, еще раз заявив в его присутствии…
В отсутствие, это уж точно.
– …о своей вере. В Бога. В Америку. В наш славный городок. Ибо только тогда…
Реймер вздрогнул, опомнился, задумчивость его испарилась. То ли он на миг потерял равновесие на жаре, то ли земля действительно покачнулась у него под ногами. Видимо, все же второе, поскольку и прочие собравшиеся у разверстой могилы раскинули руки, как серферы. Даже преподобный Хитон, до этой минуты, казалось, совершенно не замечавший земных забот, проворно шагнул прочь от ямы, точно ему сообщили, что колокол, который, как он полагал, звонит по другому, вообще-то зовет его самого.
Первым делом Реймер виновато подумал, что земля содрогнулась, конечно же, из-за него. Он богохульствовал, пусть и в мыслях, но Бог все равно услышал и выразил недовольство. Дабы не навлечь на себя пущий гнев Божий, Реймер собрался, все так же в мыслях, принести искренние извинения, как вдруг кто-то сказал: “Землетрясение”. Реймер, в общем, предпочитал естественные объяснения религиозным, но, по его мнению, земля содрогалась недостаточно долго – от силы секунду, – чтобы счесть это землетрясением. По ощущениям – не тектонический сдвиг, а вроде толчка, будто где-то поблизости в землю что-то ударило. Быть может, рухнул тот самолет, на который Реймер недавно глазел? Быть может, это он виноват, доигрался с пультом? Реймер достал пульт из кармана, озадаченно оглядел. И осознал, что на него все смотрят.
И Дуглас Реймер, начальник полиции, вдруг разозлился, поскольку в этом и заключалась проблема, которую он не так давно пытался сформулировать, – та самая трудность полицейской работы. Ответственность, правосудие, любовь, добродетель, наследие. Все эти слова весят не больше конденсационного следа. Напыщенный пустослов в расшитом шелковом хитоне наверняка прилично зарабатывает на цветистых речах, притворяясь, будто смыслит в подобных штуках. Но стоит земле содрогнуться под ногами, и за ответами бегут к копам. Можно подумать, они обязаны объяснять фундаментальную неустойчивость бытия. Можно подумать, они знают, как его укрепить.
Гас Мойнихан, мэр, схватил его за локоть.
– Реймер, – произнес он, явно гадая, зачем нужен пульт, если до ближайшего гаража добрая миля. – Земля, мать ее, только что затряслась как дешевое дилдо. И ты намерен просто стоять?
Вообще-то мысль неплоха. Если это действительно землетрясение, лучшего места, чем обширный и плоский Дейл, где на сотню ярдов нет ничего, что могло бы на них свалиться, попросту не найти. Но все-таки Реймер – хотя бы пока – начальник полиции, так что, видимо, должен принять какие-то меры. Надо позвонить Кэрис, решил он. Она, как правило, знает ответ – или что-то предложит, а если в конечном счете ничего не получится, посочувствует, пусть и не без сарказма. Реймер снял рацию с металлического крючка на поясе, нажал кнопку передачи, на миг задумался, откуда Гас Мойнихан знает, как дрожат дешевые дилдо – да и дорогие, если уж на то пошло, – и произнес:
– Кэрис? Вы здесь?
Нет ответа.
Скорбящие загомонили разом, и Реймеру показалось, будто кто-то произнес: “Метеор”. Что, если на участок упал метеор? И убил Кэрис прямо у коммутатора?
Мэр указательным пальцем постучал по рации Реймера:
– Если ее включить, она будет работать лучше.
И то правда. Приехав на кладбище, Реймер выключил рацию, чтобы чертов прибор не орал во время надгробной речи. Реймер включил рацию, и Кэрис откликнулась:
– Да, шеф.
– Я тут, – ответил он, хотя, по правде сказать, сам в это не верил. Конечности покалывало, будто то, из-за чего земля содрогнулась, проникло в ступни Реймера и теперь пыталось выбраться через уши и пальцы рук. Он отвернулся от какофонии голосов, чтобы лучше слышать Кэрис.
– Возвращайтесь-ка вы в город, – говорила она. – Тут такое случилось, вы не поверите.
– Это был метеор? – уточнил Реймер и направился прочь, хотя ноги отяжелели и оторвать их от земли было так же трудно, как ствол дерева вместе с корнями.
– Что? – удивилась Кэрис.
– Дуг! – позвал его мэр, но Реймер вскинул руку. Неужели не видно, что он занят?
– Это был метеор? – повторил он.
– Дуг! – Голос мэра, хоть и настойчивый, доносился словно бы издали, а ведь Реймер отошел всего лишь на несколько шагов.
– Шеф, все в порядке? – спросила Кэрис.
Вообще-то поле зрения Реймера необъяснимо сужалось. На переднем плане была рация, в которую он говорил, вдали блестящий расплывчатый экскаватор. Все остальное окутала дымка.
Реймер сделал еще шаг, и земля под ногами куда-то пропала, но, не успел он найти этому объяснение, как тут же вернулась со стуком, и шумело, причем невозможно громко, почему-то в его голове. Неужели он снова выстрелил из пистолета, как в тот день в Салли? И куда, интересно, попала пуля на этот раз?
Ты знаешь, какого я мнения о мудаках с оружием, рассмеялся в гробу судья Флэтт.
А потом – ничего.
Стратегия выхода
Едва смолк колокольчик над дверью, как Салли заметил, что Рут сверлит его глазами, и даже пожалел, что Рой Пурди уже ушел. В ту пору, когда Салли и Рут были больше чем просто друзья, этот взгляд означал бы, что на какое-то время о сексе можно забыть. Теперь же поди угадай, как Рут решит его наказать, и эта неизвестность пугала гораздо больше.
– Что ж, – сказала Рут наконец, – в одном ты, конечно, прав.
– Да? Я не специально.
– Люди и правда меняются в худшую сторону. – Она имела в виду явно не Роя. – Что на тебя нашло?
Не успел Салли ответить, как дверь мужского туалета распахнулась и появился Карл, на штанине по внутреннему шву у него расплывалось темное пятно. Сразу после операции Карл по совету врачей носил памперс, но однажды признался Салли, что это унизительно, и как только вновь обрел контроль над мочеиспускательной функцией, от памперса отказался. Беда в том, что время от времени у него случалось недержание, чаще ночью и ранним утром. Чувствуя позыв, Карл шел в туалет и терпеливо ждал над унитазом, но моча не текла – по крайней мере, пока он не натягивал штаны, что явно служило его своевольной уретре сигналом пойти вразнос. Видимо, так произошло и сейчас.
– Короче, как увидишь Руба, – не замечая пятна, произнес Карл, – скажи ему, что мне понадобится и он, и его экскаватор.
– Вообще-то экскаватор не его, – напомнил Салли. – А городской.
– Я полагаю, мы можем его одолжить. – Карл уселся на табурет рядом с Салли, и тот уловил едкий запах свежей урины.
– А с твоим экскаватором что? – спросил он Карла.
– Временно вышел из строя, – ответил он. – Стоит во дворе.
На дверце духовки висело полотенце; Салли поднялся и зашел за стойку – рискованный маневр, учитывая, что Рут в раздражении. Она неохотно пускала его туда, даже когда пребывала в добром расположении духа и Салли действительно что-то требовалось за стойкой, но сейчас ему там ничего не было нужно, да и Рут на него злилась.
– Наверняка твой дружок мэр даст его тебе напрокат.
– Так-то оно так, но я не люблю расставаться с деньгами.
– Мне ли не знать эту твою нелюбовь, ведь я на тебя работал.
– Ну так что, – произнес Карл (Салли принялся вытирать воображаемое пятно на стойке), – ты, значит, больше о сексе не думаешь?
– Нечасто.
– Хорошо, – сказал Карл, явно с искренним облегчением. – Приятно думать, что когда я буду такой же старый, как ты, все это закончится.
– С чего ты взял, что доживешь до моих лет? – спросил Салли, добавив шепотом: – На, тебе это может понадобиться. – И многозначительно пододвинул к нему полотенце.
Карл уставился на него недоуменно, но потом заметил.
– Господи, – произнес он и крутанулся на табурете – так, словно намочил штаны сию секунду, а не две минуты назад совершенно в другом помещении.
Рут сообразила, в чем дело, еще быстрее Карла, который теперь смотрел на Салли так сердито, точно подозревал, что это Салли обоссал ему штанину. Причем Салли отчего-то почувствовал себя виноватым, будто так и было.
– Полотенце не поможет, – заявила Рут, едва Карл принялся энергично вытирать штаны. – Идем, – добавила она и жестом велела Карлу следовать за ней, а он, красный как свекла, неохотно повиновался.
Дверь в квартиру закрылась, и Салли остался один в своем, пожалуй, самом любимом месте на свете, в тишине столь глубокой, что были слышны металлические щелчки кофеварки на другом конце стойки, похожие на тиканье часов. На улице ни души, видно лишь рябь знойного марева. Салли ждал, что проедет машина, или кто-нибудь выйдет из хозяйственного магазина, или хотя бы собака перебежит дорогу; его вдруг охватила глубокая растерянность, будто то, что он считал настоящим, вдруг оказалось декорацией к фильму, а он в ней – единственным исполнителем, тогда как остальные актеры и прочие члены съемочной группы разъехались по домам. На день? На выходные? Или съемки свернули, а ему не сообщили? Даже кофеварка вдруг перестала щелкать, и что-то вроде паники переполнило душу Салли. Что, если он в эту минуту перенес сердечный приступ, о котором его предупреждали? Что, если прекращение жизни – с точки зрения умирающего – выглядит именно так? Все замирает, лишь сознание беззаботно продолжает свою работу, добросовестно отражая происходящее.
– Эй, – произнес чей-то голос, и Салли сперва подумал, что Рут, но потом, прищурясь, увидел ее дочь Джейни. С годами голоса матери и дочери сделались так похожи, что порой Салли различал их с трудом.
Дверь в квартиру была распахнута, изнутри доносилось пронзительное гудение мелкого бытового прибора.
– Земля вызывает Салли! Привет.
– И тебе привет, – ответил он немного смущенно, но и благодарно, поскольку от звука ее голоса все снова пришло в движение.
Из хозяйственного магазина на противоположной стороне улицы деловито вышел мужчина, где-то вдали завопила автомобильная сигнализация. В больнице Салли предупреждали о возможности кратковременных “разрывов в повествовании” и даже галлюцинаций. Из-за аритмии мозг получал то слишком много крови, то слишком мало.
– Вы день ото дня всё страньше, вы это знаете? – Джейни налила себе кофе. Под ее припухшими от сна глазами темнели круги. Джейни взирала на Салли с искренним равнодушием. – Кстати, о странностях: почему в моей ванной Карл Робак моим феном сушит свою промежность?
– Ну… – Салли осекся, поскольку Джейни, пожалуй, единственная из женщин Бата не знала о болячке Карла.
– Ох уж эти мужчины, – сказала Джейни, причисляя Салли к участникам творящегося в ее ванной идиотизма, что бы это ни было.
– Эй, – вернувшаяся Рут впилась взглядом в дочь, – я предпочла бы, чтобы ты не выходила в зал в халате.
Джейни, что неудивительно, предпочтения матери ни капли не волновали.
– Ага, а я предпочла бы, чтобы ты не водила ко мне в ванную мужиков, когда я еще сплю, и не давала им без спроса мой фен.
– А ты попробуй просыпаться не в полдень, – предложила Рут.
Джейни указала на часы – 11:29.
– Еще никакой не полдень. И вчера вечером я закрывала кафе, можно дать мне чуть-чуть отдохнуть?
Так они пререкались довольно долго, но в конце концов мать сдалась.
– Извини за ванную, – сказала Рут дочери, – у Карла случилась маленькая неприятность. – Его имя она произнесла с нажимом, точно говорила: “Помнишь, что я тебе рассказывала о Карле?”
– А, да. – Джейни пожала плечами. – Тогда ладно.
– Вот и я так подумала, – ответила Рут. – И рада, что ты со мной согласна.
