– Образованного электората белых мужчин-землевладельцев, не будем забывать.
– И это один из парадоксов двадцатого века с пиком в шестидесятых. Хорошо ли привнести справедливость и разрешить голосовать всем гражданам? Да, хорошо, это очевидно. В теории. И все же очень легко судить предков через линзы современности, а не смотреть на мир так, как его видели они. Отцы-Основатели предоставили права только зажиточным образованным мужчинам с землями, чтобы дать власть тем, кто больше похож на них…
– Что-то мне это не кажется чем-то особо новым или экспериментальным, мистер Гленденнинг.
– Они верили в рацио – они верили, что люди с привилегиями, начитанностью, образованием и высокой моралью смогут подражать им, принимать взвешенные и дисциплинированные решения во благо страны, а не просто ради собственных интересов.
– Как минимум это очень творческое и изобретательное оправдание расизма и мужского шовинизма, да уж.
– Они были героями и, как все истинные герои, были скромны и не считали себя столь уж исключительными. Они полагали, их потомки будут похожи на них – станут рациональными, благородными, гражданственными. По меньшей мере, стремящимися к личной выгоде настолько же, насколько и к общему благу.
– А как мы вообще дошли до этой темы от шестидесятых?
– И взамен мы получили бесхребетных или продажных лидеров, каких имеем сегодня.
– Мы избираем тех, кого заслужили.
– Но это что-то очень странное. Что они были такими проницательными и дальновидными, создавая систему сдержек против накопления власти любой ветвью правительства, в здоровом страхе перед централизованным правительством, и все же наивно верили в гражданскую ответственность обычных людей.
– Наши лидеры, наше правительство – это мы, все мы, и они корыстны и слабы только потому, что мы корыстны и слабы.
– Вот ненавижу, когда ты резюмируешь то, что я пытаюсь объяснить, и все перевираешь, но я и сам не знаю, что сказать. Потому что дело в чем-то сильнее. Я не думаю, что проблема в лидерах. Я голосовал за Форда и, скорее всего, проголосую за Буша или, может, Рейгана, и буду уверен в своем выборе. Но мы наблюдаем ситуацию здесь, с нашими НП. Мы – правительство, его худшая ипостась – хищный кредитор, строгий родитель.
– Они нас ненавидят.
– Они ненавидят правительство – а мы просто самое удобное воплощение того, что они ненавидят. Но есть в этой ненависти что-то очень любопытное. Правительство – это, если отбросить всякие усложнения, и есть народ, но мы его все же от себя отделяем и делаем вид, будто это не мы; делаем вид, будто это какой-то зловещий Другой, только и мечтающий отобрать наши свободы, отнять наши деньги и перераспределить, зарегулировать нашу мораль в связи с наркотиками, абортами, экологией – Большой брат, Истеблишмент…
– Деспоты.
– И любопытно здесь то, что мы ненавидим правительство за узурпацию тех самых гражданских функций, которые сами ему и уступили.
– Перевернув изобретение Отцов-Основателей, передавших политическую власть народу, а не правительству.
– Согласие управляемых.[66 - Согласие управляемых (Consent of the governed) – термин политической философии, описывающий идею, что правительство легитимно и имеет нравственное право на власть только с согласия общества (прим. пер.).]
– Но и это зашло дальше, и тут не обошлось без шестидесятнической идеи о личной свободе, аппетите и моральных правах, но, хоть убей, тут я ничего не понимаю. Только то, что в этой стране творится что-то странное с гражданскими правами и эгоизмом, а мы в Службе видим одно из самых ярких проявлений этого. Теперь мы – как граждане, предприниматели, потребители и все такое, – мы ожидаем, что правительство и закон будут нашей совестью.
– Разве не для этого нужны законы?
– То есть нашим супер-эго? In loco parentis? [67 - Вместо родителей? (Лат.)]
– Тут не обошлось и без либерального индивидуализма, и без завышенной оценки человеческого характера в Конституции, и без потребительского капитализма…
– Как-то очень расплывчато.
– Ну, расплывчато и есть. Я же не политолог. Зато последствия нисколько не расплывчатые; конкретная реальность последствий – и есть наша работа.
– Но Служба существовала и задолго до декадентских шестидесятых.
– Дай ему договорить.
– По-моему, американцы восьмидесятых – сумасшедшие. Сошли с ума. Каким-то образом регрессировали.
– То есть, цитата, отсутствие дисциплины и уважение к власти из декадентских семидесятых.
– Если не заткнешься, посажу тебя на крышу этого лифта и там и оставлю.
– Наверное, звучит реакционно, знаю. Но мы же все это чувствуем. Мы изменили свое отношение к себе как к гражданам. Мы перестали считать себя гражданами в старом смысле слова, то есть винтиками в чем-то большем и бесконечно более важном, перед чем мы все несем серьезную ответственность. Зато по-прежнему считаем себя гражданами в смысле благополучателей – мы как американские граждане отлично знаем о своих правах и об ответственности страны перед нами, и о своей гарантированной доле американского пирога. Теперь мы считаем себя едоками пирога, а не пекарями. Так кто печет пирог?
– Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя…[68 - Ставшая крылатой цитата президента Джона Кеннеди из инаугурационной речи 1961 года: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты можешь сделать для нее» (прим. пер.).]
– Теперь пирог пекут корпорации. Они пекут, а мы – едим.
– Наверное, отчасти из-за своей наивности я не хочу говорить об этом в политических категориях, хотя это, наверное, неизбежно политическая тема. Просто произошло что-то важное, когда мы, каждый для себя, решили, что можно спокойно отречься от индивидуальной ответственности перед общим благом, чтобы об общем благе болела голова у правительства, пока мы занимаемся своими индивидуальными своекорыстными делами и удовлетворяем свои разные аппетиты.
– В этом явно можно отчасти винить корпорации и рекламу.
– Вот только я не считаю корпорации гражданами. Корпорации – это машины по производству прибыли, для того они и создаются. Глупо приписывать корпорациям гражданские обязанности и моральную ответственность.
– Но весь темный гений корпораций в том, что они разрешают индивидуальное вознаграждение без индивидуальных обязанностей. У рабочих есть обязанности перед начальством, у начальства – перед гендиректором, у гендиректора – перед советом директоров, у совета директоров – перед акционерами, то есть теми же покупателями, кого корпорация кинет при первой же возможности ради прибыли, а прибыль распределяется в виде дивидендов между теми самыми акционерами/покупателями, которых они нагибают ради себя. Какой-то прямо ураган перекладывания ответственности.
– Ты забываешь профсоюзы, отстаивающие труд и взаимофонды, и влияние Комиссии по ценным бумагам на надбавку биржевого курса акций к базисному.
– Ты истинный гений нерелевантности, Икс. Мы тут не на семинаре. Девитт пытается подойти к какой-то сути.
– Корпорации – это не граждане, не соседи и не родители. Они не могут голосовать или служить в армии. Они не заучивают Клятву верности. У них нет души. Это машины прибыли. Меня это не смущает. Но, по-моему, абсурдно возлагать на них моральные или гражданские обязанности. Их единственная обязанность – стратегическая, и, хоть они бывают очень сложными, по своей сути это не гражданские лица. Меня не смущает, когда правительство исполняет функцию совести для корпораций, обеспечивает соблюдение законов и норм. Смущает меня, что теперь будто бы и мы как отдельные граждане переняли этот подход корпораций. Что наше главное обязательство – перед самим собой. Что если что-то законно и не имеет непосредственных практических последствий для нас, то пожалуйста, делай что угодно.
– Я жалею об этом разговоре все больше и больше. Это просто… вы любите кино?
– А то.
– Шутишь, что ли?
– Ничто не скрашивает дождливый вечер так, как «Бетамакс» и хороший фильмец.
– Допустим, выявлено, что рост насилия в американском кино коррелирует с повышением уровня насильственных преступлений. Я имею в виду, допустим, статистика не просто намекает, а убедительно демонстрирует, что растущее число жестоких фильмов вроде «Заводного апельсина», «Крестного отца» или «Экзорциста» имеет причинно-следственную связь с ростом беспредела в реальном мире.
– Не будем забывать «Дикую банду». К тому же «Заводной апельсин» – британский.
– Заткнись.
– Но только дай определение «жестоких». Ведь каждый понимает это совсем по-своему?
– Сейчас выкину тебя из этого лифта, Икс, я тебе богом клянусь.
– Чего бы мы тогда ожидали от голливудских корпораций, которые снимают фильмы? Мы бы правда ожидали, что их будет волновать влияние фильмов на насилие в культуре? Может, мы бы вставали в красивые позы и слали ругательные письма. Но корпорации, несмотря на всю пиар-брехню, ответят, что у них бизнес, они зарабатывают деньги для акционеров, им плевать с высокой колокольни на то, что какие-то там статистики говорят об их продукте, если только правительство не вынудит их снизить уровень насилия.
– А это упрется в Первую поправку, и нешуточно.
– Не думаю, что голливудские студии принадлежат акционерам; думаю, большая часть принадлежит родительским компаниям.
– Или если только – что? Если обычные кинозрители перестанут ходить толпами на ультражестокие фильмы. Киношники скажут, что делают то, для чего и придуманы корпорации: отвечают на спрос и зарабатывают, сколько разрешает закон.
– Прям очень скучный разговор.
– А иногда самое важное скучно. Иногда это работа. Иногда самое важное – не произведения искусства для твоего развлечения, Икс.
– Я хочу сказать вот что. И прости, Икс: если бы я знал, о чем говорю, сказал бы быстрее, но я не привык об этом говорить и никогда не умел даже переложить смысл в слова хотя бы в мало-мальском порядке – это все обычно скорее как торнадо у меня в голове, пока я еду утром и думаю о рабочих задачах на день. Примером с кино я хотел сказать только одно: снизит ли статистика желание людей ходить толпами на ультражестокие фильмы? Не снизит. И вот в чем безумие; вот что я имею в виду. Что бы мы делали? Мы бы ныли из-за проклятых бездушных корпораций, которым плевать на состояние нации, лишь бы подзаработать. Кто-нибудь написал бы редакторскую колонку в «Джорнал Стар» или даже письмо своему конгрессмену. Мол, придумайте закон. Регулируйте такие вещи, сказали бы мы. Но вот вечер субботы – и люди все равно пойдут на любой чертов жестокий фильм, который им хочется посмотреть со своей миссис.
– Они как будто ждут, что правительство будет родителем и отнимет опасную игрушку, а до тех пор будут с ней спокойно играться. Причем с игрушкой, опасной для других.
– Они не считают ответственными себя.
– По-моему, изменилось то, что люди не видят личную ответственность. Не считают, что это их личная, индивидуальная покупка билета на «Экзорциста» и повышает тот спрос, из-за которого корпоративные машины снимают все более и более жестокие фильмы, чтобы этот спрос удовлетворить.
– Они ожидают, что правительство что-нибудь сделает.
– Или что корпорации вдруг отрастят душу.
– Это очень хороший и понятный пример, мистер Гленденнинг, – сказал я.
– Не уверен, что «Экзорцист» тут правда подходит. «Экзорцист» не такой уж жестокий, скорее противный. Вот «Крестный отец» – жестокий.
– Так и не посмотрел «Экзорциста» – миссис Джи сказала, пусть ей лучше отрежут пальцы на руках и ногах тупыми ножницами, чем она станет терпеть этот мусор. Но судя по тому, что я читал и слышал, он чертовски жестокий.
– По-моему, это скорее неголосовательный синдром – «я-такой-маленький-а-масса-людей-такая-большая-что-я-могу-изменить», вот и остаются сидеть дома и смотрят «Ангелов Чарли» вместо того, чтобы голосовать.
– А потом ноют из-за избранных лидеров.
– Тогда, может, это ощущение не столько того, что отдельный гражданин не несет ответственность, сколько того, что они маленькие, а правительство и вся страна – большие, у них нет и шанса на что-то реально повлиять, вот и остается просто заботиться о себе, как получится.
– Не говоря уже о том, насколько корпорации действительно большие; как непокупка билета на «Крестного отца» одним человеком повлияет на «Парамаунт Пикчерз»? Хотя это все равно бред; оправдания за свою безответственность и отказ от крошечных усилий в решении о том, куда движется страна.
– По-моему, все это играет свою роль. И трудно определить, в чем конкретно разница. И я не хочу показаться старпером и заявлять, будто люди уже не такие ответственные, как в былые времена, страна скатилась. Но у меня и вправду такое ощущение, будто граждане – возьми хоть налоги, хоть мусор на улицах, что угодно, – раньше чувствовали себя частью Всего, что огромное «Все Остальные», определяющее политику, вкусы и общее благо, на самом деле состоит из целой толпы индивидов вроде них самих, что они часть Всего, что они должны исполнять свою роль, вносить вклад и верить, что так же, как Все Остальные, влияют, останется ли страна и дальше хорошим местом для жизни или нет.
– Сейчас граждане чувствуют себя отчужденными. Как бы «я против всех».
– «Отчуждение» – тоже словечко из шестидесятых.
– Но почему эту отчужденную мелкую эгоистичную невлиятельную тему породили именно шестидесятые, ведь если они и показали что-то хорошее, так это то, что граждане-единомышленники могут думать самостоятельно, а не просто хавать все, что говорит Истеблишмент, и могут сплотиться, выйти на улицы, требовать перемен – и реальные перемены будут; мы уходим из Вьетнама, мы получаем социальную защиту, Закон о гражданских правах и движение за равноправие женщин.
– Потому что в игру вступили корпорации и превратили все искренние принципы, устремления и идеологию в моду и позы – сделали из Бунта моду, а не порыв души.
– Демонизировать корпорации слишком уж легко, Икс.
– Разве слово «корпорация» не происходит от слова «тело», как бы «объединение в тело»? Так и создали искусственных людей. Какая там, Четырнадцатая поправка наделила корпорации всеми правами и обязанностями граждан?
– Нет, Четырнадцатую поправку ввели в рамках Реконструкции, чтобы дать полные гражданские права освобожденным рабам, а уже потом пронырливый юрист какой-то корпорации убедил Верховный суд, будто под ее критерии подходят и корпорации.
– Это мы сейчас про S-корпорации, да?
– Потому что и впрямь непонятно, ты, когда ты говоришь «корпорации», имеешь в виду отдельное или совместное налогообложение, ООО, ассоциации с правами юридического лица, плюс еще есть закрытые и открытые АО, плюс ширмы, которые на самом деле ограниченные партнерства, нагруженные безоборотными кредитами, чтобы генерировать убытки на бумаге, то есть просто паразиты налоговой системы.
– Плюс корпорации с отдельным налогообложением вносят свой вклад в виде двойного налога, поэтому трудно сказать, будто от них нет пользы в налоговой сфере.
– Икс, ты не видишь, но я сейчас смотрю на тебя с насмешкой и презрением; мы тут чем, по-твоему, занимаемся?
– Не говоря уже о фидуциарных инструментах, функционирующих практически идентично корпорациям. Плюс франшизы, прозрачные трасты, некоммерческие фонды, учрежденные как корпоративные инструменты.
– Это все не важно. И я даже не совсем о том, чем мы тут занимаемся – если только в том смысле, что из-за этого мы видим гражданские настроения вплотную, ведь нет ничего конкретнее, чем налоговый платеж: все-таки это – твои деньги, а обязательства и прогнозируемая прибыль на вклад – абстракция, такая же абстракция, как и вся страна с ее правительством и всеобщим процветанием, поэтому отношение к налогам и кажется тем местом, где гражданская ответственность человека обнажается в самом ярком виде.
– А разве черные и корпорации воспользовались не Тринадцатой поправкой [69 - На самом деле все-таки Четырнадцатой, гарантирующей равные права и должный процесс всем гражданам США; Тринадцатая запрещает рабство (прим. пер.).]?
– Разрешите его выкинуть, мистер Джи, я вас умоляю.
– Вот что стоит выкинуть. В 1830-х и 40-х штаты впервые стали наделять статусом корпораций большие и регулируемые компании. И в 1840-м или 41-м де Токвиль выпустил свою книжку об американцах и где-то в ней написал, что среди прочего демократии и присущий им индивидуализм по самой своей природе разъедают у гражданина чувство истинной общности – чувство, что есть настоящие живые сограждане, что их интересы и тревоги похожи на твои. Довольно кладбищенская ирония, если задуматься: форма правления, созданная ради равенства, делает граждан такими самозацикленными индивидуалистами, что они в итоге становятся солипсистами, нарциссами.
– А еще де Токвиль говорит о капитализме и рынках, которые, по сути, идут под ручку с демократией.
– Я просто не думаю, что сейчас говорю именно об этом. Винить корпорации легко. Девитт же говорит, если ты считаешь корпорации злом, а работой правительства – учить их морали, то ты уже перекладываешь свою гражданскую ответственность. Считаешь правительство своим большим братом, а корпорацию – большим хулиганом, от которого большой брат должен защищать на переменке.
– Тезис де Токвиля в том, что гражданин демократии по своей натуре – листок, который не верит в дерево, на котором растет.
– Что интересно в печальном смысле, так это негласное лицемерие: я, гражданин, буду и дальше покупать жрущие бензин машины, которые губят деревья, и билеты на «Экзорциста», пока правительство не примет закон, но, когда правительство этот закон все-таки принимает, я ною из-за Большого Брата и о том, как правительство нас замучило.
– Смотрите, к примеру, уровень налогового мошенничества и процент апелляций после аудита.
– Скорее я как бы хочу закон, чтобы ты не мог покупать жрущие бензин машины и билеты на «Дикую банду», а я-то еще как мог.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=71977813&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
