Серебро, связи, родство с семьей царской… то дело выгодное, полезное, важное! А сама Устинья? А что нам до нее дела? Продали уж выгодно? Так второй-то раз не продашь!
Теперь так не будет!
Не допущу, не позволю, не обойдутся со мной впредь, как с вещью бессмысленной!
Справлюсь ли? Обязательно справлюсь, ведь цена невмешательства моего – жизни близких, да и моя жизнь. Когтями драться буду, зубами врагов рвать! С кровью, с мясом победу выцарапаю!
А ежели нет, ежели не получится у меня победить, с душой спокойной в землю уйду. Буду знать, что близкие мои живы останутся, а это главное. Что до меня, я уже раз умирала.
Не больно это. Больно другое, когда любимые уходят, а ты остаешься, сама не зная, для чего землю топчешь. Лишь бы они все жили, а о себе я и думать не стану, нажилась уже. Лишь бы справиться, сдюжить, вырвать победу – не для себя, для них!
Что угодно для того сделаю. Жива-матушка, помоги!
* * *
Сани катили, молодежь переглядывалась.
Так-то оно в Рождественский пост и по гостям бы ходить не надобно, но тут дело другое. Не для развлечения они едут, а по надобности.
Маленькую Вареньку Апухтину из деревни привезли, Машка о том и грамотку прислала.
Понятно, не Илье, неприлично то. А вот Устинье – можно написать, и в гости пригласить можно, а уж кому Устя скажет, только ей и ведомо.
Илья от невесты не потаил, что Устинью послушал, вот Марья и поняла, что с золовкой ей, кажется, повезло. Не каждая б поняла, иная и заклевала б до смерти за глупость девичью, а эта дочку в дом взять предложила, саму Марью успокаивала, и все это от души, все искренне.
Ценить надобно.
Со второй боярышней, с Аксиньей, Марья пока и не виделась толком, так, пару раз, да под присмотром старших. Та и не рвалась сильно с Марьюшкой дружить, рукой махнула. Мол, замуж выйду – зачем мне та Апухтина?
Вот когда б Ижорская, к примеру…
Но о том Аксинья молчала. А Марья и не лезла – к чему? Ей и того хватало, что отец успокоился да мать ее пилить за глупость перестала. Теперь только наставляла Илью любить да беречь. Коли попался такой дур… то есть благородный мужчина, так за ним приглядывать в восемь глаз надобно. И хорошо, как золовка на твоей стороне будет. Она-то и поможет лишний раз, и поддержит, и за тебя порадеет, когда сама не справишься…
Марья и не спорила. Она маленькую Вареньку с рук не спускала, так счастлива была доченьку увидеть. Век бы с малышкой не расставалась!
Вот и подворье, псы залаяли, Никола Апухтин на крыльцо вышел, сам встречать гостей дорогих.
Илья из саней выпрыгнул легко, сестрам выбраться помог. Покамест батюшка матушку вынимал, на Устинью поглядел, та и кивнула. Подворье оглядела – народу много. Хорошо.
Илья несколько шагов сделал – и на колени в снег упал.
– Не гневайся, боярин!
Никола аж рот открыл, потом спохватился, что снег залетает, приосанился – а что сказать, не знает. На что гневаться-то? О чем ругаться?
Илья его надолго в неведении не оставил.
– Наш то с Машенькой грех, что до свадьбы не утерпели. Весь я перед тобой как есть, как хочешь, так и казни, за девочек я век виниться буду. Когда б знал, раньше б с повинной пришел, Машеньку за меня замуж упрашивал отдать.
Никола выдохнул.
На подворье поглядел – стоят и холопы, и слуги, глазами хлопают. Вот ведь… какие слухи по столице пойдут. А… а вот такие!
– Надо б тебя раньше розгами драть, а теперь уж – вырос.
– Казни как хочешь, боярин, твоя воля. Дозволишь невесту мою повидать да дочку на руках понянчить?
Никола с Алексеем переглянулся, кнут у подбежавшего холопа взял, Илье показал, да и опустил.
– Когда обидишь девочек – не обессудь. Дочку как положено признаешь!
– О том и прошу, боярин!
– То-то же… своевольники. Ладно, иди ужо, ждут тебя твои ненаглядные, все глаза в окошко проглядели.
Илья с колен встал, поклонился земно.
– Благодарствую, боярин, не забуду твоей доброты.
– Иди уж… сами молодыми были небось.
– Были мы когда-то, – вздохнул Алексей Заболоцкий. Ему-то что с того? Удаль молодцу не в укор, да и девка… Наследовать она не будет, замуж выгодно выдадим, хочет Илья таким образом жену свою от сплетен лишних прикрыть – пусть его.
А насмешливого взгляда Устиньи и вовсе никто не заметил. Разве только боярыня Татьяна приметила кое-что да призадумалась.
* * *
– Машенька, вот она какая? Доченька наша?
Пара слов, вроде и пустячных для Ильи-то. Но если за эти слова смотрят на тебя такими сияющими глазами… поди, и на святых так не смотрели.
– Да, Илюшенька.
– Маленькая она такая… ее и брать-то боязно.
Холопки зашипели, зашушукались. Аксинья нос наморщила. Варенька глазенки открыла, запищала, Марья ее на руки взяла, на Илью взгляд беспомощный бросила.
Илья ее приобнял легонько.
– Ты мне потом подскажи, что маленькой надобно, как устроить ее лучше? Нянюшка уж вовсю хлопочет-суетится, да мало ли что упустим?
– Подскажу, Илюшенька…
Как-то само собой Варенька маленькая на руках у Ильи оказалась, заворковала что-то…
– А глазки у нее мои, не иначе. Серенькие?
Мигом все глазки углядели, заохали…
А Устинью боярыня Татьяна поманила. Устя кивнула, да и за ней выскользнула, в отдельную горницу прошла, поклонилась привычно.
Мол, слушаю тебя, боярыня.
* * *
Татьяна тянуть не стала:
– Ты брату подсказала, как поступить?
– Он и сам неглупый, боярыня.
– Не додумался б он. Ты подсказала, на тебя он поглядывал.
Устя промолчала. Говоришь ты, боярыня, о брате моем. А услышать-то ты что желаешь?
Боярыня продолжать расспросы не стала, поклонилась в пояс:
– Благодарствую, Устинья Алексеевна.
Устя едва не зашипела.
Не по чину то. И боярыня ей кланяться не должна, и не так все… Быстренько сама земной поклон отмахнула:
– Прости, боярыня, а только рада я, что ты не прогневалась. Не хотелось мне, чтобы за спиной у брата да невестки поганые языки помелом мели, вот и посвоевольничала.
– Хорошо ты, Устинья, придумала. Машенька у меня младшенькая, последыш… баловала я ее, берегла от всего, вот и получилось… что есть.
Боярыня дальше досказывать не стала. Да Устя и так поняла.
И судьбы иной боярыня хотела для дочери, и огневалась на глупую, и просто злилась, что так-то, и языки чужие были злее пчел. Вот и шипела боярыня, вот и не радовалась ничему.
А сейчас вроде как и тучи расходятся.
Да, не князь Илюшка. Но все ж в палаты царские вхож. А ежели Устинья замуж выйдет, как шепоток по столице ползет… Машку они тогда, оказывается, выгодно замуж выдали.
И подругам – змеюкам подколодным – теперь отвечать можно как положено. Да, молодежь не стерпела. Ну так… мало кто до свадьбы-то девкой оставался, ей про то ведомо. Когда б Машка раньше призналась, раньше б и свадьба была. И внучку признали, все ж за нее душа тоже болела.
Алешка-то Заболоцкий – тот ясно, за что старается. Денег ему Никола предложил.
А вот Илья… тот по-разному невесту мог принять. И никто б его не упрекнул, в жене он полный хозяин. И сестра его постаралась. А могла б Машку вконец заесть, беззащитная она, Машка-то…
– Так хорошо же все получилось, боярыня? – Устинья смотрела невинно. – Плохо, что Илюшка до свадьбы не дотерпел, мог бы и посвататься, как положено, да боялся, наверное. Все ж не такие мы богатые, а предки… Знатность на хлеб не положишь. Зато теперь у Вареньки все хорошо будет. А как отец дом новый на Ладоге молодым поставит, обещался он, так и вам в радость будет к дочке заглянуть, внуков понянчить? А может, и дочери что хорошее подсказать?
– Сегодня у меня еще одна дочка появилась, когда не оттолкнешь.
– Рада буду, боярыня.
Женщины молча друг друга обняли, Татьяна Устинью по голове погладила, едва не заплакала от счастья тихого.
Хорошо все у молодых?
Вот пусть так и остается. Пусть ладится. А кто им мешать будет, того хоть боярыня, хоть боярышня с костями сожрут, не помилуют!
* * *
– Пойдем, мин жель, развеемся немного! Сегодня вдова Якобс свой дом для молодежи открыла, вино есть, а какие девочки там будут – восторг!
Фёдор даже и не задумался – кивнул раньше, чем слова Руди дослушал. И как тут не согласиться? Тяжко сейчас в палатах, тошно, невыносимо, ровно черной пеленой все кругом покрыло, затянуло, и света под ней нет, и радости.
После убийства боярина Данилы царица ровно сама не своя, то молится, то рыдает, то снова молится.
Боярыни ближние рядом носятся, хлопочут, ровно курицы, крылышками хлопают, слезы ей вытирают, все ж люди, все понимают – больно бабе. Хоть и царица она, а больно. Сына она любит, брата любила. Мужа уж потеряла… а кто еще у нее остался?
То-то и оно, что никого более. Раенские – родня, конечно, а только не так уж, чтобы сильно близкая, ими сердце не успокоится.
Сначала думали было отбор для царевича перенести, да и свадьбу, а только царица быстро одумалась. Ногой топнула, сказала, что внуков увидеть хочет! И Данила б того же хотел!
Плохо, что не женат был дядюшка. Как ни пыталась матушка его оженить, все отказывался да отнекивался, увиливал да изворачивался. А теперь вот и совсем помер, рода не продолжив.
И этого ему сестра тако же простить не могла.
Выла ночами, тосковала, на Феденьку срывалась по поводу и без повода, а то и при нем рыдать принималась – тяжко!
– Пойдем, Руди!
Руди тоже тяжело гибель приятеля перенес. Тосковал о веселом дружке Данилушке, хоть виду и не показывал, старался. Фёдор знал, ради него друг себя превозмогает, ради него улыбается, веселья ищет. Чтобы уж вовсе тяжкой плитой на плечи горе не легло…
– Собирайся, мин жель. Говорят, весело будет.
А что Фёдору собираться? Только в наряд лембергский переодеться.
* * *
Рождественский пост.
Веселиться-то хочется, а все питейные заведения и закрыты. И бордели закрыты.
Грех это.
Нельзя.
Разве что с черного входа, потихоньку, крадучись… Что ж это за радость такая? Когда ни музыки веселой, ни танцев лихих, ни подшутить над кем…
Это для лембергцев и джерманцев такое хорошо, они там все ровно вареные, веселиться не умеют. А Феде и радость не в радость, когда все тихо кругом.
