Сергей Александрович Васильев "Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917"

Через два дня, 9 августа 1999 года, премьер-министром России будет назначен никому не известный, политически невзрачный и внешне неказистый глава ФСБ Владимир Путин. А ещё через десять дней Ёжик со своей группой будет срочно отозван на Большую землю и оставит Распутина наедине с поставленной задачей и тяжкими думами о незавидной судьбе своего друга и такого далёкого, жестокого, но всё-таки дорогого сердцу Отечества.

Слова Дальберга насчёт данной американцам кости, которой они гарантированно подавятся, стали приобретать новый, зловещий смысл. Давиться нынешнему заокеанскому гегемону, как и всем предшествующим претендентам на мировое господство, предстояло Россией.

* * *

Скучать без Ёжика долго не пришлось. Через несколько дней после его отъезда Григория вызвал к себе командир роты и вручил открытое командировочное предписание в Страсбург, «в распоряжение встречающего». Распутин всё понял без слов.

Во Францию твёрдо решил лететь с Душенкой и попытаться на месте уговорить её хоть какое-то время пожить там, подальше от войны. Оставлять её одну не хотелось даже на минуту. Она, как бездомный щенок, почувствовав широкую спину взрослого мужчины, торопилась прислониться к ней, схватиться за сильную руку как за спасательный круг и не отпускать ни при каких обстоятельствах.

К тому же её несомненные способности и музыкальный слух позволили стремительно осваивать незнакомые языки. Пока её речь представляла собой очаровательную, непереводимую смесь русского, английского, французского и сербского. Но с каждым днём увеличивалось количество новых, правильно произносимых слов, и Григорий надеялся к концу года услышать сносно понимаемый говор хотя бы на одном из них. Сам он с удивлением обнаружил, что влюблённым для общения достаточно очень скромного словаря межнационального общения, во всяком случае в медовый месяц.

Командование KFOR сквозь пальцы смотрело на амурные дела подчинённых, предпочитая не вступать в жёсткое противостояние с мужским коллективом, страдающим без семейного тепла и женской ласки. Европейская виза у Душенки была, её выправил Айвар, когда заманивал лестной работой в Италии. «Хоть какая-то польза от ублюдка», – пробормотал Григорий, проверяя паспорт супруги.

Маршрут до места назначения он изменил. До австрийского Граца добрались самолётом, взяли в аренду машину и с ветерком помчались на запад, останавливаясь в романтичном Зальцбурге, сонном Аугсбурге и деловом Штутгарте. Оставив утомлённую дорогой жену в отеле Баден-Бадена, от которого ходил чартер до ближайшего аутлета, Григорий покатил на встречу с Дальбергом. Попрощались полгода назад неоднозначно. Как-то оно будет сейчас?

* * *

Иезуит принимал легионера в той самой библиотеке, где состоялся их последний разговор. Вид у него был потрёпанный, будто аристократ не просыхал трое суток, под глазами набрякли мешки, носогубные складки стали резче, глубже, и только глаза остались такими же колючими, внимательными, изучающими. Предложив присесть на то же кресло, что ещё помнило Распутина, он плеснул себе красного вина из бутылки без этикетки и расслабленным жестом предложил гостю выбирать напитки и закуску.

– Ты удивил меня, Жорж… – Дальберг сказал это таким безразличным тоном, как если бы произнёс «ты совсем не оригинален». – Не ожидал от тебя такой страсти к путешествиям по Европе, да ещё в компании с хорошенькой леди. Познакомишь?

«Обойдёшься», – хотел надерзить Григорий, но вместо этого ответил, стараясь придать голосу максимум удивления:

– Откуда такая осведомлённость, Петер? Ты начал интересоваться моей личной жизнью и следить за мной?

– Ну, может быть. Самую малость, – равнодушным голосом отозвался Дальберг. – С того памятного дня, когда твой глазастый напарник обнаружил незваных гостей в моих владениях, я несколько изменил собственное отношение к безопасности и предпринял некоторые меры для борьбы с неожиданностями.

– Ты чего-то или кого-то боишься? – поинтересовался Распутин, наполняя свой бокал из той же бутылки, что и хозяин дома.

– Все мы боимся чего-то или кого-то, – поморщился иезуит, – но в данном случае это была больше забота о твоей безопасности, ведь подвиги рождают не только славу, но и желание мстить. Я должен был убедиться, что за тобой по пятам никто не следует с этой целью.

– Ну прости, я не знал, что стал такой важной птицей, – съязвил Григорий, – и…

– Прощаю, – перебил его Дальберг. – Но раз мы всё-таки будем работать вместе, на будущее прошу тебя согласовывать свою активность и маршруты передвижения.

– Хорошо. – Распутин поставил бокал на столик. – Раз мы будем работать вместе, хотелось бы знать, что конкретно сегодня является главной опасностью и кто тот враг, что эту опасность генерирует?

– Резонно, – ответил Дальберг, также отставляя бокал и поднимаясь из кресла. – Сиди-сиди, мне полезно размять ноги.

Аристократ подошёл к камину, погладил старинную кладку, провёл рукой по мрамору отделочной плиты, будто решая, что конкретно он может сказать этому загадочному русскому. Делая вид, что любуется резными каминными накладками, Дальберг усиленно «складывал пазл». Пауза затянулась.

– Петер, – осторожно сказал Григорий, – я вижу, что ты устал и несколько раздражён. Может, стоит отложить наш разговор на некоторое время?

– Да, Жорж, я действительно слегка не в себе, – неожиданно скрипучим голосом ответил Дальберг, опершись на каминную полку. – Как бы тебе объяснить… Представь себя виноделом, потомком тех, кто столетиями выращивал лозу, выделывал из винограда тонкое вино, превращал его в драгоценный коньяк путём перегонок и многолетней выдержки в строго определённых условиях. Представь, что дело нескольких поколений почти закончено. Ты раскрываешь сосуд с этим божественным напитком и готовишься принять гостей, чтобы продемонстрировать им это волшебство. И вдруг, отвлёкшись на минуту на домашние дела, обнаруживаешь в своей гостиной дальнего родственника, не испорченного хорошими манерами. Этот enfant terrible разводит амброзию кока-колой, пробует и говорит: «Что-то льда не хватает». Вот что ты сам почувствуешь?

– Убить мало, – ответил Распутин максимально серьёзно, стараясь не захохотать, вспомнив совместные с Ежовым коньячные эксперименты в условиях летней жары на Балканах.

– Вот именно, Жорж! Мало! – Иезуит лязгнул зубами, будто состав – сцепками, и его глаза вспыхнули злым огнём. – Так вот сейчас на моих глазах англосаксы губят дело моё и многих поколений моих предков. Я всегда знал, что эта цивилизация беглых каторжников мелка и мелочна, как сдача в супермаркете, но не думал, что они настолько непроходимо тупы – до потери инстинкта самосохранения.

Дальберг нечаянно смахнул с каминной полки какую-то статуэтку. Жалобно звякнув, она ударилась о пол и развалилась на несколько частей, но он даже не заметил её падения, приковав свой взгляд к глазам Распутина.

– Давай сделаем так, Жорж, – медленно, с расстановкой, произнёс иезуит, – я сейчас буду говорить, а чьи уши услышат сказанное, будешь решать ты сам.

Распутин молча кивнул, прикидывая, кого ещё, кроме Ежова, может иметь в виду Дальберг.

Тот вернулся в кресло, сцепил руки в замок и начал размеренно вещать, как метроном, упершись взглядом в полки с книгами:

– Мне не стыдно признаться, что потомственная аристократия Европы столетиями работала против русского государства, иногда даже воевала с ним, но никто и никогда при этом не воевал против русских! Мы никогда не смешивали интересы сюзерена и вассалов, поэтому восхищались Пушкиным, плетя интриги против Николая Первого, зачитывались Толстым, подтачивая режим Александра Второго, дружили с Буниным и Рахманиновым, противодействуя Сталину. Мы всегда были врагами русского государства, но союзниками русских, как бы парадоксально это ни звучало.

Иезуит замолчал, испытующе глядя на легионера, а у Распутина в голове эхом продолжала звучать речь Дальберга, дополняемая недосказанными подробностями. «Европейское просвещённое сообщество действительно прекрасно знало русское искусство и при этом исподволь подтачивало его основы. Оно искренне считало, что Толстой, Достоевский, Пушкин с одной стороны и Российская империя с другой – это два разных, не пересекающихся явления и они вполне могут существовать отдельно друг от друга». Он даже тряхнул головой, настолько внутренний голос был явным и отчётливым.

Дальберг в это время продолжал:

– Европейская аристократия была всегда на стороне личной свободы, но никогда не понимала бесцельное прожигание жизни русскими вельможами.

«Да-да, – ехидно засмеялось эхо, продолжая внутренний диалог. – Одной рукой она развращала русскую дворянскую элиту, прививая ей манеры и стиль жизни, которыми сама никогда не жила, другой кормила и пестовала любых нигилистов. Герцен, Огарёв, Чернышевский и сотни других карбонариев кормили русское общество стряпнёй, приготовленной на европейских кухнях».

Распутин покивал и спохватился, сообразив, что соглашается не с иезуитом, а с эхом в своей голове. Впрочем, Дальберг ничего подозрительного не заметил.

– Мы всегда охотно делились собственным интеллектуальным капиталом с русскими людьми! – продолжал он свою проповедь.

«Очень своеобразно делились, – немедленно дополнило эхо. – Технические секреты оставались эксклюзивной собственностью Старого Света, а гуманитарные изыскания… По странному совпадению, европейские писатели, произведениями которых зачитывались русские интеллектуалы, почти все находились на секретной службе европейских держав. Все они, как один, воспевали западноевропейскую доброту, отзывчивость, шарм и привлекательность, исподволь формируя среди русской аудитории чувство собственной неполноценности».

– Чувство собственной неполноценности… – автоматически повторил за эхом Распутин и увидел удивление, мелькнувшее в глазах хозяина дома.

– Может быть, – пожал плечами Дальберг, – но наши философы, наши передовые мыслители всегда были к услугам русской элиты!

Эхо иезуита буквально взорвалось в ушах Григория скрипучим смехом: «Европейская аристократия буквально подобрала на улице и вырастила мировую известность из экономиста-недоучки Маркса, писа?вшего в особняке, подаренном английской королевой, и оплачивающего счета чеками из банка Ротшильдов. Его постулаты просвещённая Европа почему-то предпочла активировать не у себя дома, а в России. Для собственного употребления европейские аристократы предпочитали Макиавелли и Ницше».

– Европейская общественная мысль всегда защищала обиженных и пыталась восстановить попранную справедливость! – витийствовал иезуит.

«Восстановление справедливости тоже можно превратить в оружие, – уточняло эхо. – Именно из европейских салонов в вечный русский запрос на справедливость был внесён вирус идеологической нетерпимости, превративший его в дубину для истребления тех, на кого опирается любая нация, кто своим энтузиазмом толкает технический прогресс и поднимает благосостояние государства».

– Мы всегда давали надежду не только отдельным людям, но и целым народам! – миссионерствовал Дальберг.

«Под видом прав наций на самоопределение, – язвительно прокомментировало эхо, – Европа аккуратно и настойчиво подталкивала недееспособные туземные народности третьих стран к сепаратизму, взрывая изнутри единые государства. Именно она ославила Россию тюрьмой народов, а великороссов – самыми ужасными варварами-угнетателями, хотя русские со времен Петра Первого ни разу не были большинством в правящей элите, принимающей государственные решения».

– И когда успех был совсем близок, – голос Дальберга зазвенел на высокой ноте, – когда конвергенция состоялась, народы России твёрдо стали на путь демократии и прогресса и осталось только всемерно поддерживать их в этом стремлении, на авансцену, как черти из бутылки, вырвались недоумки из заокеанской цивилизации лавочников…

Переход к «заокеанским недоумкам» от «русских варваров» был настолько неожиданным, что Распутин едва не поперхнулся.

– Не понимаю, чем вас янки не устраивают? Задиристые, упорные, прущие напролом, не обращая внимания на препятствия.

– Они рабы самой деструктивной идеи из всех возможных, – махнул рукой Дальберг. – Это их тема: «Нельзя верить России, надо давить её до конца, до полного распада. Разрушить до основания».

– Это же прошлый век! – удивился Распутин. – Слова «Интернационала»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…».

– Именно! – кивнул Дальберг. – Сегодня эту песню на новый лад орут на берегах Потомака!

– Петер, у меня мозг сейчас взорвётся! – не выдержал Распутин. – Американцы – самые нежные и самые близкие союзники Западной Европы на протяжении всего двадцатого века. Ваша идеология…

– Неважно, какая идеология, неважно, какой век, – перебил Распутина иезуит. – Как только появляется громко орущая глотка, здравый смысл умирает. Рупор левых либералов и неоконов, подхватив идеи христианства, гуманистов Возрождения, интеллектуалов двадцатого века, перелицевал их до неузнаваемости, превратив в торжество утопии. Сейчас на руинах СССР паясничает фигляр Бжезинский, не понимая, почему и как разрушилась красная держава. Далась ему эта Украина, без которой Россия якобы не может быть империей. Бездарь! Он даже не удосужился открыть учебник истории и узнать, что Россия уже была империей, когда Украина ещё прозябала под протекторатом османов.

Слух Распутина был полностью во власти Дальберга, а мозг ушёл в автономное плавание и напряжённо работал, пытаясь продраться сквозь частокол красноречия к сути предложения.

– Что в философии Бжезинского, по-твоему, не соответствует общеевропейским ценностям? – собравшись с мыслями, спросил Распутин.

– Как ни странно, его большевизм! – как-то безнадёжно устало сказал Дальберг. – Упёртое желание разрушить всё до основания ради некоего «нового счастливого мира», не существующего больше нигде, кроме как в его голове. Согласись, есть разница между «добиться» и «добиться любой ценой». Надо вовремя останавливаться на достигнутом, а янки и поляки никогда не умели это делать…

Дальберг буквально навис над легионером, сверля его своим пронзительным взглядом.

– Россию, пока она слаба, следовало не отталкивать, не унижать, а изо всех сил тянуть в ЕС и НАТО. После Первой мировой следовало тянуть Германию в общий версальский уклад, а не обкладывать репарациями. Веймарской республикой руководил Вальтер Ратенау – единственный в Германии человек, думающий мозгами, а не националистическими cojones. Тогда англосаксы загнали этого мечтавшего об объединённой Европе визионера в нацистский тупик. Нельзя повторять с Россией ту же ошибку, но бжезинские с ослиным упрямством прутся на те же грабли и тащат за собой нас всех. Это невыносимо!

«Да он же сам напрашивается на вербовку, – вспыхнула догадка в голове Распутина. – Решил использовать майора Ежова для агентурного реверса, жалуется на неадекватных союзников, предрекает горячую фазу противостояния с ними и сразу же объявляет все их действия ошибкой, с которой он лично не согласен… Какой пассаж! Какой оригинальный поворот! Или это мне только кажется? Выдаю желаемое за действительное?»

– Петер, ты боишься, что Россия превратится в четвёртый рейх? Опасаешься, что в одно прекрасное утро тебя пригласят к русскому коменданту и заставят разучивать частушки под балалайку?

– Пока там к власти приходят полковники, а не ефрейторы, я спокоен. Возможно, это был бы лучший исход начавшихся глобальных изменений…

– Неожиданно такое слышать. А какой же худший?

– Превращение России в чёрную дыру, в место, откуда волнами будет расходиться нестабильность, поглощая всё новые территории. Захват Турцией юга, а Китаем – Дальнего Востока и Сибири… Их уже невозможно будет ничем удержать. Новое Великое переселение народов. Впрочем, оно уже идёт. Это хорошо видно по арабской одежде в Париже. Беда в том, что несчастные граждане из «неудачных» стран вовсе не собираются делать покинутые государства успешными. Они просто толпами бегут в Европу. Те, кому повезло, становятся европейцами по паспорту, но не по менталитету! Этот поток сам собой не прекратится, люди от войны всегда стремятся к миру. Вопрос в том, сколько выдержит Европа до момента, когда будет окончательно поглощена ими, как Рим варварами.

– Я услышал тебя, Петер, – максимально лояльно произнёс Распутин. – Постараюсь, чтобы твоя страстная речь достигла нужных ушей. Что ты хочешь от меня и от того офицера, про которого я тебе писал?

– Информацию о причинах последних перестановок в руководстве России. Они непонятны и зловещи. Если новый премьер – человек авантюриста Березовского, значит, всё влияние уплывает в Британию и распад России надо ожидать уже в этом, максимум в следующем году.

– А почему бы не обратиться к экспертам? На Западе по СССР работали целые институты.

– В том-то и дело, что по СССР! У нас нет и никогда не было специалистов по России. Были великолепные советологи, разбирающиеся в кремлёвской кухне, определяющие предстоящие изменения политического курса по расстановке фигур в президиуме компартии. Всё это теперь ненужный хлам. Требуются специалисты по Азии, Прибалтике, Дальнему Востоку, Уралу, Сибири и так далее.

– Не боишься, что источники, к которым вы собираетесь обратиться через меня, будут кормить вас дезинформацией?

– Не боюсь. Дезинформация предоставляет для размышления даже больше пищи, чем самая хрустальная правда, и может быть использована с не меньшим успехом. Однако нам невыгодно водить друг друга за нос. Европа находится в такой же опасности, как и Россия, хоть это не сильно заметно… О чём ты так задумался, Жорж?

– О своих крайне ограниченных возможностях выполнить твоё поручение там, в зоне боевых действий…

– Ты не вернёшься в зону боевых действий… Точнее, только в случае служебной необходимости, обусловленной нашим сотрудничеством. Тебя ждут четырёхмесячная переподготовка на сержанта, внеказарменный режим работы и последующая служба шефом-инструктором для новобранцев – выходцев из Восточной Европы. Легиону требуется грамотное пополнение, а нам – мобильная оперативная группа из тщательно подобранных тобой людей… Но об этом позже…

* * *

Покинув замок, Распутин сел в машину, нагнулся, отстегнул кобуру, закреплённую на лодыжке, вытащил и аккуратно разрядил крохотный «Браунинг». Неожиданностей не произошло, да и желание пристрелить Дальберга, про которого он теперь знал так много интересного, перебивалось новой информацией, полученной от него.

– Ладно, поживи ещё, святоша, – пробормотал легионер, пряча оружие в бардачок. – Будешь вести себя хорошо, Рождество, так и быть, отпразднуешь.

«Что из полученной информации передать Ёжику? – размышлял Григорий, трогаясь с места и выезжая на дорогу. – Беспокойство, даже паника одной из партий Ватикана при виде малопонятной для них чехарды в высшем политическом руководстве России. Ну, тут всё ясно. Сам Кремль они субъектом не считают и силятся распознать, кто двигает фигуры на доске. Окей, пусть Лёшка думает, что с этим делать.

Мне предлагают создать под крышей легиона эдакую крохотную частную армию. Вот это уже интересно. С кем собрались воевать иезуиты и как это использовать в мирных целях? Может, Лёшка командирует в это подразделение пару своих волкодавов? Получится очень неплохая революционная ячейка в центре Евросоюза.

Ну и о глобальном… На что жалуется Петер? Что предъявляют заокеанским союзникам иезуиты? Англосаксы не умеют останавливаться или, как говорят на бирже, фиксировать профит. Победили в холодной войне? Развалился ненавистный СССР? Удалось отломать от него восточно-европейских сателлитов и целые куски исторически русской земли? Ну так держите свои радости в заднем кармане и получайте прибыли! Россия продолжит разваливаться на части, а Запад – выражать сожаление и сочувствие! Просто надо подождать…

Но англосаксонские идеологи не могут ждать, у них всё горит! Вместо этого лавочники устроили шумную пиар-акцию, начали орать про победу, к которой не имеют никакого отношения. Когда русского медведя надо было аккуратно, со всеми почестями, оплакивая и восхваляя, придушить в объятиях и нести на кухню свежевать, янкесы начинают тыкать палкой в еле живого зверя, издеваться над ним, придурочно отплясывая на его туше с криками „Обманули дурачка!“ И медведь пробуждается… Дальберг подкладывает соломку, боится, что, когда зверь проснётся полностью, пострадают в первую очередь те, кто ближе к берлоге. Или действительно боится Китая и Турции? Или США с толпой бжезинских во главе?»

Вечерело, когда Распутин добрался до своего отеля, предвкушая плотный ужин под непринуждённое Дашкино чириканье. Выворачивая из-за поворота, он сразу узрел у входа в отель бьющие по глазам мигалки Ambulance paramedic.

– Душенка! – оборвалось у Григория сердце…

Глава 24

? la Guerre Comme ? la Guerre

Это случилось впервые и совершенно неожиданно. Впрочем, беда никогда не приходит по заранее оглашённому плану, особенно если она скрытная, как враг, притаившийся в засаде. Плохо, когда вдруг отказывается подчиняться твоё собственное молодое и здоровое тело. Ещё хуже, когда забастовку объявляет разум, не в силах противостоять стремительно растущему из глубины подсознания ужасу, внезапно и неумолимо поглощающему сознание и весь окружающий мир.

Кошмары войны никогда и ни для кого не проходят бесследно. Любая психика травмируется одним только видом насилия, не говоря уже о неотвратимой угрозе уничтожения. Чем непригляднее внешний вид, привкус и запах смерти, тем глубже душевная травма, которая обязательно даст о себе знать в будущем. Непосредственно в минуты опасности психика мобилизуется, подчиняя задаче выживания все эмоции и действия. Со стороны кажется, что попавший в переделку человек на удивление стрессоустойчив. Но как только беда отступает, где-то внутри щёлкает тумблер. Организм из мобилизационного режима переходит в обычный, и тогда дают о себе знать посттравматические стрессовые расстройства.

У Душенки, вынесенной на руках из зоны боевых действий, успокоенной и убаюканной мирной жизнью, этот опасный «отходняк» начался в самый неподходящий момент вынужденного одиночества. Метрдотель, привлечённый женским криком и звоном бьющегося стекла, решил, что в отеле совершается преступление, срочно вызвал полицию и скорую. Приехав и взломав дверь, спецслужбы увидели разбитое зеркало, следы крови на полу и хрупкую окровавленную девушку, забившуюся в угол спальни и не подпускавшую к себе никого из медицинского и обслуживающего персонала.

Григорий появился как раз в тот момент, когда парамедики и полиция решали вопрос о насильственной эвакуации пребывающей не в себе гостьи, раздвинул окружающих, подошёл к Душенке, присел. Он протянул руку, дотронулся до волос и чуть не упал от тяжести кинувшейся ему на руки жены. Спрятав лицо на груди Григория, она забилась в бесшумных рыданиях.

– Они вернулись! Они были там, за зеркалом! – повторяла она на своей тарабарской смеси из четырёх языков, вцепившись в рукав куртки и трясясь всем телом. – Они опять стреляли… Я только хотела, чтобы они не вошли сюда оттуда!..

– Положите шприц и выйдите, – одними губами сказал парамедику Распутин. – Я сам всё сделаю…

Приступ удалось купировать, скандал с порчей имущества отеля – замять, с медиками и полицией – договориться, но на Григория навалилась ещё одна проблема, решить которую он был не в состоянии. Служба и необходимость долгое время быть вне дома с одной стороны, и Душенка, которая не могла оставаться одна, с другой. Месяц отпуска, любезно предоставленный начальством, рано или поздно закончится, а будущее видится абсолютно неопределённым. Пришлось набрать телефон Марко…

Через три дня старый партизан был уже во Франции. «Неужели он принципиально не получает визу, не оформляет документы и переходит границы по козьим тропам?» – подумал легионер, но не стал расспрашивать, как Марко преодолел полторы тысячи километров. Внеплановое путешествие требовало нестандартных решений.

Сразу перешли к делу. Марко сначала выслушал Григория, потом добрые четверть часа Душенка лопотала по-сербски, не слезая с колен мужа и крепко держа его за руку своими тонкими пальчиками. Марко слушал, внимательно глядя на молодожёнов. Наконец покивал, прищурился, будто измеряя расстояние от себя до внучки.

– Ты как, Георгиус, удобно сидишь? – неожиданно осведомился старик. – Подержишь Душенку так ещё полчасика, пока мы с ней попутешествуем?

Распутин согласно кивнул, а Марко достал электронный метроном из своего дорожного саквояжа, напоминавшего чеховский, подставку, на которую обычно вешают гонг во время боксёрского поединка, и лёгкий алюминиевый диск с изображённой на поверхности спиралью. Метроном начал мягко отщёлкивать полусекунды, спираль – завораживающе закручиваться, а Марко – задавать короткие вопросы, на которые Душенка так же коротко, односложно отвечала.

На второй минуте этого мистического диалога Распутин почувствовал, как пальцы жены ослабли, а голова мягко упала ему на грудь. Старик задал очередной вопрос. На этот раз Душенка заговорила почти не останавливаясь, а Марко только коротко уточнял или односложно поддакивал. Речь Душенки всё ускорялась, становилась вязкой и сбивчивой, в ней стали преобладать плаксивые, жалобные нотки. Марко увеличил частоту работы метронома и настойчиво, требовательно повторял одну и ту же фразу, а девушка мотала головой, возражала, пытаясь спрятаться на груди у мужа. Наконец, не выдержав натиска старого партизана, она выкрикнула какую-то фразу и без сил повисла на руках у Распутина.

Марко, прикусив губу, произнёс ещё пару фраз, остановил метроном и тихо прошептал:

– Она проспит не меньше двух часов. Уложи ее, и пойдём заварим кофе…

* * *