Сергей Александрович Васильев "Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917"

– Тебя-то как угораздило?

– Заказали эвакуацию, дали координаты… Вот по ним наша собственная артиллерия и врезала…

– Крыс отработал?

– Думаю, не без этого… Но теперь ему жопа, я вычислил его, Айболит…

– Что я должен сделать?

– Забирай документы, придумай повод и дуй в Москву. Помнишь нашего полкана? Его адрес в гильзе для карандаша. Он сейчас в академии преподаёт. Лично ему в руки… Это мой запасной канал связи. Больше – никому! Никто не должен знать… Сможешь?

– Ох, Ёжа-Ёжа, куда ж мы с тобой влезли и с каждой минутой забираемся всё глубже?.. И как я тебя одного тут оставлю? Про бумаги крыс, может, и не знает, но вот про тебя знает точно. Почувствует опасность, психанёт – начнёт убирать всех, кто может хоть каким-то боком на него выйти…

– Айболит, не рви душу. Чему быть, того не миновать. Но мы ещё поборемся…

Григорий задумался. А если обратиться к прокурорам? Но чем тут могла помочь военная прокуратура, задыхающаяся от бумаг, жалоб и расследований? У них томов уголовных дел до потолка: солдаты технику продают, наркотики скупают, боевые контрактникам не выплачиваются, самострелы с повешением следуют один за другим, подрывы да теракты… А тут молодой офицер с какой-то паранойей…

Значит, в Москву? А как? Отпуск за свой счёт? Это с войны-то? Даже не смешно! Дезертировать?

Ежов паузу в разговоре понял по-своему.

– Слышь, медицина! Ты это, ладно, не парься… Забудь, что я тебе тут наплёл… Разберёмся сами как-нибудь.

– Пошёл на хрен, разведка! – взвился Распутин. – Как твоя бесстыжая морда может такое мне говорить?! А ещё офицер секретных войск, мать твою! Вот сейчас не посмотрю на твою спецподготовку и ранения, а как зафигачу кулаком в рыло, – зашипел Григорий на друга.

– Ну ладно, Айболит. Я пошутил, а ты – сразу в морду. Это не я, а ты у меня больной на всю голову, – попытался пошутить Лёшка и сверкнул вымученной белоснежной улыбкой на закопчённом лице.

– Больной на голову… Точно! Ёж, ты гений! – торопливо зашептал Распутин, хватая бинты. – А теперь запоминай: раненый в голову у нас сегодня ты… Говорить не можешь, только мычать…

Руки Григория торопливо, слой за слоем, наматывали бинт на макушку разведчика, скрывая внешность капитана за безликой «маской фараона».

– Хорошо, один глаз, так и быть, оставлю, – хмыкнул он в ответ на умоляющий взгляд Ежова. – Значит так, до базового госпиталя летим вместе, там сдаю тебя со всей легендой, а сам «ухожу бабушкой», – подмигнул Григорий однополчанину.

Гриша своим театральным талантом перевоплощения поражал всех ещё в Афгане. Однажды, почти пойманный на покупке у местного населения отвратного самогона – шаропа, – он «закосил» под афганскую бабулю, продефилировав неузнанным мимо рыскавшего в поисках жертвы особиста. С тех пор «уходить бабушкой» означало полную мимикрию с применением любых доступных средств маскировки.

Закончив перевязочный обряд, Распутин придирчиво осмотрел две похожие «мумии» – Заварова и Ежова, вздохнул и быстро поменял медицинские карты местами.

– Ничего, Ёж, побудешь ментом. Это временно, – подмигнул он товарищу.

Кавказская ночь – смесь чёрной туши с туманом и какой-то моросью, рождающейся здесь же, повсюду, в тяжёлом воздухе. Что это? Нет, не кажется. Рокот винтов. Сигнальная ракета. Ещё. Яркий огонь факела на земле. Прямо над головами – вспышка прожектора и чёткая граница между ослепительным светом и густой тьмой.

Персонал выходит из апэшки, стоит, задрав головы, смотрит, слушает.

Авианаводчик:

– Сейчас, доктор, будет… Слышу тебя… Левее… Над нами… Не слышу… Мы справа… Ракету… Ёще… Видишь?!

Вот он, прокопчённый красавец! Шум, ветер рвётся с его винтов, и к нему с носилками – всегда бегом. Носилки с ранеными. Тяжело бежать с такой ношей, ноги в грязи вязнут, тело упирается в стену воздуха.

– Быстрее, мужики, принимайте.

– Осторожнее. Держи. Ставим…

Ёще дышится тяжело, но и рукам, и душе легче. В секунду такой благодатный контраст. Ну не передать этого словами! Успели!

Санитары отходят чуть в сторону, вот оторвались колёса. Набирая высоту и скорость, торопясь, уходит трудяга МИ-8 спасать чью-то жизнь. Немного погодя машина, кажущаяся в темноте огромной, устало поднимается ещё выше, выключает прожектор. И тьма поглощает её мгновенно.

Глава 11

Домой…

Пёстрая толпа, заполонившая самую людную и шумную привокзальную площадь Москвы, имела в то утро удовольствие наблюдать небольшое театрализованное представление. Среди скучной бытовой суеты и толкучки вдруг раздался громовой крик, и прилично одетый мужчина, похожий на священника, со всклокоченными длинными седыми волосами, торчащей веером во все стороны бородой, безумными навыкате глазами схватил за плечо молодую цыганку. Протягивая правую руку со скрюченными пальцами к её горлу, он орал срывающимся голосом с истеричными всхлипываниями:

– Крови! Крови хочу!

Та дёргалась, безуспешно пытаясь освободиться из неожиданно цепких, сильных рук, и тихо поскуливала от страха.

А нападавший не унимался. На его губах появилась пена, а всё тело тряслось, как от тока высокого напряжения.

– Не зли меня, я способен на страшное, могу в клочья разорвать! – орал он, незаметно подворачивая наружу захваченное запястье, отчего цыганка выгнулась, развернулась боком к агрессору и готова была упасть без чувств.

Прохожие останавливались, не понимая происходящего и гадая, стоит ли вмешиваться. Не покусает ли их за компанию этот дневной маньяк?

К дрожащей и бледной как смерть цыганке подскочила вторая, намного старше, но сделать ничего не успела. Лёгкий, стремительный, незаметный для окружающих тычок под дых, и она, судорожно хватая ртом воздух, начала заваливаться назад и грохнулась бы навзничь, но мужчина схватил её за рукав, издал низкое утробное рычание, дёрнул на себя обеих товарок и оскалился так, как это делают вурдалаки из популярных дешёвых триллеров.

Что происходило с цыганками, трудно описать. Ноги у них будто отказали, и они тряпичными куклами висели на цепких руках бородача, не способные произнести ни слова и потерявшие всякую способность к сопротивлению.

Придвинув оскаленную страшную пасть к самому лицу старшей, мужчина зашипел, брызгаясь слюной и вращая выпученными глазами:

– Деньги и кошелёк! Быстро! – Он встряхнул своих пленниц так, что клацнули челюсти, и добавил скороговоркой: – Или сейчас тут будет море крови!

Зубы его заскрипели в миллиметре от носа старшей, потом голова стремительно повернулась, и во рту у «маньяка» оказалось ухо молодой.

– Быш-ш-ш-тро! – прошипел он, одновременно сжимая зубы.

Почти ничего не соображая от ужаса, она вытянула откуда-то из складок своей одежды кошелёк и протянула ему. Мужчина отпустил молодуху, рухнувшую на асфальт, выхватил у неё кошелёк и повернулся к старшей.

– Кольцо! – заорал он ей прямо в лицо, скаля зубы и выворачивая ей кисть руки. – Я хочу кольцо!

Колечко перекочевало в том же направлении.

Мужчина отпустил вторую цыганку. Обе, оглушённые и шокированные, поспешили раствориться в толпе.

Мужчина вдруг переменился, расправил плечи, пригладил волосы и бороду, поправил одежду, сплюнул брезгливо, вытер платком лицо и улыбнулся. Повернувшись в сторону плачущей девушки лет шестнадцати, стоявшей неподалёку возле театральной тумбы и никем не замеченной из-за происходящего, он протянул ей кошёлек с кольцом и совсем другим, снисходительно-покровительственным тоном сказал:

– Не плачь, дурища, всё хорошо. Давай лучше дуй отсюда побыстрее, пока не нарисовалась их группа поддержки.

Он усмехнулся, примирительно поднял обе руки, оглянувшись на собравшуюся вокруг толпу.

– Спокойно, товарищи, пострадавших нет, представление окончено. Я актер театра.

Раскланявшись под неожиданные аплодисменты собравшихся и подхватив спортивную сумку, бородатый артист юркнул в здание вокзала и прошёл в один из немногих работающих туалетов. Через пять минут оттуда бодрым, пружинящим шагом вышел абсолютно типичный представитель московской молодёжи начала девяностых в просторном, небрежно расстёгнутом – чтобы была видна увесистая «цепура» на майке – спортивном костюме «Адидас», на носу – солнцезащитные зеркальные «капельки», придавленные сверху бейсболкой с жёлтой, бросающейся в глаза надписью «USA». Изогнутые в трубочку губы периодически надували «бубль-гум».

Спортсмен, выйдя из здания, остановился, быстро огляделся по сторонам, выдал огромный розовый пузырь, поправил очки и стремительно направился к станции метро «Комсомольская», мысленно кляня себя за несдержанность. Он изначально не планировал вмешиваться в вокзальные разборки, но уж больно нагло вели себя «чавелы», обобрав беззащитную девчонку и тут же, не скрываясь, начав искать себе следующую жертву. Надо было наказать, хоть с его полудокументами делать это было небезопасно.

Пронесло… Всё представление заняло не больше сорока секунд. Группа поддержки и крышующие цыганок пэпээсники даже не поняли, что произошло. И настроение немного улучшилось, а ведь с утра было ни к чёрту, несмотря на близость родного дома.

Чувство, испытанное Распутиным в 1987-м, во время счастливого возвращения домой из Афганистана, повторилось. После полутора лет службы на Кавказе он спускался по эскалатору московского метрополитена совсем как тогда, после срочной «за рекой». Переход из войны в мирное время подобен прыжку с трамплина в бассейн, где вместо воды – абразивный песок. Психологи называют это посттравматическим синдромом – особым состоянием психики, не выдержавшей эмоциональных перегрузок, вызванных долговременной смертельной опасностью. Хотя на самом деле психика не выдерживает обратного перехода – из войны в мирное время.

В первую чеченскую он давался тяжелее сразу по многим причинам. Воюя в Афганистане, люди верили, что выполняют интернациональный долг, «афганцев» в СССР уважали, и это как-то оправдывало перенесённые тяготы. Чеченская кампания проходила на совершенно другом, крайне негативном для российских солдат информационном фоне. Кроме этого, Афганистан для советских людей был где-то там, в недосягаемой заграничной дали, а Кавказ – вот он, свой, родной, совсем под боком. Родители ещё вчера выбивали туда профсоюзные путёвки, киношники снимали «Кавказскую пленницу», уроженцы Кавказа – соседи по лестничной клетке.

Сейчас в этих живописных, гостеприимных когда-то местах озверело режутся представители «братских советских народов», а здесь, в Москве, все живут так, как будто ничего этого не существует. И в тесном вагоне метро никакого намёка на войну. Люди едут по своим мирным делам, читают газеты, обсуждают последние новости, просто сплетничают.

Слева шушукались ровесники Распутина.

– Представляешь, в два ночи звонок. Я, несколько уставший, вялый и сонный, говорю: «Алё». Слышу в трубке: «А куда я попала?» Отвечаю по инерции: «Ко мне…» Она: «Господи!» Я, ещё не проснувшись: «Вы мне льстите…» Так и познакомились.

Справа увлечённо беседовала московская интеллигенция.

– Это совершенно точно. Рак теперь излечим, причём без всяких лекарств. Моя подруга работает на кафедре биофизики, показывала мне плакаты с конференции, где на графиках опытов с крысами чётко видно, как при голодании кривая развития раковой опухоли падает и потом вообще превращается в прямую.

– Ага, значит, голодание замедляет развитие рака?

– Не только замедляет, но и фактически прекращает.

– Значит, эта прямая означает, что крыса выздоровела?

– Умерла.

– От рака?

– Нет, от голода…

Сзади, со спины, разговаривали о вкусной и здоровой пище.

– Представляешь, проходил мимо угла Кузнецкого и Неглинной – и что я вижу? Там, где был один из самых знаменитых московских сортиров, ныне ресторан «СИРАНО».

– Историческая преемственность, стало быть, сохраняется?

Гражданка. Какая она всё-таки стала чужая… Нет необходимости экономить слова, как на войне, где лишние звуки – это секунды. Их может не хватить, чтобы выжить самому или помочь выжить другим. На гражданке слово – пустой звук: вылетело, и не жалко. На войне не так. Очень часто цена неосторожному слову – жизнь, поэтому невольно учишься фильтровать.

Выйдя из метро, Распутин решил не искать ходячую справочную, а попытался самостоятельно сориентироваться в мешанине многоэтажек, описывая расширяющиеся концентрические круги возле метро, разглядывая попутно частную жизнь горожан и пытаясь понять невидимые, но существенные изменения, произошедшие в Москве за последние годы. Стихийно образующиеся блошиные рынки у каждой станции метро и даже у каждой остановки. Крикливая аляповатая реклама. Иномарки.

Но главное – грязь. Это отличительная черта всех девяностых. На улицах, на машинах, в кафе, в магазинах, в подъездах, в школах, в госучреждениях – грязь везде. Грязь и испанский стыд за свинарники, в которые превратились все без исключения города бывшего СССР. Стоило включить телевизор, увидеть и сравнить: в то время как в Германии или Японии граждане стараются блюсти чистоту, в странах бедных граждане мусорят прямо на тротуарах.

Казалось бы, никакого парадокса тут нет. Бедному человеку не до наведения порядка, ему лишь бы выжить. Однако теория разбитых окон говорит нам, что всё не так уж очевидно. Если человек идёт по чистой, ухоженной улице с аккуратными скамейками и красивыми домами, ему будет неловко кидать на асфальт скомканную пачку сигарет. Если тот же человек пойдёт по улице грязной, с выбитыми окнами домов и многочисленными похабными надписями на стенах, он уже не постесняется при необходимости даже нагадить на газон, что на ухоженной улице было бы для него совершенно немыслимо.

Мэр Нью-Йорка в своё время провёл натурные испытания этой теории. Он заставил городские службы максимально жёстко пресекать все мелкие правонарушения, которые создавали в городе атмосферу беззакония. Ловить безбилетников, моментально стирать граффити с вагонов метро, поддерживать центр города чистым. Прошло совсем немного времени, и уровень преступности в Нью-Йорке резко упал. Выяснилось, что в чистом, аккуратном городе люди менее охотно совершают правонарушения. Вот такие парадоксы и неожиданное влияние чистоты на уровень преступности. Мы не так уж далеко ушли от обезьян, и окружение влияет на наши поступки самым непосредственным образом.

Распутин, рассуждая про себя на эту тему, некоторое время брёл за каким-то мужиком, старательно повторяя его манёвры по перешагиванию луж и огибанию особо опасных участков подтопления. Вот он докуривает сигарету и нацеливается на рядом расположенный магазинчик. Возле магазинчика урна, но до мужика далековато. «Ну вот, сейчас докурит и швырнёт на тротуар или в лужу», – неприязненно подумал Григорий, как в то же мгновение ускоренный щелчком пальцев бычок описал эффектную дугу и упал в урну, даже не задев боковых стенок.

– Трёхочковый! – радостно вздёрнул руки мужик и начал шарить глазами по сторонам в поисках зрителей. Заметив бесстрастное лицо Григория, посмурнел.

Распутин ускорил шаг, выставляя вперёд кулак с поднятым вверх большим пальцем.

– Я всё видел! Круто было!

– Ты точно видел? Хух! А то я уже расстроился: думал, никто и не заметил такого красивого трёхочкового, – засмеялся мужичок.

– Я заметил, конечно! Супер!

Мужик на радостях пожал Григорию руку, и по его лицу поползла довольная улыбка.

– Тоже сюда? – кивнул он на торговую точку.

– Нет, я не местный, адрес вот ищу, совсем заплутал…

– Ого! – присвистнул мужик, взглянув на клочок бумаги с адресом. – Не то слово. Тебе ровно в противоположную сторону не меньше получаса асфальт топтать… Хотя тут недалеко троллейбус.

– Нет-нет, я лучше на своих двоих, – улыбнулся Распутин.

– Ну, бывай, спасибо за внимание.

Мужик ещё раз пожал Григорию руку и весело, чуть ли не вприпрыжку, рванул по своим делам.

«Умейте радоваться мелочам», – прочёл Распутин на рекламной вывеске того самого маленького магазинчика. «И то правда», – усмехнулся он про себя. Настроение окончательно выправилось.

Обнаружить нужную двенадцатиэтажку среди плотной крупногабаритной застройки удалось после долгого изучения окрестностей. Поднявшись на седьмой этаж и обратив внимание на новую железную дверь, перекрывающую коридор непосредственно перед входом в квартиры, Григорий остановился и задумался. Что делать? Где звонить? Куда стучать?

Пока он обследовал стены в поисках какого-нибудь сигнального устройства, за железной дверью послышались щёлканье шлейперного замка, приглушённые голоса, непонятная возня. Кто-то взвизгнул в ультразвуковом диапазоне, и тотчас раздался крик откуда-то из глубины дома:

– Нет, не убивай его! Только не здесь!..

Распутин автоматически отпрыгнул от двери, прижался спиной к стене у лестничного пролёта, сжимая в руке единственное оружие – перцовый баллончик.

Тяжело лязгнул входной замок, чуть приоткрылась бронированная дверь. Доктор, приготовившийся к броску, с удивлением обнаружил субтильную дамочку средних лет в домашнем халате, газетой подталкивающую к лестничной клетке паука приличных размеров. Из-за спины выглядывала мордашка девчонки-подростка, заворожённо наблюдавшей за операцией по выдворению членистоногого.

Гамма чувств на Гришиной физиономии была настолько искренней, что женщина, отправив паука последним взмахом газеты в свободный полёт, улыбнулась, плотнее запахнула халатик и смущённо спросила:

– Мы вас напугали своими криками, да?

– Есть немного, – выдавил из себя улыбку Распутин, отклеившись от стены.

– А вы к кому?