Вскрытие, проведенное вчера коронером округа Тейзуэлл, показало, что после инфаркта Блумквист просидел мертвым четыре дня. Что иронично, перед смертью покойный, по словам Томаса, состоял в экспертной группе, инспектировавшей налоговую ситуацию местных медицинских партнерств.
§ 5
Это тот мальчик, который надевает ярко-оранжевую ленту и переводит младшеклассников через дорогу перед школой. Все происходит уже после доставки завтрака в благотворительный дом престарелых в центре, где директриса бросается наутек и запирается в своем кабинете, только заслышав в коридоре колесики его тележки. Он на свои деньги купил стальной свисток и белые перчатки, в которых поднимает руки навстречу машинам, пока за его спиной дети, не носящие форму, переходят дорогу – а кое-кто пытается бежать, несмотря на «ИДТИ, НЕ БЕЖАТЬ!», бутербродный щит со смайликом, который он тоже сделал сам. Автомобилям со знакомыми водителями он машет, лучится особенно большой улыбкой и бросает добродушное напутствие, когда школьники проходят и машины проносятся мимо, кое-кто – объезжая его всего на волосок, пока он посмеивается, отскакивает в сторону и разыгрывает ужас для боковых панелей и задних бамперов. (Тот раз, когда один универсал его все-таки не объехал, правда был случайностью, и он послал водительнице несколько записок, чтобы она точно знала, что он это понимает, и просил кучу людей, с кем еще не выпадало возможности познакомиться, подписать его гипс, и очень старательно оклеил костыли цветными ленточками, мишурой и блестками, и даже до исхода минимальных шести недель, строго-настрого рекомендованных врачом, пожертвовал эти костыли педиатрическому отделению больницы Кельвин Мемориал, чтобы скрасить выздоровление какого-нибудь менее везучего и счастливого ребенка, и к концу происшествия вдохновился написать очень длинное сочинение на ежегодный Конкурс сочинений по социологии о том, как даже тяжелая и болезненная травма может подарить новые возможности в поиске друзей и помощи другим, и, хотя сочинение не выиграло и даже не удостоилось специального упоминания жюри, искренне не переживал, потому что считал, что написать сочинение – уже само по себе награда и что он многое извлек из процесса девяти переписываний, и честно порадовался за детей-победителей, и говорил им, как больше чем на сто процентов уверен, что они заслужили призы, а если им вдруг хочется сохранить сочинения и, может, даже красиво оформить для своих родителей, он с удовольствием их перепечатает, заламинирует и даже вычитает по ходу дела опечатки, какие найдет, пусть только попросят, и дома отец кладет малышу Леонарду руку на плечо и говорит, как гордится его умением проигрывать, и предлагает в награду отвезти его в «Дейри Квин», а Леонард отвечает, что он благодарен и это много для него значит, но его правда больше обрадует, если деньги, которые отец потратил бы на мороженое, взамен пойдут либо на «Пасхальные печати» [12 - «Пасхальные печати» (Easter Seals, ныне Easterseals; 1919) – американская некоммерческая организация, поддерживающая ветеранов и их семьи (прим. пер.).], либо – еще лучше – в ЮНИСЕФ, на нужды голодающих детей Биафры, кто, знает он точно, наверняка в жизни не слышали о мороженом, и говорит, от этого у них обоих, вне всякого сомнения, будет на душе лучше, чем от «ДК», и, когда отец бросает монеты в щель специального ярко-оранжевого картонного волонтерского ящика ЮНИСЕФ в виде тыквы, Леонард улучает момент снова выразить беспокойство из-за лицевого тика родителя и беззлобно подшучивает над его нежеланием показаться семейному врачу, в который раз отмечая, что, согласно графику на двери его спальни, отец уже три месяца тянет с ежегодной диспансеризацией и что прошло уже почти восемь месяцев с даты рекомендуемой антистолбнячной прививки.)
В школе он следит за коридорами на первом и втором уроке (все равно опережает свою программу на полкласса), но чаще раздает не выговоры, а официальные предупреждения – он считает, что служит людям, а не наказывает их. Обычно к предупреждениям он присовокупляет улыбку и говорит, что молодость бывает ровно один раз, так что наслаждайтесь, сходите куда-нибудь, что ли, не теряйте день зря. Он помогает ЮНИСЕФ, «Пасхальным печатям» и три класса подряд инициирует программу переработки мусора. Он здоров, умыт и всегда достаточно ухожен, чтобы излучать элементарные почтение и уважение к сообществу, чьей частью является, и в классе вежливо поднимает руку на каждый вопрос, но лишь в том случае, когда знает не только правильный ответ, но и формулировку, которую ждет учитель и которая поможет обсуждению общей темы дня, часто задерживается после уроков, чтобы свериться с учителем в понимании задач и спросить, в чем его ответы могли бы быть лучше или полезнее.
С мамой мальчика во время чистки духовки происходит ужасный несчастный случай, ее увозят в больницу, и, хоть он вне себя от волнения и постоянно молится за ее выздоровление, все же вызывается остаться дома, чтобы сидеть на телефоне и сообщить новости алфавитному списку родственников и встревоженных друзей семьи, а также забирать почту и газеты и по вечерам включать и выключать свет в случайном порядке, как разумно рекомендует офицер Чак из школьной социальной программы полиции штата Мичиган «Предотвращение преступлений» на случай, когда взрослые вынуждены внезапно уехать из дома, и еще позвонить по горячей линии газовой компании (чей номер он запомнил наизусть), чтобы они проверили потенциально дефектный клапан или схему духовки раньше, чем кто-нибудь еще в семье столкнется с риском для здоровья, а также (втайне) работать над огромной экспозицией из вымпелов, флажков и табличек С ВОЗВРАЩЕНИЕМ ДОМОЙ и ЛУЧШАЯ НА СВЕТЕ МАМА, которые планирует с помощью раздвижной лестницы из гаража (при поддержке и под присмотром ответственного взрослого соседа) очень старательно развесить на фасаде на водорастворимом клее, чтобы встретить маму, когда ее выпишут из интенсивной терапии совершенно здоровой, о полной уверенности в чем Леонард то и дело напоминает отцу, названивая на таксофон в интенсивной терапии, – совершенно здоровой, – звонит ежечасно как по часам, пока в таксофоне не происходит какая-то поломка и он не слышит в ответ сплошной гудок, о чем исправно сообщает по специальной линии телефонной компании 1-616-ПОЛОМКА, не забыв и особый восьмизначный Код Изделия этого таксофона (который сразу на всякий случай записал), как рекомендуется для своевременного и эффективного обслуживания в инструкции по звонкам на линию 1-616-ПОЛОМКА, напечатанной мелким шрифтом в самом конце телефонной книги.
Он знает несколько каллиграфических почерков, ездил в лагерь оригами (два раза), умеет рисовать от руки поразительные эскизы местной формы и умеет насвистывать все шесть Nouveaux Quatuors [13 - «Новые квартеты» (фр).] Телемана, а также подражать практически всем птицам, какие только мог бы вспомнить Одюбон [14 - Джон Джеймс Одюбон (1785–1851) – американский натуралист, среди прочего составивший известный труд «Птицы Америки» с иллюстрациями его авторства (прим. пер.).]. Иногда он пишет издателям о возможных ошибках в категоризации и/или синтаксисе их учебников. Даже не будем о детских конкурсах на произношение. Он умеет складывать из обычной газеты больше двадцати видов адмиральских, ковбойских, церковных и этнических головных уборов и добровольно вызывается учить этому маленьких детей в классах К-2, на что директор начальной школы Карла П. Робинсона отвечает, что очень ценит предложение и тщательно его взвесил перед тем, как отклонить. Директор ненавидит сам вид мальчика, хоть и не понимает почему. Он видит его во сне, на рваных краях кошмаров, – отутюженная клетчатая рубашка и ровный проборчик, веснушки и легкая великодушная улыбка: все, как он умеет. Директор фантазирует о том, как втыкает в воодушевленную мордашку Леонарда Стецика мясницкий крюк и тащит мальчишку ничком за своим «Фольксвагеном-жуком» по новым ухабистым улицам пригородного Гранд-Рапидса. Фантазии налетают откуда ни возьмись и приводят директора, набожного менонита, в ужас.
Все ненавидят мальчика. Это многослойная ненависть, из-за которой ненавистники часто чувствуют себя злыми и виноватыми и сами себе отвратительны за такие чувства к успешному и доброжелательному мальчику, отчего поневоле ненавидят его еще больше за эту ненависть к себе. Все это ужасно непонятно и огорчительно. В его присутствии люди часто пьют аспирин. Единственные настоящие друзья мальчика – инвалиды, отсталые, толстые, последний выбор в команды на физре, персоны нон-грата, – он сам их ищет. Все 316 приглашений на УЛЕТНУЮ ВЕЧЕРИНКУ по случаю его одиннадцатого дня рождения – всего 322, если считать аудиозаписи для слепых, – выполнены офсетной печатью на качественной веленевой бумаге, в гармоничных конвертах с высоким содержанием тряпичной массы, надписанных вычурной каллиграфией Филиппа II, и заняли у него три выходных, и в каждом приглашении приведен пронумерованный римскими цифрами план на полдня в «Сикс Флагс», частная экскурсия доктора наук по Природному центру Бланфорд и зарезервированный банкет с играми в пиццерии и зале игровых автоматов «Шейкис» на Ремембранс-драйв (бесплатно и оплачено на прибыль со сбора макулатуры и алюминия, ради организации и возглавления которых мальчик все лето вставал в четыре утра, собирая средства для Красного Креста и родителей третьеклассника из Кентвуда с расщеплением позвоночника в тяжелой стадии, больше всего мечтающем увидеть вживую матч с «Ночным Поездом» Лейном из команды «Лайонс» со своего моторизованного кресла-каталки), и в приглашениях мероприятие называется именно так – УЛЕТНАЯ ВЕЧЕРИНКА – шрифтом в виде воздушных шариков, в подписи под иллюстрированным взрывом добродушия-желательности и всяческого необузданного крышесносного ВЕСЕЛЬЯ, с условием ПОЖАЛУЙСТА – ПОДАРКИ НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫ жирным шрифтом во всех четырех углах каждой открытки; и 316 приглашений, разосланных почтовым отправлением первого класса каждому ученику, преподавателю, преподавателю на замену, завучу, администратору и уборщику в начальной школе К. П. Робинсона выливаются всего в девять празднующих (не считая родителей или опекунов инвалидов), и все же они неустрашимо хорошо провели время, о чем и говорится на Карточках честных жалоб и предложений (тоже на веленевой бумаге), розданных в конце праздника, а внушительные остатки шоколадных тортов, неаполитанского мороженого, пиццы, жареной картошки, карамельной кукурузы, безе «Хершис Киссес», брошюр Красного Креста и офицера Чака о донорстве органов/тканей и точного порядка действий в случае, если к тебе подойдет незнакомец, кошерной пиццы для ортодоксальных евреев, дизайнерских салфеток и диетических газировок в сувенирных одноразовых стаканчиках с надписью «Я выжил на Улетной Вечеринке по случаю 11-го дня рождения Леонарда Стецика» и со встроенными лемнискатными «Крейзи-соломинками», предназначенными на память гостям, были переданы детскому дому округа Кент через каналы и транспорт, организованные именинником уже во время большой кучи-малы с «Твистером» из соображений о тающем мороженом, черствости, потере вкуса и утрате возможности помочь не столь благополучным; и его отец за рулем универсала с деревянными панелями по бокам, придерживая голову рукой, снова торжественно заявляет, что у мальчика рядом с ним большое доброе сердце, и что он гордится, и что если мать мальчика придет в сознание, на что они оба очень надеются, то и она, знает отец, будет ужасно гордиться.
Мальчик учится на пятерки и достаточно периодических четверок, чтобы не зазнаваться, а учителя содрогаются даже от звука его имени. В пятом классе он устраивает окружные сборы, чтобы предоставить Особый фонд мелочи тем на школьном обеде, кто уже потратил свои деньги на платное молоко, но по какой-либо причине хочет еще молока или считает, что нуждается в нем. Об этом прознает молочная компания «Джолли Холли» и печатает на боку некоторых пачек по полпинты рекламный текст о Фонде и автоматический штрихованный рисунок мальчика. Две трети школы прекращает пить молоко, а Особый фонд так разрастается, что директору приходится реквизировать его в маленький сейф у себя в кабинете. Директор уже пьет на ночь «Секонал» и испытывает легкий тремор, а в двух отдельных случаях получает на дороге предупреждения за непропуск пешеходов на обозначенных переходах.
Учительница, у которой в кабинете мальчик предложил план реорганизации крючков для вешалок и обувных коробок вдоль стены так, чтобы куртка и галоши ученика, сидящего ближе всех к двери, тоже находились ближе всего к двери, второго по близости – вторыми по близости, и так далее для ускорения выхода школьников на перемену и сокращения задержек и возможных стычек и пробок недоодетых детей в дверях класса (каковые стычки и пробки мальчик потрудился в этой четверти статистически проанализировать, приложив соответствующие графики и стрелочки, но с сокрытием имен), так вот эта опытная и высокоуважаемая ветеран педагогики угрожает тупыми ножницами убить сперва мальчика, а потом себя, и ее отправляют в отпуск по здоровью, где она трижды в неделю получает открытки с пожеланиями выздоровления, аккуратно напечатанными пересказами деятельности и успеваемости класса в ее отсутствие, обсыпанные блестками и сложенные идеальным ромбиком, чтобы вскрываться лишь по легкому сжатию двух длинных граней внутри (т. е. внутри открыток), пока врачи учительницы не запрещают ей получать почту до улучшений или хотя бы обязательной в ее состоянии стабилизации.
Сразу перед большими хеллоуинскими сборами ЮНИСЕФ 1965 года три шестиклассника нападают на мальчика в юго-восточном туалете после четвертой перемены и вытворяют с ним ужасное, оставив висеть на крючке в кабинке на резинке его нижнего белья; и после лечения и выписки из больницы (не той, где в палате долгосрочного выздоровления лежит его мать), мальчик отказывается назвать нападавших по именам и позже окольными путями передает каждому записки с отречением ото всех тяжелых чувств из-за происшествия, извиняясь за какое бы то ни было нечаянное оскорбление, которым он это заслужил, заклиная нападавших, пожалуйста, забыть обо всем и ни в коем случае не убиваться от чувства вины – особенно в будущем, поскольку, как понимает мальчик, порой подобное лежит нешуточным камнем на совести, о чем он привел одну-две журнальные статьи для сведения нападавших, если им нужны документальные данные о долгосрочных психологических последствиях самобичевания, – и, в тех же записках он сообщил о личной надежде, что из этого прискорбного происшествия еще может теоретически зародиться настоящая дружба, в связи с чем приложил приглашение на короткий круглый стол на тему разрешения конфликтов (без сессии вопросов), который сам убедил проспонсировать местную общественную организацию в следующий вторник после уроков «(Будут освежающие напитки!)», после чего физкультурный шкафчик мальчика и еще четыре с каждой его стороны были уничтожены в акте пиротехнического вандализма, по поводу чего обе стороны на последующих судебных разбирательствах согласились, что тот вышел из-под контроля и не являлся умышленной попыткой ранить ночного уборщика или причинить ущерб мужской раздевалке в том размере, в каком причинил, и на суде Леонард Стецик неоднократно просил у юристов обеих сторон разрешения выступить на стороне защиты, пусть даже только с характеристикой обвиняемых. При его виде большой процент одноклассников мальчика прячется – принимает активные маневры уклонения. В конце концов ему перестают перезванивать даже непопулярные и больные. Его мать приходится переворачивать и разминать ее руки два раза в день.
§ 6
Они расположились на столе для пикников в том парке у озера, у воды рядом с упавшим деревом на отмели, наполовину скрытым берегом. Лейн Э. Дин – младший и его девушка, оба – в синих джинсах и застегнутых рубашках. Они сидели на столе, поставив ноги на скамью, на которой в беспечные времена сидят и наслаждаются пикником люди. Они учились в разных старших школах, но в одном младшем колледже, где и познакомились в часовне кампуса. Стояла весна, трава в парке была очень зеленой, а воздух – пронизанный сразу и жимолостью, и сиренью, чуть ли не чересчур. Жужжали пчелы, вода на отмелях из-за угла падения света казалась темной. На той неделе прошли еще бури, на улице его родителей остались упавшие деревья и слышался шум бензопил. Их позы на столе для пикника были одинаковыми, сутулыми, с опущенными плечами и локтями на коленях. В этой позе девушка слегка покачивалась и один раз спрятала лицо в ладонях, но не плакала. Лейн сидел совершенно тихо и неподвижно, глядя за пригорок на упавшее дерево, ком его обнаженных корней, торчащих во всех направлениях, облако ветвей наполовину в воде. Кроме них единственный человек в окру?ге находился в десяти широко разбросанных столиках от них, сам по себе, стоял прямо. Глядя на рваную яму в земле, где раньше росло дерево. Было еще рано, все тени поворачивались направо и укорачивались. Девушка сидела в старой тонкой клетчатой хлопковой рубашке с пуговицами-кнопками перламутрового цвета и длинными рукавами и всегда пахла душисто и чисто – как та, кому можно доверять и к кому можно испытывать сильные чувства, даже если ты не влюблен. Лейну Дину сразу понравился ее запах. Его мать называла ее «приземленной» и хвалила, сразу видно – хороший человек; это было заметно в разных мелочах. Вода на мели лизала дерево с разных сторон, словно чуть ли не обгладывала. Иногда, в одиночестве, думая или с трудом пытаясь обратиться с проблемой к Иисусу Христу, он ловил себя на том, что клал кулак в ладонь и слегка им вращал, словно до сих пор играл и бил себе по перчатке, чтобы не терять бдительности и резкости в центре поля. Сейчас он этого не делал, сейчас бы это было жестоко и неприлично. Пожилой человек стоял рядом со своим столом – находился рядом, но не сидел, – и вдобавок казался неуместным в своем то ли костюме, то ли пиджаке и этакой стариковской шляпе, как у деда Лейна на фотографиях, молодого страховщика. Казалось, он смотрит за озеро. Если и двигался, Лейн этого не видел. Мужчина больше напоминал картину, чем человека. Уток не виднелось.
Что Лейн Дин сделал, так это подтвердил, что поедет с ней и будет рядом. Пообещал то немногое безопасное или приличное, что действительно мог сказать. Когда он повторил это во второй раз, она покачала головой и несчастно рассмеялась – скорее просто выпустила воздух через нос. Если он где и будет, то в приемной, сказала она. Что он о ней думает и переживает, она и так знает, но рядом Лейн быть не сможет. Такая очевидная правда, что он почувствовал себя дурачком из-за того, что все это повторяет, и теперь знал, о чем она думала каждый раз; это ни капли не утешало и не облегчало бремя. Чем хуже ему было, тем неподвижнее он сидел. Все словно зависло на лезвии или проволоке; сдвинешься, приобнимешь ее или дотронешься – и все рухнет. Он сам себя ненавидел за то, что так застыл. Он так и видел, как крадется на цыпочках через что-то взрывное. Крадется преувеличенно и по-идиотски, как в мультиках. Вся последняя черная неделя была такая, и это неправильно. Он знал, что это неправильно, знал, что от него что-то требуется, и знал, что уж явно не эта ужасно застывшая забота и опаска, но притворялся перед собой, будто не понимал что. Притворялся, будто этому нет названия. Притворялся, будто не говорит вслух то, что, как он знал, правильно и правдиво, ради нее, ради ее потребностей и чувств. Кроме учебы он еще работал на погрузке и логистике в UPS, но поменялся на этот день, когда они вместе решили. Два дня назад он проснулся очень рано и пытался помолиться, но не смог. Казалось, он застывает все тверже и тверже, но ни разу не вспомнил отца или его отсутствующую застылость, даже в церкви, от которой когда-то наполнялся жалостью. Это была правда. Лейн Дин – младший чувствовал на одной руке солнце, пока представлял себя на отходящем поезде, как механически машет чему-то, что становится все меньше и меньше. День рождения его отца и отца матери приходились на один день, Рак. Волосы Шери чуть ли не светлого оттенка кукурузы, очень чистого, кожа в центральном проборе – розовая на свету. Они просидели здесь уже так долго, что теперь в тени была только их правая сторона. Он мог смотреть на ее голову, но не на нее. Разные его частички, казалось, существовали отдельно друг от друга. Она умнее его, и они оба это знали. Не только на учебе – Лейн Дин учился на бухгалтера и справлялся неплохо, держался в колледже. Она была на год старше, двадцать, но это еще не все – она всегда казалась Лейну в ладах с жизнью, одним возрастом такое не объяснишь. Его мать выразилась, что «она знает, чего хочет», то есть профессию медсестры и не самый простой курс в Младшем колледже Пеории, и плюс Шери работала администратором в «Эмберс» и сама накопила себе на машину. Она была серьезной в таком смысле, какой нравился Лейну. У нее умер двоюродный брат, когда ей было тринадцать-четырнадцать, она его очень любила и была с ним близка. Она рассказывала об этом только один раз. Ему нравился ее запах и пушистые волоски на руках, и как она восклицала, когда ее смешили. Ему нравилось просто быть с ней и разговаривать. Шери серьезно относилась к своей вере и ценностям, и это нравилось Лейну, а теперь, рядом с ней на столе, еще и пугало. Вот что ужасно. Он начал задумывался, что несерьезно относится к вере. Вдруг он в чем-то лицемер, как ассирийцы из Книги Исаии, а это грех куда страшнее, чем их прием, – он решил, что так верит. Он отчаянно хотел быть хорошим человеком, по-прежнему чувствовать себя хорошим. До этого редко приходилось задумываться о проклятье и аде, это все как-то не в нем отзывалось, и на службах он скорее просто отключался и терпел истории про ад так же, как терпят работу, без которой не скопишь на то, что хочешь. Ее тенниски были разрисованы на лекциях всякими мелкими штучками. Она все так и сидела, глядя вниз. Лейн Э. Дин смотрел на заколки-пряжки в виде синих божьих коровок на ее склоненной голове. Прием будет сегодня днем, но, когда в дверь позвонили так рано и его снизу позвала мать, он все понял, и тогда через него начала падать какая-то страшная пустота.
Он сказал ей, что не знает, как поступить. Что знает – если он начнет проталкивать и заставлять ее, это будет гадко и неправильно. Но он просто пытается понять, они же молились и обсудили вопрос со всех сторон. Лейн сказал, как ему жаль, о чем она знала, и если он ошибся и зря поверил, что они правда решили вместе, когда решились на прием, то пусть она, пожалуйста, так и скажет, ведь ему казалось, он понимает, как она должна себя чувствовать, когда время все ближе и ближе, и как ей наверняка страшно, но не в курсе, нет ли чего-то еще. Он сидел совершенно неподвижно, двигались только губы, так ему казалось. Она не ответила. Что если им нужно еще помолиться и обсудить, то, ну, он же здесь, он готов, сказал он. Сказал, прием можно перенести; пусть она только скажет – позвонят и перенесут, чтобы было больше времени на решение. Времени прошло совсем немного, они оба это знают, сказал он. И все это правда, он действительно так думал, и все-таки еще знал, что вдобавок пытается разговорить ее, лишь бы она раскрылась и сказала в ответ достаточно и он мог увидеть ее, заглянуть в душу и понять, как ее уговорить. Он знал, чего хочет, но не признавался себе, потому что тогда был бы лицемером и лжецом. Он знал – какой-то запертой частичкой в глубине, – почему ни к кому не обратился, чтобы раскрыться и попросить жизненного совета, ни к пастору Стиву, ни к партнерам по молитве в кампусной часовне, ни к приятелям по UPS, ни к духовной консультации в старой церкви его родителей. Но не знал, почему к пастору Стиву не пошла сама Шери, – не мог заглянуть ей в душу. Она сидела отсутствующая и скрытая. Как он горячо мечтал, чтобы до этого не дошло! Он чувствовал, что теперь понял, почему это истинный грех, а не просто правило-пережиток стародавнего общества. Чувствовал, что этим его поставили на место, научили смирению, и теперь понял и поверил, что правила придуманы неспроста. Что правила касались его лично как человека. Лейн клялся Богу, что извлек урок. Но что, если и это все – пустые слова лицемера, который кается задним умом, который обещает покорность, а хочет-то на самом деле только прощения? Вдруг он даже в свою душу заглянуть не может, не может познать себя? Еще он все думал о стихе 6 из Первого послания к Тимофею и лицемере, «зараженном страстью к словопрениям». Ощущал ужасное внутреннее сопротивление, но не понимал чему. Это была правда. С каких бы сторон они вместе не приходили к решению, но так ни разу и не сказали его, это слово, – ведь стоило ему раз сказать, торжественно объявить, что он любит ее, любит Шери Фишер, и все бы преобразилось, изменилась бы не точка зрения или сторона, а то самое, о чем они молились и решали вместе. Иногда они молились по телефону в этаком полушифре, чтобы никто, если случайно возьмет трубку, не догадался. Она так и сидела, будто размышляла, в позе задумчивости, почти как у той статуи. Они были на том столе. Это он смотрел мимо нее на дерево в воде. Но не мог сказать то самое слово, это была неправда.
Но он и ни разу не раскрылся и не сказал прямо, что не любит. Вот где может быть его ложь по умолчанию. Вот откуда может идти застывшее сопротивление – если бы он посмотрел прямо на нее и сказал, что не любит, она бы пошла на прием. Он знал. Но что-то внутри него, какая-то страшная слабость или отсутствие ценностей, заставляло молчать. Как будто мускул, которого у него просто нет. Он сам не знал почему, просто не мог сказать или даже помолиться о том, чтобы сказать. Она считала его хорошим человеком с серьезным отношением к своим ценностям. А его частичка вроде бы готова более-менее соврать человеку с такими верой и доверием, и кто он после этого? Как такой тип человека вообще может молиться? Все казалось первой пробой того, что на самом деле подразумевается под адом. Лейн Дин никогда не верил, будто ад – это озеро огненное или будто милосердный Господь обрекает людей на горящее озеро огненное: в глубине души он знал, что это неправда. Верил он в живого Бога, полного сострадания и любви, и что возможны личные отношения с Иисусом Христом, через кого эта любовь воплощается в человеческий срок. Но сидя здесь, рядом с этой девушкой, знакомой ему теперь не больше дальнего космоса, ожидая любого ее слова, чтобы он снова оттаял, теперь Лейн чувствовал, что видит края или очертания того, что на самом деле является адом. Это как две великие страшные армии внутри, стоящие друг напротив друга, в тишине. Будет битва, но без победителя. Или даже битвы не будет – армии так и будут стоять, неподвижно, смотреть друг на друга и видеть нечто настолько чужое и непохожее на них, что это даже невозможно понять, невозможно даже услышать речи друг друга как слова или прочитать что-то по лицам, застывшие вот так, противостоящие и непонимающие, весь человеческий срок. Двоесердый, лицемер перед самим собой со всех сторон.
Когда Лейн дернул головой, дальняя часть озера полыхнула от солнца; теперь вода вблизи не казалась черной, можно было приглядеться к отмели и увидеть, что вся вода движется, но мягко, туда и сюда, и в то же время он заставлял себя вернуться в себя, когда Шери рядом сдвинула ногу и начала поворачиваться. Он видел, что человек в костюме и серой шляпе теперь неподвижно стоит на берегу, с чем-то под мышкой, глядя на другую сторону, где рядком на шезлонгах сидели маленькие силуэты в позах, намекающих, что у них расставлены удочки на краппи, как в основном делают только черные из Ист-Сайда, и маленькое белое пятнышко в конце ряда – полипропиленовое ведро. В тот самый момент или время на озере Лейн Дин впервые почувствовал, что может увидеть все в целом; все казалось отчетливо освещенным, потому что круг мрака от болотного дуба совсем ушел и они уже сидели на солнце со своей двухголовой тенью на траве слева перед ними. Он снова посмотрел или рассеянно взглянул туда, где под поверхностью воды как будто резко гнулись ветки упавшего дерева, и тут ему был дан знак, что во время этого застывшего молчания, за которое он так себя презирал, Лейн на самом деле молился или молилась какая-то частичка его души, которую он даже не знал или не слышал, так как теперь ему в ответ был явлен некий образ – то, что позже про себя он будет звать видением или мгновением благодати. Он вовсе не лицемер, просто надломлен и откололся, как и все люди. Потом он решил, что тогда на секунду почти увидел их обоих так, как мог бы увидеть Иисус: слепыми, но ищущими на ощупь, как угодить Богу несмотря на врожденную грешную натуру. Ибо в тот же самый миг он заглянул – быстро, как свет, – в душу Шери, и ему было дано понять, что сейчас произойдет, когда она повернется к нему, а мужчина в шляпе наблюдает за рыбалкой, и упавший вяз роняет клетки в воду. Эта приземленная девушка, которая хорошо пахла и хотела стать медсестрой, возьмет его за руку обеими своими, чтобы он оттаял и посмотрел на нее, и она скажет, что не может. Что ей жаль, она не поняла раньше, ей не хотелось врать, но она согласилась, потому что хотелось верить, что она сможет, но она не может. Что она все равно выносит и родит, должна. С чистым и ровным взглядом. Что вчера она всю ночь молилась и искала в себе ответ, и решила, что так ей велит любовь. Чтобы Лейн пожалуйста пожалуйста милый дал ей договорить. Что, слушай – это ее решение и его ни к чему не обязывает. Что она знает, он ее не любит, не в том смысле, знала все это время, и это ничего. Что такие уж дела, и это ничего. Она выносит, и родит, и будет любить, и ничего не потребует от Лейна, кроме добрых пожеланий и уважения к тому, что ей надо сделать. Что она его отпускает, без всяких требований, и надеется, что он доучится в МКП и все у него в жизни будет очень хорошо, и много радости, и всего хорошего. И голос у нее будет ясный и ровный, и она будет врать, потому что Лейну было дано заглянуть в ее душу. Увидеть ее. Один черный на другом берегу поднял руку как будто в приветствии – или он так отмахивался от пчелы. Где-то позади газонокосилка косила траву. Это будет жуткая ставка, пан или пропал, рожденная отчаянием в душе Шери Фишер, знанием, что она не может ни сделать сегодня это, ни родить ребенка одна и опозорить свою семью. Ее ценности перекрывали оба пути, Лейн это видит, и у нее нет вариантов или выбора, эта ложь – не грех. К Галатам, 4:16, «Итак, неужели я сделался врагом вашим?» Она ставит на то, что он хороший человек. Там, на столе, не застывший, но и еще не в движении, Лейн Дин – младший все это видит и тронут жалостью и чем-то вдобавок большим, чем-то без известного ему названия, что ему дано почувствовать в виде вопроса, ни разу не приходившего в голову за всю долгую неделю размышлений и гаданий: а с чего он так уверен, что не любит ее? Почему этот вид любви какой-то не такой? А что, если он понятия не имеет, что такое любовь? А что бы вообще сделал Иисус? Потому что как раз теперь он почувствовал две ее маленькие сильные мягкие руки на своей, чтобы он повернулся. А что, если он просто боится, вот и вся правда, и молиться надо даже не о любви, а о самой обычной смелости – взглянуть ей в глаза, когда она это скажет, и довериться сердцу?
§ 7
– Новенький?
По обоим бокам от него сидели агенты, и Сильваншайну показалось немного странным, что повернулся к нему, словно хотел обратиться, тип с робкой розовой мордочкой хомяка, но сказал второй, смотревший в окно.
– Новенький?
Все они сидели в четырех рядах от водителя, в чьей позе чувствовалось что-то странное.
– В сравнении с чем?
Шея Сильваншайна до самой лопатки пылала, и он чувствовал, как начинает подергиваться мускул в веке. Сравните налоговый учет для того, кто передал переоцененные акции в благотворительность, и того же человека, но продавшего акции и передавшего в благотворительность прибыль. Обочины проселка выглядели пожеванными. Свет снаружи был такой, как когда хочется включить фары, но толку от них нет, потому что технически еще светло. Было неясно, фургон это или автобус с максимальной вместимостью 24 человека. У спросившего были бачки и неуязвимая улыбка человека, который взял в аэропорту два коктейля и к ним только орешки. Водитель прошлого фургона, куда посадили Сильваншайна как GS-9, водил так, словно его плечи слишком тяжелые для спины. Словно он держался за руль для опоры. Какие водители носят бумажные шапочки? Головокружительную гору сумок удерживал только ремень.
– Я особый ассистент нового зама Систем отдела кадров, которого зовут Меррилл Лерль и который скоро приедет.
– Новенький на Посту. Я имел в виду, недавно назначенный, – мужчина говорил разборчиво, хоть и обращался как будто к окну, которое было грязным. Сильваншайн чувствовал себя подоткнутым; сиденья – не сиденья, а скорее мягкая скамейка, без подлокотников даже для иллюзии или ощущения личного пространства. Плюс фургон пугающе покачивался на шоссе – то ли шоссе, то ли сельской дороге, – и было слышно его подвески. Крысиный мужчина, с робкой, но доброй аурой, грустный добрый мужчина, живший в кубе страха, держал шляпу на коленях. Вместимость – 24 человека, заполнен битком. Дрожжевой запах мокрых мужчин. Уровень энергии – низкий; все возвращались с чего-то, что потребовало много затрат. Сильваншайн так практически и видел, как маленький розовый мужчина пьет «Пепто-Бисмол» прямо из флакона и едет домой к женщине, которая относится к нему как к скучному незнакомцу. Эти двое либо вместе работали, либо очень хорошо друг друга знали; они говорили в тандеме, даже не замечая. Тандем альфа-бета, а значит, либо Аудит, либо ОУР. Сильваншайн заметил в окне свое бледное косое отражение и что альфа из пары отвлеченно развлекался тем, что обращается к отражению, словно это и есть Сильваншайн, а хомяк только изображает выражение обращения, но молчал. Пожертвования акций – замаскированная прибыль на капитал; еще был звук, свистящий и позвякивающий, как полтакта каллиопы, когда водитель переключал передачу или когда угловатый фургон резко покачивался на обратной кривой рядом с билбордом с надписью «УМЕНЬШИ ВОТ ЭТО» и картинкой, которую Сильваншайн не разглядел, и, пока учтивый мужчина небрежно их представлял (Клод не расслышал имен, а из-за этого обязательно будут неприятности, потому что забывать имена – оскорбительно, особенно если ты работаешь у предполагаемого вундеркинда Кадров, и Кадры – твоя область, а в будущем его ждет всяческая разговорная эквилибристика, чтобы обходиться без их имен, и помоги ему Боже, если они поднимаются по карьерной лестнице, и однажды поднимутся, и попросят представить их Мерриллу, хотя, если они оуровцы, это маловероятно, потому что у Расследований и Мошенничеств обычно своя инфраструктура и офисное пространство, часто – в отдельном здании, по крайней мере в Роме и Филли, потому что судебные бухгалтеры больше любят считать себя правоохранителями, чем Службой, и с другими особо, как правило, не общаются, и на самом деле высокий, Бондюран, действительно представил себя и Бриттона как GS-9 из ОУРа, но Сильваншайн тогда сгорал от стыда из-за упущенных имен, чтобы это осознать раньше позднего вечера, когда он вспомнит суть беседы и переживет момент облегчения). Робкий врал редко; более учтивый агент ОУР врал часто, чувствовал Сильваншайн. Окно щелкало от мелкого дождя – такого, когда колет кожу, но не намокаешь. Мелкие капли – малюсенькие – звякали по стеклу, в котором было видно, как в целом менее надежный из двоих взял себя за подбородок и вздохнул как минимум отчасти ради эффекта. Где-то позади слышались звуки карманной игры и тихие звуки агентов, наблюдавших за игрой через плечо игравшего, тот же молчал. Дворники фургона или автобуса подвизгивали на каждом втором проходе – Сильваншайну пришло в голову, что водитель чуть ли не положил на руль подбородок, потому что придвинулся вперед, поближе к лобовому стеклу, как делают тревожные или близорукие люди, когда им трудно видеть. Лицо у более лощенного из двоих оуровцев в окне напоминало формой чуть ли не воздушного змея – одновременно и квадратное, и заостренное на скулах и подбородке; Бондюран чувствовал ладонью острое давление подбородка и как край рамы впивается прямой линией между косточками локтя. Все, кроме Сильваншайна, знали, где были и что делали в Джолиете, но никто не думал об этом информативно, потому что люди и не думают так о том, что едва закончили. Снаружи было очевидно, что это за машина – как по форме и покачиванию, так и по тому, что верхний коричневый слой краски нанесли небрежно и местами фары едущих позади выхватывали под ним проблески ярких цветов, раздутый шрифт, иконки на палочках под углами, намекавшими на вкуснятину каким-то таинственным образом, который понимают только дети. Внутри стояли звуки двигателя и колеблющегося ропота разговорчиков, подтаявших от ожидания завершения чего-то – возможно, конференции или корпоратива, а может, курсов повышения квалификации; работники в Роме вечно ездили на курсы повышения квалификации в Буффало и Манхэттен, – и карманной игры, и легкого шуршания или причирикиванья в дыхании бледного розоватого мужчины, который, чувствовал Сильваншайн, смотрит ему на правую сторону лица, и вопроса Бондюрана о ромском подразделении ОУРа, и гулковатого шепота с одного места впереди, одного – сзади и одного – справа от тех, кто, возможно, слушал наушники, – верный признак молодого агента, и Сильваншайн осознал, что в последний раз видел черного или латиноса в аэропорту Чикаго, который не О’Хейр, но название заарканить никак не получалось, и было бы странно доставать из чемодана чек за билет, – тогда как низенький как будто наблюдал за ним, ожидая, когда он чем-нибудь выдаст какую-нибудь ущербность или дефицит памяти. Опишите преимущества восьмеричного языка программирования над двоичным при разработке программы 2 уровня для отслеживания закономерностей в таблицах денежных потоков корпораций, назовите два ключевых преимущества подачи франшизой формы 20–50 как дочерней компании над подачей как автономного корпоративного юридического лица – и вот опять, обрывок духовых, который Сильваншайн не мог узнать, но из-за него хотелось подняться и мчаться вслед за чем-то в ватаге всех районных ребятишек, высыпавших из своих соответственных дверей и несущихся по улице с воздетыми в руках деньгами, и не успел Сильваншайн подумать, как уже сказал:
– Как ни странно прозвучит, вы двое время от времени не слышите ли?..
– «Мистер Пышка», – произнес теперь агент справа баритоном, который совсем не шел к его телу.
– Четырнадцать грузовиков S-корпорации – производителя замороженных кондитерских изделий из Восточной Пеории «Мистер Пышка» конфискованы вместе с офисом, поступлениями и акциями уставного капитала четырех из семи членов семьи, де-факто владевших, как убедил прокурор Региона судью Седьмого округа, частной S-корпорацией, – сказал Бондюран. – Разочарованный работник, сфальсифицированные планы амортизации на все, от морозилок до фургонов вроде этого…
– Оценка риска налоговой задолженности, – сказал Сильваншайн, в основном чтобы показать, что знает жаргон. Сиденье прямо перед ним было свободным, открывая вид на морщинистую и мясистую шею того, кто сидел еще дальше, в кепке с логотипом пива «Буш», задвинутой на затылок в знак расслабления и неформальности.
– Так это фургон мороженщика?
– Самое оно для морали, да? Будто покраска от кого-то скроет, что сливки Поста едут на том, из чего мужик в белой мешковатой форме и с резиновым лицом, напоминавшим бланманже, продавал «Ореховых приятелей».
– Так водитель раньше работал в «Мистере Пышке»?
– Поэтому мы сейчас еле крадемся.
– Лимит – девяносто; сам, если хочешь, глянь на всех, кто за нами скопился и мигает дальним светом.
У того, что поменьше и порозовее, Бриттона, было круглое, покрытое пушком лицо. Около тридцати, и заметно, что он не брился. Самое странное, что район Сильваншайна в Кинг-оф-Праша был строгим сообществом – с лежачими полицейскими, с объединением жильцов, запретившим любую торговлю на территории, особенно с каллиопой; Сильваншайн ни разу в жизни не бегал за мороженщиком.
– Контракт водителя не разрывали – конфискация прошла только в прошлом квартале, ЗД решает, что выгода от сохранения машин и водителей до конца контракта настолько перевешивает прибыль от их реализации на аукционе, что теперь все ниже G-11 ездят на фургонах «Мистера Пышки», – сказал Бондюран. Когда он говорил, его рука двигалась вместе с подбородком, что Сильваншайну показалось неловким и фальшивым.
– Миссис Недальновидность.
– Ужасно для морали. Не говоря уже о пиар-провале, когда дети и родители видят, что фургоны, которые ассоциируются с невинностью и вкусными «Карамельными Зарядками», захвачены и как бы порабощены Службой. В том числе для наружки.
– Мы на этих фургонах и наружку ведем, если можешь себе представить.
– Чуть ли камнями не забрасывают.
– «Мистер Пышка».
– Иногда музыка прорывается; в некоторых фургонах ее обрывки слышатся каждый раз, как они сменяют передачу.
Они миновали еще один билборд, на этот раз с правой стороны, но его Сильваншайн разглядел: «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ».
Бондюран – его задница уже устала от двух дней на складном стуле – смотрел, ничего на самом деле не видя, на двадцать акров кукурузного поля: здесь стебли запахивали в апреле, когда боронили поля для засеивания, вместо того, чтобы запахивать осенью, так они всю зиму перегнивали и удобряли почку, хотя Бондюран сомневался, что при наличии фосфорорганических удобрений и тому подобного это стоит двух дней запашки осенью, плюс по какой-то причине – папа Хиггса рассказывал ему, по какой, но он забыл, – зимой здесь любят комковатую почву, вроде как она что-то защищает в земле, – и неожиданно для себя Бондюран вдруг поймал себя на мысли, что щетинистое поле напоминает подмышки девушки, которая нечасто их бреет, и, не осознавая ассоциации между миновавшим полем, уже успевшим смениться дикой дубовой рощей, с подмышкой и девушкой, он сбился на мысли о Шерил Энн Хиггс, ныне – Шерил Энн Стэндиш, оператор ввода данных в «Американ Твайн» и разведенная мать двоих детей в двойном трейлере, за попытку поджога которого вроде как арестовали ее бывшего вскоре после того, как Бондюран стал GS-9 в ОУР, его бывшая пара на выпускном Центральной католической школы Пеории 71-го, когда их обоих приняли в Выпускную свиту, а Бондюран стал вторым вице-королем выпускного и щеголял в бирюзовом смокинге и слишком тесных прокатных туфлях, и в ту ночь она ему не дала даже после бала, когда все остальные по очереди трахались со своими парами в черно-золотом «Крайслере-Нью-Йоркере», который они взяли напрокат вскладчину на ночь у папули коротышки в «Герце» и весь заляпали пятнами, так что коротышке пришлось все лето сочинять отчет о «нью-йоркере» за стойкой «Герца» в аэропорту. Дэнни как-то-там, папуля у него скоро помер, но он из-за них не смог играть в бейсбол «Легиона», потерял форму, с трудом пробился в студенческую команду университета Северного Иллинойса, остался без стипендии и бог знает, что там с ним в итоге стало, но ни одно из тех пятен не оставили Бондюран и Шерил Энн Хиггс, несмотря на все его уговоры. Он не воспользовался бутылкой шнапса, потому что, если бы привез домой пьяной, ее папа либо убил бы его, либо посадил бы девушку под домашний арест. До сих пор величайшим моментом в жизни Бондюрана было 18-5-73, на втором курсе, когда он в последней домашней игре в Брэдли отбил трипл, заменяя бэттера, благодаря чему Озновец, будущий звездный кэтчер, победил университет Южного Иллинойса-Эдвардсвилл и Брэдли вышел в плей-офф конференции Долины Миссури, где они уже проиграли, но все равно не проходит дня с закинутыми на рабочий стол ногами и стопкой планшетов на коленях без того, чтобы Бондюран не вспоминал тот зависший, как воздушный шар, скользящий мяч противника, не чувствовал невибрирующий стук мякоти биты, не слышал двузвонный лязг падения алюминиевой биты на землю и не видел, как мяч словно пинболит от столба 1f рядом с лицевой линией, со звоном отскакивает от другого забора лицевой линии, и Бондюран готов поклясться, что оба забора пели от силы мяча, по которому он врезал с такой силой, что будет чувствовать вечно, но не может с такой же яркостью вспомнить, какой была на ощупь Шерил Энн Хиггс, когда он вошел в нее на пледе у пруда за рощей на краю пастбища маленькой молочной фермы под управлением мистера Хиггса и одного из его бессчетных братьев, хотя хорошо помнит, что на них тогда было, и запах новой ряски на пруду рядом со сточной трубой, журчащей почти по-ручьиному, и лицо Шерил Энн Хиггс, когда ее поза и лежачее положение стали послушными, и Бондюран понял, что он, как говорится, дошел до третьей базы, но избегал взгляда Шерил Энн из-за выражения в ее глазах, которое Том Бондюран не забудет никогда, хоть и ни разу о нем не задумается, выражения отсутствующей смертельной грусти – не столько фазана в пасти гончей, сколько человека, готового совершить перевод, который, как он знает заранее, не окупится никогда. На следующий год они ушли в безумно-одержимый любовный штопор, когда расставались, а потом не могли жить друг без друга, а потом она один раз вдруг смогла, и все на этом.
Маленький светло-розовый агент ОУР Бриттон, не прочищая горла и без всяких подводок, спросил, о чем думает Сильваншайн, что показалось тому гротескно и почти непристойно некультурным и навязчивым, с таким же успехом тот мог спросить, как выглядит твоя жена голой или чем пахнут твои продукты жизнедеятельности, но, конечно, вслух так не ответишь, особенно если в работу входит выстраивание хороших отношений и рабочих линий связи для Меррилла Лерля, когда он прибудет, – посредничество для Меррилла Лерля и одновременно сбор данных по как можно большему числу нюансов и вопросов в связи с инспектированием деклараций, ведь впереди предстояли сложные, щекотливые решения, чьи последствия шли гораздо дальше этого провинциального поста и, как ни крути, они будут болезненными. Сильваншайн – повернувшись немного, но не до конца (оранжевая вспышка в его левой лопатке), чтобы посмотреть хотя бы в левый глаз Гэри Бриттона, – осознал, что очень плохо эмоционально или этически «считывает» Бриттона или кого угодно в фургоне, кроме Бондюрана, который впал в какие-то мечтательные воспоминания и лелеял эту мечтательность, слегка откинувшись на спинку, как человек в теплой ванне. Когда мимо проехало что-то большое и встречное, большой прямоугольник лобового стекла на миг стал радужным и непрозрачным от воды, и дворники могуче вознеслись ее стереть. Взгляд Бриттона – Сильваншайну казалось, тот скорее смотрит на его правый глаз, чем в него. (Как раз сейчас в мыслях Томаса Бондюрана, когда он смотрел из окна, но больше – в прошлое, в свои воспоминания, промелькнуло, поднимая в них ураган, что можно смотреть из окна, смотреть в окно, поскольку золотая коса и проблеск сливочного плеча находились в окне, через окно [близко к «за»] или даже на окно, оценивая прозрачность и чистоту стекла.) Тем не менее взгляд казался ожидающим, и Сильваншайн снова ощутил где-то за пустотой в желудке и защемленным нервом в ключице, насколько мутное настроение стоит в салоне и насколько оно отличается от пронизанного ужасом напряжения ста семидесяти агентов в Филадельфии-0104 или маниакального ступора десятка в крошечном ромском 408-м. Его собственное настроение – многослойный гибрид усталости и предчувствующего страха, который возникает в конце не пути, а движения, – никоим образом не дополняло настроение ни бывшего фургона «Пышки», ни утонченного тоскливого старшего агента слева, ни живого слепого пятна с его неприличным вопросом, честный ответ на который требует признание этого вторжения, из-за чего перед Сильваншайном выросла межличностная дилемма еще раньше, чем он прибыл на Пост, что на миг показалось ужасно нечестным и подняло волну жалости к себе – чувства не столь мрачного, как крыло отчаяния, а скорее подернутого кармином из-за обиды, что одновременно и хуже, и лучше обычного гнева, потому что оно не имело конкретной цели. Винить-то было особенно некого; что-то в Гэри – или Джерри Бриттоне – выдавало, что этот вопрос – какое-то неизбежное следствие его характера и винить за это можно не больше, чем винить муравья за то, что он ползет по твоему картофельному салату на пикнике, – такие уж они от природы, что ты с ними будешь делать.
§ 8
Под воздвигавшимся каждый май над окружным шоссе щитом с надписью «ПРИШЛА ВЕСНА – ЗНАЧИТ ПОРА ЗАДУМАТЬСЯ О БЕЗОПАСНОСТИ НА ФЕРМАХ», и через северный съезд с его собственным испачканным названием, знаками касательно попрошайничества и скорости и с универсальным глифом играющих детей, вдоль галереи образцов двойных трейлеров, мимо ротвейлера на цепи, трахающего пустоту в безумных судорогах, и шкворчания сковородки, доносящегося из кухонного окна трейлера, чуть направо и потом резко налево вдоль «лежачего полицейского» в еще не расчищенную под новые одинарные трейлеры густую рощу, где треск чего-то сухого, и стрекот насекомых в перегное рощи, и две бутылки и яркий целлофановый пакет, насаженные на ветку шелковицы, затем с видом сквозь зыбкий параллакс молодых веток на участки трейлеров вдоль извилистых дорог и проселков северной части парка, обходящих стороной гофрированный трейлер, где, говорят, мужчина ушел от семьи, а потом вернулся с оружием и убил всех во время просмотра «Драгнета», и раздолбанный заброшенный пятиметровый трейлер, полузаросший на краю рощи, где парни с их девушками складывали на паллетах странные слитные фигуры и оставляли яркие рваные упаковки, пока неосторожное обращение с газовой плитой не привело к взрыву и не вскрыло южную стену огромной лабиальной брешью, обнажившей выпотрошенные кишки жилища на обозрение множеству глаз, пока шприцы и стебли долгой зимы шумно хрустят под множеством ботинок, где роща идет под углом мимо незастроенного тупика, куда они теперь пришли в сумерках понаблюдать, как трясется на подвесках припаркованная машина. Окна затуманились почти до матовости, а корпус такой живой, что будто едет, не сходя с места, машина размером с яхту, скрип стоек и амортизаторов и тряска в почти настоящем ритме. Птицы в сумерках и запахи обломанной сосны и коричной жвачки младшей из них. Колебания напоминают машину, несущуюся на высокой скорости по ухабистой дороге, придают неподвижности «бьюика» сновидческое, пронизанное чем-то вроде романтики или смерти ощущение в глазах девочек, присевших на корточки на опушечном пригорке рощи, с видом дриад и с глазами вдвое шире и торжественней, выглядывающих редкое мелькание бледной конечности за окном (раз к нему прижалась голая пятка, сама трепещущая), понемногу придвигаясь все ближе с каждой ночью недели перед истинной весной, беззвучно подначивая друг друга подойти к трясущейся машине и заглянуть, что наконец делает только одна и не видит ничего, кроме отражения собственных широко распахнутых глаз, когда изнутри доносится слишком хорошо знакомый ей вскрик, что раз за разом будит ее из-за картонной стенки трейлера.
На гипсовых холмах к северу горели пожары, чей дым висел в воздухе и разил солью; потом без жалоб или даже упоминания пропали оловянные сережки. Затем отсутствие на всю ночь, на две. Дитя как мать женщины.[15 - Отсылка к идиоме «Дитя – отец человека», произошедшей от строчки стихотворения Уильяма Вордсворта «Ликует сердце» (My Heart Leaps Up, 1807) (прим. пер).] То были предзнаменования и знаки: снова Тони Уэр и ее мать в пути по бескрайней ночи. Маршруты на картах, что не складываются под пальцем в понятные формы или фигуры.
По ночам, если смотреть из трейлерного парка, холмы отливали грязным рыжим свечением, доносились взрывы живых деревьев от жара огня и рокот самолетов, бороздящих марево над ними и сбрасывающих толстые языки талька. Порой ночами с неба сыпал мелкий пепел, ложившийся сажей и загонявший все живое под крыши, так что все окна трейлеров по парку отливали подводным сиянием экранов, а когда многие выставляли звук одинаково, передачи доходили до девочки через пепел так отчетливо, словно еще никуда не делся их собственный телевизор. Он пропал без единого слова о нем перед предыдущим переездом. Знак прошлого.
Пацаны в парке носили мятые шляпы и галстуки-шнурки – кое-кто щеголял в бирюзовых, – и из них один помог опустошить отстойник трейлера, а потом принуждал ее к фелляции в качестве вознаграждения, когда она дала слово, что если из его штанов что-то появится, то в них уже не вернется. Еще ни один парень приблизительно ее роста не смог принудить ее к сексу со времен Хьюстона и тех двоих, которые подлили ей что-то в газировку, отчего они перевернулись на бок, и она уже не могла сопротивляться и лежала, глядя в небо, пока они делали свое отдаленное дело.
На закате север и запад были одного цвета. В ясные ночи она могла читать под янтарным свечением ночного неба, сидя на пластмассовом ящике, служившем им крыльцом. В сеточной двери не было сетки, но она все равно считалась сеточной дверью, о чем девочка не раз задумывалась. В саже на кухонной плите можно было рисовать пальцами. В пламенеющем оранжевом до темнеющих сумерек в вони креозота, горящего в зубчатых холмах с подветренной стороны.
Ее внутренний мир богатый и многогранный. В фантазиях о любви это она сражалась и превозмогала, спасая какой-нибудь предмет или персонажа, только они ни разу не проступили отчетливо и не приняли форму или имя.
После Хьюстона ее любимой куклой была лишь голова куклы, с вычурно уложенными волосами и дыркой с резьбой для шеи; девочке исполнилось восемь, когда тельце потерялось и теперь лежало в бурьяне, вечно на спине и в неведении, пока голова продолжала жизнь.
Социальные навыки матери отличались безразличием и не включали правдивость или последовательность. Дочь приучилась доверять делам и считывать знаки в мелочах, о чем не ведают обычные невинные дети. Затем наискосок срединной трещины в столешнице появился мятый дорожный атлас, раскрытый на родном штате матери, где поверх ее места происхождения лежали споры засохшей слизи, пронизанной красной нитью крови. Так открытым атлас лежал, неупомянутый, около недели; они ели вокруг него. Он собирал пепел, нанесенный ветром через прорванную сетку. Муравьи досаждали всем трейлерам в парке – зарились на что-то в пепле с пожара. Они особенно кишели в одной точке – высоком месте, где деревянная обшивка кухни некогда отошла и выгнулась наружу от жара и откуда спускались параллельные две сосудистые колонны черных муравьев. Ела из банок, стоя у анодированной раковины. Два фонарика и выдвижной ящик с огарками свечей, которых мать сторонилась, ибо ее лучиком света в мире были сигареты. По пачке боракса в каждом углу висящими по бокам проводами, местонахождение хозяина было неизвестно старейшинам парка, чьи шезлонги стояли нетронутыми пеплом в центральной тени сумаха. Одна из них, матушка Тиа, предсказывала будущее: сушеная и дрожащая, лицо – облупленный пекан, целиком объятое черным, два отдельных зуба – как выстоявшие кегли в «Шоу-Ми Лейнс», владелица собственных колоды и подноса, где белел копившийся пепел, называла ее chulla [16 - Странная (исп.).] и не брала денег, страшась Дурного Глаза, с каким девочка подсматривала за ней через телескоп скрученного журнала из дырки в сетке. В тени сумаха пыхтели две ребристых и желтоглазых псины и поднимались лишь иногда – выть на самолеты, трепавшие пожары.
Солнце над головой – словно глазок в самопожирающее сердце ада.
Еще одним знаком было, что матушка Тиа отказалась пророчить, причем не с категоричным отказом, а с мольбой о милосердии под пронзительный хохот других старейшин и вдов в тени; никто не знал, почему она боится девочку, а она не объясняла, но, зажав зубом нижнюю губу, вновь и вновь чертила особую букву в воздухе перед собой. По матушке девочка будет скучать, среди прочего доверив голове куклы нести воспоминания о ней.
Социальные навыки матери отличались безразличием со времен клинического заключения в Юниверсити-Сити, штат Миссури, где ее запрещали посещать восемнадцать рабочих дней, на протяжении которых девочка скрывалась от соцслужбы и спала в брошенном «додже», чьи дверцы можно было запереть выкрученными вот так вешалками.
Девочка часто посматривала на открытый атлас и помеченный на нем чихом город. Она и сама родилась там, в окрестностях, в городке, носившем ее имя. Ее второй опыт из тех, что обычно изображались в нежных красках безразличными словами ее книг, произошел в заброшенной машине в Юниверсити-Сити, штат Миссури, от рук мужчины, который умел снять одну вешалку выпрямленным крючком другой и сказал ее лицу под его митенкой, что можно либо по-хорошему, либо по-плохому.
Самый долгий срок, когда она жила одним воровством из магазинов, – восемь дней. Не более чем умелый вор. Во время пребывания в Моабе, штат Юта, знакомый сказал, что у ее карманов нет воображения, и скоро был арестован и отправлен тыкать заостренной палкой в мусор на обочине шоссе, пока они с матерью проезжали мимо на самодельном жилом фургоне под управлением Пинка? – торговца пиритом и самодельными наконечниками стрел, с кем мать не произносила ни единого слова, только сидела перед радио, раскрашивая ногти разными цветами, он однажды так сильно ударил девочку кулаком в живот, что перед глазами поплыли цветные пятна, и она вплотную нюхала ковер и слышала, как именно мать отвлекала Пинка своими губами от дальнейшего внимания к дочери. Тогда же она научилась перерезать тормоза так, чтобы авария откладывалась на время согласно глубине прореза.
Ночью на паллете в охряном сиянии ей снилась еще и скамейка у пруда под убаюкивающее бормотание уток, пока она держала нитку от чего-то с нарисованным личиком, парящего в небе, то ли воздушного змея, то ли шара. Другой девочки, которую она никогда не увидит и не узнает.
Однажды на системе межштатных магистралей страны мать заговорила о собственной безголовой кукле, за которую цеплялась в аду земных лет ее детства в Пеории и нервной болезни ее матери (на этих словах ее профиль скривился), когда мать матери отказывалась отпускать ее из дома, она еще попросила бродяг снаружи обить найденными выброшенными автоколпаками каждый дюйм своего жилища, чтобы отражать передачи Джека Бенни – богача, который, как верила бабушка, сошел с ума и стремится к мировому контролю мышления посредством радиоволны особой частоты и оттенка. («Такие злые люди не могут оставить мир в покое» – непрямая цитата или парафраз со слов матери за рулем, когда она одновременно курила и пользовалась пилкой для ногтей.) Девочка вменила себе задачу читать знаки и знать свою историю, прошлую и настоящую. Чтобы истолочь битое стекло в порошок, нужен час времени, кусок кирпича и прочная поверхность. Она воровала говяжий фарш и булочки, вминала толченое стекло в мясо, готовила на жаровне из лобового стекла в кузове брошенного «доджа» и многие дни кряду оставляла эти изощренные блюда на переднем сиденье, пока наконец принуждавший ее мужчина не воспользовался вешалкой, чтобы взломать автомобиль и украсть их, после чего уже не возвращался; вскоре мать выписали под опеку дочери. Укладка дисков внахлестку невозможна, но бабушка требовала, чтобы каждый колпак соприкасался с соседними, где только возможно. Так электрификация лишь одного передавала заряд всем, чтобы отразить бомбардировку волнами. Смертоносное поле отрубило радиоприемники во всем квартале. Дважды получив выговор за воровство электричества, старуха разыскала где-то генератор, который работал, пусть и шумно, на керосине и подскакивал и трясся возле бомбовидного баллона пропана рядом с кухней. В детстве матери иногда разрешалось закапывать воробьев, что сгорали на доме и испускали душу в единственной вспышке и облачке дыма в форме птички.
Девочка читала о лошадях, биографии, химии, психиатрии и по возможности «Популярную механику». Целеустремленно изучала историю. Прочитала «Мою борьбу» и не поняла, из-за чего сыр-бор. Читала Уэллса, Стейнбека, Кина, Лору Уайлдер (дважды) и Лавкрафта. Читала половинки множества рваных и выброшенных вещей. Читала «Алый знак доблести» без обложки и нутром поняла, что автор в жизни не видел войну и не знал, что после некой крайности человек воспаряет чуть выше страха и может глядеть ему прямо в глаза, делая все, что нужно или можно, лишь бы выжить.
Парень из трейлерного парка, пытавшийся воспользоваться ей в висящей вони их собственных отбросов, теперь по ночам собирал своих друзей перед трейлером, они рыскали вокруг и издавали нечеловеческие вопли в пеплопадах, а дочь дочери водила круги внутри кругов у собственного имени на карте и ведущих туда артерий. Гипсовые пожары и мерцающая вывеска парка были полюсами пустынной ночи. Пацаны рыгали и выли на луну, и вой ничем не походил на настоящий, и смех их был натянутый, и слова – безразличные к любви, от которой, говорили они, их распирает и которую она еще почувствует на себе много раз без счета.
Пока мать была с мужчинами, девочка заказывала каталоги и бесплатные предложения, что ежедневно приходили по почте с образцами продуктов, какие покупают себе в удовольствие люди, имеющие дома, как и она, считавшая, что занимается на домашнем обучении, и не ездившая на автобусе с детьми из парка. Те как на подбор отличались оторопелым осоловелым выражением лиц нищих из одного и того же места; трейлеры, вывеска и проезжающие грузовики были мебелью их мира, что ходил по орбите, но не вращался. Девочка часто представляла их в зеркале заднего вида, уменьшающихся, с поднятыми на прощание руками.
Одна из полос нарезанной асбестовой ткани, аккуратно помещенная в платную сушилку, когда мать несостоявшегося насильника сложила туда белье и вернулась в «Серкл Кей» еще за пивом, привела к тому, что ни парня, ни его мать больше не видели за пределами их стоявшего на кирпичах двойного трейлера. Так прекратились и пацанские ночные серенады.
Консервная банка из-под супа с нечистотами или телом сбитого зверька внутри, помещенная под кирпичи или покрытую пластиком решетку магазинного приставного крыльца, наполняла и поражала данный трейлер чумой рыхлых мух. Тенистое дерево можно убить, вогнав короткую медную трубку в его основание всего в пару ладоней глубины под землей; листья буреют на глазах. Хитрость с тормозами или топливопроводом – зачищать плоскогубцами почти до истончения, а не перерезать разом. Тут тоже нужна сноровка. Совокупные пол-унции сахара в бензобаке обезвредят любой транспорт, но это мастерства не требует. Как и пенни в электрощитке или красный краситель в трейлерной цистерне с водой, находящейся под служебным люком на всех моделях, кроме новейших, каких в парке «Виста-Верде» не наличествовало.
Зачатая в одной машине и рожденная в другой. Ползущая в снах, чтобы увидеть собственное зачатие.
В пустыне нет эхо, и тем она напоминает море, откуда явилась. Порой ночами доносились звуки пожара, или кружащих самолетов, или дальнобойщиков на 54-м в сторону Санта-Фе, стенания шин были сродни лепету далекого прибоя; она лежала на паллете, слушала и представляла не море или собственно едущие фуры, а что самой было угодно. В отличие от матери или бестелой куклы, она была свободна в своей голове. Необузданный гений больше любого солнца.
Девочка прочитала биографию Хетти Грин – матереубийцы и осужденной фальшивомонетчицы, та покорила фондовый рынок, при этом копя обмылки в мятой жестяной коробке, которую носила при себе, и не боялась никого и ничего. Прочитала «Макбет» в виде цветного комикса с диалогами в облачках.
Комик Джек Бенни прикладывал ладонь к лицу с чувством, которое, рассказывала мать в периоды просветления, мнилось ей нежным и о котором она тосковала и мечтала внутри родительского дома с панцирем из электрощитов, пока ее мать строчила ФБР закодированные письма.
На заре красные равнины на востоке растемнялись, ворочалась в своем подземном логове ужасная и деспотичная дневная жара; девочка клала голову куклы на подоконник, глядя, как открываются ее красные глазки, а камешки и мусор отбрасывают тени в человеческий рост.
Ни в одном из пяти штатов ни разу не носила платье или кожаную обувь.
На рассвете пожаров восьмого дня мать появилась в машине, громоздкой из-за гофрированного жилого модуля на кузове, а за рулем сидел неизвестный мужчина. На боку модуля виднелась надпись LEER [17 - LEER – название бренда жилых модулей; букв. перевод – «пялиться» (прим. пер.).].
Блокировка мышления, сверхвключение. Неопределенность, зацикливание, туманное мышление, конфабулез, речевая бессвязность, замалчивание, афазия. Мания преследования. Кататоническая неподвижность, пассивная подчиняемость, эмоциональная тупость, размывание «я – ты», когнитивные нарушения, ослабленные или неясные ассоциации. Деперсонализация. Мания центральности или величия. Компульсивность, ритуализм. Истерическая слепота. Промискуитет. Солипсизм или экстатические состояния (редко).
Д. Р. / М. Р. Этой Девочки: 04.11.1960, Энтони, Иллинойс.
Д. Р. / М. Р. Матери Девочки: 08.04.1943, Пеория, Иллинойс.
Последний адрес: 88052, Нью-Мексико, Орган, Дозуоллипс, 17, трейлерный парк «Виста-Верде Эстейтс», трейлер Е.
Рост / Вес / Цвет глаз и волос Девочки: 160 см, 43 кг, карий, русый.
Места работы Матери, 1966–1972 (по форме Налоговой службы 669-D [Свидетельство об аресте имущества за неуплату федеральных налогов, Округ 063(a)], 1972): ассистентка по уборке столовой, «Рейберн-Трэпп Агрономикс», Энтони, штат Иллинойс; квалифицированный оператор шелкографического пресса до травмы запястья, компания «Олл-Сити Юниформ», Элтон, штат Иллинойс; кассир, корпорация «Конвиньент Фуд Март», Норман, штат Оклахома, и Джасинто-Сити, штат Техас; официантка, «Стакис Ресторантс Корп.», Лаймон, штат Колорадо; ассистентка по составлению графиков производства клейкого материала, компания «Нейшенл Старк энд Кемикал», Юниверсити-Сити, штат Миссури; хостес и официантка, ночной клуб «Дабл Дес Лайв Стейдж», Лордсберг, штат Нью-Мексико; контрактный поставщик, служба временной занятости «Кавалри», Моаб, штат Юта; организация и уборка зоны содержания собак, «Бест Френдс Кеннел энд Грум», Грин-Вэлли, штат Аризона; кассир билетной кассы и подменный ночной управляющий, «Живые выступления для взрослых от Риске ХХ», Лас-Крусес, штат Нью-Мексико.
Потом они снова ехали в ночи. Под луной, что круглой поднималась перед ними. Что звалось задним сиденьем пикапа, было узкой полкой, где девочка могла спать, если вместить ноги за настоящими сиденьями, чьи подголовники тускло лоснились от немытых волос. Хлам и дрожжевой запах выдавали пикап, в котором живут или жили; пикап и его водитель пахли одинаково. Девочка в хлопковом лифе и джинсах, куда-то сбежавших ниже коленей. Представление матери о мужчинах – что она ими пользуется, как колдунья пользуется безгласными животными, знак и цель ее противоестественных способностей. Ее заявленное название для них, против которого девочка никогда не возражала: фамильяр. Смуглые мужчины с бакенбардами, посасывавшие деревянные спички и сминавшие банки в руках. На чьих шляпах виднелись линии пота, как кольца деревьев. Чьи взгляды ползают по тебе в зеркале заднего вида. Мужчины, которых невозможно представить в виде детей, как они, нагишом, глядят снизу вверх на того, кому они доверяют, держа игрушку в руках. С кем мать говорила как с младенцами и позволяла пользоваться собой, как безголовой куклой.
В мотеле Амарилло девочке сняли собственный запертый номер вне слышимости. Вешалки со стержня в шкафу не снимались. Голова куклы с помадой от розового мелка смотрела телевизор. Девочка часто мечтала о кошке или другом маленьком питомце, чтобы кормить и утешать, поглаживая его по голове. Мать боялась крылатых насекомых и носила с собой баллончики спрея. Перцовый баллончик на цепочке, растаявшая косметика, портсигар/зажигалка из кожзама в сумочке с красными блестками внахлестку, которую девочка раздобыла в Грин-Вэлли на Рождество, всего лишь с маленькой прорехой у дна, где она вынула напильником электронную метку, и в которой вынесла тот самый лиф, что теперь был на девочке, с вышитыми розовыми сердечками забором на уровне груди.
Еще в пикапе пахло испорченной едой и было окно без ручки, которое водитель поднимал и опускал щипцами. Приклеенная на козырек открытка провозглашала, что парикмахерши трудятся, пока не будет торчать. С одной стороны у него не хватало зубов; бардачок был заперт. В тридцать у матери на лице начали слабо проступать линии плана второго лица, которое ей уготовила жизнь и которое, боялась она, окажется лицом ее матери, и во время заключения в Юниверсити-Сити она сидела, поджав колени к груди и покачиваясь, и царапала себя, стремясь нарушить план лица. Зернистая фотография матери матери в переднике, в возрасте девочки, лежала свернутой в голове куклы вместе с обмылками и тремя библиотечными карточками на ее имя. Во второй прокладке круглого вместилища – ее дневник. И одинокий снимок матери в детстве, на улице, под зимней моросью в стольких куртках и шапках, что она казалась родственницей баллона с пропаном. Электрифицированный дом вдали и круг растаявшего снега у его основания, и мать за спиной маленькой матери поддерживает ее в вертикальном положении; у девочки был круп и такой жар, что она боялась не выжить, а ее мать поняла, что если ребенок умрет, то ей не останется на память фотографий, и тогда она закутала дочку и отправила на снег ждать, пока сама выпрашивала соседскую «Лэнд Камеру», чтобы ее девочка не была забыта после смерти. Фотография перекосилась от долгого складывания, на снегу не виднелись отпечатки следов, детский рот был широко открыт, а глаза смотрели снизу вверх на мужчину с фотоаппаратом, веря, что это правильно, что вот так и проходит нормальная жизнь. Первую треть нового дневника девочки занимали планы на бабушку, усовершенствованные с возрастом и накопленными познаниями.
За рулем сидела мать, а не мужчина, когда она проснулась под шорох гравия в Канзасе. Стоянка грузовиков удалялась, а по дороге за ними бежало что-то вертикальное и размахивало шляпой. Девочка спросила, где они, но не о мужчине, который все три штата проехал, не снимая с ляжки матери преступную руку, что разглядывалась в щель между сиденьями рядом с так же стиснутой головой куклы и чье отделение, и долгий полет привиделись в том же сне, чьей частью поначалу казались рывок с места и шум. Дочери теперь было тринадцать, и она выглядела на них. Глаза матери становились отрешенными и полузакрытыми в обществе мужчин; теперь, в Канзасе, она корчила рожи в зеркало заднего вида и жевала жвачку. «Давай там оттуда вперед, впредь впереди едь, че ты там». Жвачка пахла корицей, а из ее сложенной фольги можно было сделать отмычку для бардачка, если сложить на конце пилки.
Перед стоянкой «Портейлс», под солнцем чеканного золота, девочка, лежа в зыбком полусне на тесной задней полке, пострадала от мужчины, подтянувшегося за руль пикапа, сложившего руку бесчувственной клешней и запустившего ее через подголовник сжать ее личную сиську, задушить сиську, с глазами бледными и непохотливыми, пока она притворялась мертвой и глядела, не моргая, мимо, его дыхание слышное, а кепка цвета хаки – вонючая, он лапал сиську с как будто бы рассеянной бесстрастностью, сбежав только от цокота каблуков на стоянке. Все равно большой прогресс, по сравнению с Сезаром в прошлом году, который работал на покраске придорожных знаков, ходил с вечными зелеными крупицами в порах лица и рук и требовал у матери и девочки никогда не закрывать дверь туалета, чем бы они там ни занимались, его, в свою очередь, превзошел хьюстонский район складов и выпотрошенных лофтов, где мать и дочь на два месяца отяготил «Мюррей Блейд», полупрофессиональный сварщик, чей нож в пружинных ножнах на предплечье закрывал татуировку этого же ножа между двумя бесхозными синими грудями, набухавшими, если сжимать кулак, что сварщика забавляло. Мужчины с кожаными жилетками и норовом, нежные по пьяни так, что мурашки по коже бегают.
Шоссе 54 на восток не было федеральным, и порывы от встречных фур били по пикапу и его модулю, вынуждая мать бороться с рысканьем. Все окна – опущены из-за застоявшегося запаха мужчины. Неименуемая вещь в бардачке, который мать велела закрыть, чтобы не видеть. Карточка с анекдотом чертила в обратном потоке воздуха завитки и растворилась в блеске оставшейся позади дороги.
В «Конвиньент Марте» к западу от Пратта, штат Канзас, они купили и съели буррито, разогретые в предоставленном для этой цели устройстве. Преогромный недопиваемый слаш.
Кроме панциря из дисков и фольги, лучшей обороной на случай, когда придут безумец Джек Бенни и его рабы со спиральками в глазах, заявляла мать матери, будет притвориться мертвой, лежать с открытыми пустыми глазами и не моргать или дышать, чтобы мужчины убрали свои бластеры, обошли дом, посмотрели на них, пожали плечами и сказали друг другу, что, видать, уже опоздали, так как женщина и ее маленькая девочка уже скончались, чего их теперь трогать. Принужденная репетировать вместе, в отдельных кроватях, с открытыми флаконами таблеток на столе меж ними, сложенными на груди руками и широко раскрытыми глазами, дыша так незаметно, что грудь не поднималась. Старшая женщина умела держать глаза открытыми и не моргать очень долго; мать в детстве не умела, и скоро они закрывались сами по себе, ведь живое дитя – не кукла, ему нужно моргать и дышать. Старшая женщина говорила, время и дисциплина помогут, научат смачивать глаза без моргания. Она читала декады по бусам из бродячего цирка и повесила на почтовый ящик никелевый замочек. Окна в полумесяцах между черными кругами колпаков заклеивались фольгой. Мать девочки носила капли и вечно жаловалась на сухость глаз.
Впереди ехать было приятно. Она не спрашивала о мужчине из пикапа. Они были в его пикапе, а он – нет; непонятно, на что тут жаловаться. Отношение матери было наименее безразличным, когда они сидели плечом к плечу; она подшучивала, пела и украдкой поглядывала на дочь. Весь мир за пределами фар скрывался. Ее фамилией была девичья бабушки, Уэр. Она могла закинуть пятки на черную приборку пикапа и смотреть между коленей, весь язык фар на дороге – между ними. Прерывистая разделительная черта обстреливала их азбукой Морзе, луна, белая как кость, была круглой, и по ней бежали облака, принимая разные обличья. Сперва пальцы, потом целые ладони и деревья молний трепетали на западном горизонте; за ними никто не гнался. Она все высматривала огни фар или признаки. Помада матери была слишком яркой для выражения ее губ. Девочка ничего не спрашивала. Шансы были велики. Этот мужчина либо из той разновидности, что напишут заявление, либо из той, что устремятся вслед, как второй Пинок, и найдут их за то, что бросили его размахивать шляпой на дороге. От вопроса лицо матери обмякнет, пока она будет придумывать, что сказать, когда правда в том, что она даже об этом не задумывалась. Благословление и жребий девочки – знать оба разума как один, держать руль, пока в глаза вновь закапывается «Мурин».
