– И зачем точка, если уже понял куда? – спросила она.
Лева закрыл на мгновение глаза, ответил глухо:
– Чтобы ты сама осознала, что делаешь.
В горле перехватило, Тая прижала пальцы к впадине между ключицами. Три слоя одежды смягчили прикосновение.
– То есть ты думаешь, что я это все наобум делаю?
Лева наконец оторвался от созерцания пустого проспекта. Проговорил чуть слышно, глаза у него подозрительно заблестели.
– Лучше уж наобум. Продумывать такое – совсем пиздец.
Тая схватила ртом воздух. Сзади окончательно притихли и, кажется, сжались так, что даже сдавливать друг друга перестали. Но было не до них. Вообще не до чего было. Тая спросила на выдохе:
– Мы все еще про акцию говорим?..
Лева дернул щекой.
– Я так понял, для тебя теперь всё – акция.
Это было несправедливо. Это было жестоко. Тая это заслужила, конечно, но не так. Не при всех. Не наотмашь, плюсуя к жалкому списку произнесенных для нее слов череду таких – безжалостных и оскорбительных. Нужно было толкнуть его. Размахнуться и ударить. Плюнуть прямо ему в лицо.
– Может, музычку какую врубим? – невпопад спросил Шурка. – А то едем как на похороны.
И вскрикнул – это Влада ткнула его локтем под ребра. Тая сглотнула комок в горле и застыла, уставившись на пересечение двух полос. Они как раз свернули с проспекта в переулок, и точка, которую Тая отметила на карте навигатора, замаячила в двухстах метрах впереди.
– Вываливайтесь, – сказал им Лева, паркуясь у обочины. – У вас минут десять на все, не больше.
Тая рассчитывала минимум на двадцать пять, но спорить не стала. Камеры наружного наблюдения были повернуты в сторону департамента. Обрубленное дерево мало кого волновало. Не слепое пятно, конечно, но веник, под которым можно спрятаться, если ты мелкая и очень шустрая мышь.
– Раскидывайте по веткам, как гирлянду на Новый год, – внушал Витя. – Замахнулись – бросили, подтянули, замахнулись – бросили, подтянули.
– Жалко, только на нижние ветки получится, – пробормотала Тая, выбираясь из салона наружу.
Лева последовал за ней. Обошел машину и суетящихся вокруг нее, открыл багажник и вытащил складную лестницу. Всучил ее оторопевшему Шурке и так же молча вернулся в машину. Вся злость мгновенно скукожилась внутри Таи. Она приоткрыла дверцу, заглянула в душное тепло салона.
– Спасибо, – пробормотала она.
Но Лева ничего не ответил.
Лестницу тащил Шурка, и она недовольно лязгала креплениями на каждом его шагу. Рядом шел Витя и пугливо вздрагивал от каждого лязга. Еще и озирался. Влада отстала от них метров на пятьдесят и шагала, засунув руки в карманы длинного пуховика. Задержавшаяся у машины Тая смотрела теперь на них чуть со стороны, и зрелище это ее смешило и пугало с одинаковой силой. Разношерстные и подмерзшие, они все точно не тянули на звание акционистов года. Да и на компанию друзей посреди прогулки тоже. Были ли они друзьями, Тая не знала. На берегу знакомства договоренность была простая – так совпало, что мы познакомились и сошлись в одной болевой точке, давайте точку эту отработаем и разбежимся. Дурацкая формулировка, но какое-то время она действовала.
– Постарайся к ним не привязываться, – попросила Груня, убирая со стола чашки, оставшиеся после их первой общей встречи. – В таких делах личное всегда мешает проекту.
Она смешно называла их акции проектами, словно бы ожидала получить на руки папку с результатами и статистикой, когда дело будет завершено. Чтобы там были таблицы, выкладки и развернутая диаграмма. Сколько бюджета было освоено, сколько участников было вовлечено. И какие СМИ задействованы в освещении. Хотя вариантов становилось все меньше. Канал ЗИМ – «Заметки информационного министерства» – расширялся, заполняя все информационные ниши. Сторонние медиа стремительно закрывались, и даже цифровой след их затирался с пугающей тщательностью. Словно снежком засыпали, думала Тая, рыская по сети в поисках материалов об акциях, которые проводились когда-то, теперь и не вспомнить когда.
Три девушки заносят в центр изучения снежного покрова ведра свежего снега, опрокидывают их на пол, медлят немного, но все-таки достают тонкие скальпели и разрезают себе запястья. Алая кровь течет по их рукам и прожигает снежные куличики. Охрана скручивает девушек почти сразу. На руки акционисткам наложат швы и наручники, на них самих – жесткий срок за экстремистскую деятельность. Чтобы все поняли. Чтобы все испугались. И это сработало. Больше никаких упоминаний успешных акций Тая не обнаружила.
– Ку-вык-си, – повторила она название последней. – Кувыкси.
Утробное слово обозначало горячую оленью кровь, которой чукчи поливали снег в день Пэгытти – зимнего солнцестояния. Северные народы считали, что так они прогоняют зиму. У них получалось, у акционисток – нет.
– Слышишь, – окликнула Груня, – постарайся не привязываться.
– Не думаю, что я теперь способна на привязанность, – ответила Тая, допивая из тонкой чашечки остаток их вечернего чая.
Груня, постаревшая за месяц лет на десять, только головой покачала:
– Ты еще даже не представляешь, каким адаптивным бывает человек.
– Адаптивным – значит сволочным?
Эти их вечерние чаепития оставались рутиной, которую не смог смести даже ужас последних недель. Ноги сами несли Таю в гостиную ближе к девяти. Груня была уже на кухне – грела чайные пары, кипятила воду, выбирала сорт чая, вдыхая аромат из множества баночек.
Тая не любила чай – его терпкость, чувствительность к температуре воды и ее качеству, мудреность и медлительность. Куда проще залить на бегу кофейный дрип и выпить, не отрываясь от телефона. Груня так вообще не признавала никакие другие жидкости, кроме хорошего вина и чистой воды. Единственным, кто чай признавал, был папа. Привозил мудреные купажи, заставлял вдыхать их сухой дух и закатывать глаза, словно бы землистость и ферментированность правда могли быть удовольствием.
Вечером после похорон Тая долго стояла у дубовой полки, где папа хранил бесконечные банки и коробки своих запасов. Таю тошнило одновременно и от голода, и от любых мыслей о еде. Лежать в комнате было невыносимо, стеной та граничила с папиным кабинетом, эту близость Тая чувствовала кожей, каждой мышцей и всеми внутренними органами. Словно зуд где-то в глубине тела. Тая скребла живот и бедра, запускала пальцы под волосы и чесала с остервенением голову. Облегчения это не приносило. В кухне лучше, конечно, не стало. Но категория «лучше» в целом потеряла достижимость.
– Заварим? – спросила Груня, появляясь в дверях.
Тая молча щелкнула по панели чайника. Они пили золотые иглы – тонкие и острые чайные почки, покрытые золотыми ворсинками. Насыщенный до абрикосовости, чай чуть вязал язык. Тая глотала его, обжигаясь. Груня сидела напротив, в этом своем вдовьем платье – тяжелом, с длинным поясом и рукавами. На груди у нее висело кольцо на толстой цепочке. Тая старалась не смотреть ни на него, ни на Груню целиком. Они молча допили чай. Молча убрали чашки на поднос. Тая отнесла их в кухню, Груня перехватила ее на пороге:
– Если я могу тебя чем-то поддержать, то скажи. Я тебе теперь обязана.
Тая помнила, как ловко она вывернулась из рук Груни и в два прыжка по коридору оказалась с обратной стороны двери своей спальни. Порыв ветра швырнул ей в лицо пригоршню колючего снега и разметал воспоминания. Вместо кухни с папиной чайной полкой была ночная набережная и обрубленное голое дерево, возле которого Шурка уже возился с лестницей. Влада что-то говорила ему на ухо, он только плечом дергал. Витя же начал вытаскивать из пакетов гирлянды. В тускловатом свете фонаря листья казались траурными. Тая поморщилась – нужно было развести зеленку водой, чтобы изумрудный стал менее насыщенным. Хотя траурные ленты подходили даже больше, что уж. Она прибавила шаг и выгребла перед Витей гирлянды из шопера.
– Не запутай, – шикнул он.
В акциях Витя всегда отвечал за материалы и сохранность исполнения. Завхоз – как назвала его Груня, предлагая вовлечь в подготовку. Тая была не слишком за, но спорить сил не нашлось. Витя, к счастью, вписался хорошо и крепко. У Груни была чуйка на полезные кадры.
– Давай тогда сам, – так же шепотом ответила Тая.
Достала телефон и поставила таймер на десять минут. Если Лева сказал, что дольше опасно, значит, так и есть.
Они справились за восемь. Технично и ловко все вышло. На лестницу забралась Влада. Шурка поддерживал ее за ноги, чтобы не шаталась. Витя подавал гирлянды наверх. Тая раскидывала оставшиеся по нижним веткам. Ничего сложного, словно елку новогоднюю дождиком украшаешь. Замахнулся – бросил, подтянул. Замахнулся – бросил, подтянул. И так по кругу, пока не кончится гирлянда. Только руки все в зеленке испачкала.
– Готово! – возвестил Шурка, помогая Владе спрыгнуть на снег.
Они чуть отошли, чтобы посмотреть. Зеленые листья свисали с мертвых веток. Ветер трепал их, но Витя закрепил кончики на тонких сучках. И теперь обрубленное дерево утыкалось в небо культями, обвязанными бумажной листвой. Траурной и лаконичной. Тая достала телефон, остановила таймер, хотела включить камеру, чтобы сделать снимок для Груни, но объектив накрыл ладонью Лева, возникший, по своему обычаю, бесшумно и неожиданно.
– Давай без доказательств сопричастности, – попросил он. – И вообще садитесь в машину уже.
А сам разровнял снег под деревом, ловко орудуя лопатой.
– Может, у тебя еще термос с горячим чаем есть? – поинтересовалась Владка.
Лева не ответил, только махнул рукой.
В машине всех мгновенно разморило от тепла. Шурка что-то бурчал, протирая бритую голову стянутой шапкой, но Тая не вслушивалась. Прислонилась виском к прохладному стеклу, закрыла глаза. Лева вернулся минут через пять, но она, кажется, успела задремать.
– Как разъезжаться будем? – спросила Влада.
– Высажу там же, где посадил, – ответил Лева.
– Таксист вы так себе, конечно, – пробурчала Тая.
Лева закатил глаза. На секунду все стало как раньше. Поздняя ночь, усталое тело гудит, хочется съесть что-то вредное и завалиться спать, а Лева отказывается заезжать в «Макдоналдс», потому что задача была привезти Таю домой как можно скорее – папа не ляжет, пока они не вернутся. Сейчас машина тронется. Тая подключится к системе и выберет что-нибудь смешное вроде Владислава Стрыкало. Лева закатит глаза, но на втором треке уже начнет подпевать. А в «Макдоналдсе» они возьмут три чизбургера – Тае, Леве и папе.
– Яхта, парус, в этом мире только мы одни, – беззвучно пропела Тая, всматриваясь в замерзший город за окном. – Ялта, август, и мы с тобой влюблены. – Все, только бы не зарыдать в голос, пока Лева везет их по знакомому маршруту.
От департамента, где папа больше не работал, к дому, где он больше не жил.
Витя выскочил из машины, не доезжая до финальной точки. Закинул на спину длинный конец шарфа и мгновенно скрылся в ночном холоде. Пешком ему было пройти четыре квартала, а там уже сесть на ночной автобус. Они все еще ходили, хотя активнее расползались слухи, что скоро весь общественный транспорт будет заканчивать работу после девяти вечера. Тая пыталась отыскать подтверждение, но ЗИМ подобные ограничения отрицали.
– Значит, точно сделают, – ворчал Шурик.
Так оно и бывало: чем активнее источники, приближенные к Партии холода, отрицали слухи, тем вероятнее было, что слухи эти совсем скоро станут реальностью.
Но пока Витя мог добраться до дома своим ходом. Там его ждала бабушкина пряжа и бабушкин же набор мебели. Квартира тоже была бабушкина, с соответствующим ремонтом и запахом, вот только самой бабушки в ней уже не было. Об этом Витя разговаривать не любил. Только вязать принялся как сумасшедший. Сначала Тая подумала, что его способ горевать – тупой и странный. Теперь она даже завидовала. Ничего созидательного, чтобы выразить свою боль, ей на ум не приходило.
Влада и Шура доехали до парковки у дома. Высотка уходила в небо, пронзала его шпилем, подсвечивала драматично-красным. Тая задрала голову, выглядывая окна их квартиры – темные, значит, Груня еще не вернулась с ночных бдений, как она сама называла вечерние заседания комитета по сохранению снежного покрова. Должность досталась ей по наследству. Скорее почетная, чем активная. Даже без права голоса. Но Груня не собиралась от нее отказываться.
– Зачем оно тебе? – спрашивала Тая, прислонившись к дверному косяку.
Груня сидела у косметического столика и внимательно смотрела на свое отражение, подсвеченное лампочками, что обрамляли зеркало. В контровом свете она казалась старше, чем была. Старше, чем даже стала.
– Хочу смотреть на их лица.
Кисточкой Груня смахивала тени, осыпавшиеся с тяжелых век. Потом брала карандаш и подводила губы. Все медленно. Движениями человека, который не спал толком недели две минимум.
– Думаешь достучаться до совести одним выразительным взглядом?
Груня отложила кисточку, посмотрела на Таю через отражение.
– Никакой совести не существует. Только расчет и страх.
Тая хмыкнула, подошла поближе и смахнула с черной ткани вдовьего платья Груни немного пудры.
– Будем надеяться, что им станет слишком страшно? Или что они просчитаются?
Груня на секунду прижалась щекой к ее руке.
– Кажется, именно страх и толкает их к просчету. Но нам это никак не поможет.
Пока Тая всматривалась в окна, Шурик успел пожать руку Леве, выбравшемуся из машины, и натянуть белую балаклаву. Тая скривилась.
– Зачем ты таскаешь эту гадость?
– Но-но, – захохотал Шурик и пропел: – Это че-е-е-есть моя, знак си-и-илы снега-а-а…
– Ой, да завали, – проходящая мимо Владка поддела край балаклавы и сдернула ее с бритой головы. – Без нее есть возможность забыть, какой ты идиот, а в ней совсем без шансов.
– За такие слова, детка, минимум пятнадцать суток административного ареста, – отчеканил Шурка, хватая ее за руку.
– Вот эти ваши ролевые игры, пожалуйста, до дома донесите, – попросила Тая, повернулась к Леве: – Поднимешься? Или за Груней поедешь сразу?
Тот как раз копался в рабочем телефоне. Покачал головой:
– Пока не вызывала.
– Ну, пойдем, – осторожно предложила Тая. – Пиццу доедим.
Тот не ответил, но и не ушел. Попрощался с Владой, пикнул сигнализацией машины. Вместе они зашли в парадную, кивнули консьержу, показали пропуски охране. После Тая вспомнит, что все здание словно бы заледенело. Не было слышно голосов и шагов. Никто не спускался к курьеру за заказом. Никто не тащил пьяных любовниц в лифт. И даже лифты ехали беззвучно. Только в глубине этажа плакал ребенок. Там жил папин товарищ по департаменту с молодой женой. Она успела родить до того, как начался весь этот ужас с замерзшими беременностями. Но ребеночек получился слабый, его маленькое сердечко дважды запускали еще в родовой. Тая слушала об этом за ужином и просила обойтись без физиологических подробностей, и так еда в горло не лезла. Но каждый раз, когда слышала сдавленный, почти котячий, плач в соседней квартире, представляла безвольно откинутое синеватое личико младенца и его рот, забитый слизью.
– Живой, – будто прочитал ее мысли Лева. – Когда не слышу, как он плачет, думаю, что все.
Тая не нашлась что ответить, только потянулась и сжала Левино предплечье.
– Зеленые, – сказал Лева, разглядывая ее пальцы на своей руке. – Надо отмыть.
– Чтобы без доказательств сопричастности?
– Типа того.
Сначала Тая попыталась смыть зеленку водой с мылом – не вышло. Пена стекала по рукам, чуть окрасившись в изумрудный. Но зеленка с кожи никуда не делась. Тая плеснула на ватный диск немного мицеллярной воды. Мельком оценила, что запасы ее косметики заметно поредели. Плеснула еще чуток. Не помогло. Потом пошла в ванную комнату Груни. Там с запасами все было в порядке. Взяла тяжелый пузырек с маслом, плеснула на кожу. Комната – вся строгая плитка и темное дерево – и без того пахла деньгами, а аромат масла добавил к этому нотки откровенной роскоши. Груня не привыкла экономить на себе. Тае иногда казалось, что это была позиция, а не любовь к комфорту. Мол, я вам так просто своего не отдам. Еще и ваше заберу.
Впрочем, бархатистое масло с зеленкой тоже не справилось.
– Ле-е-ева, – протянула Тая, неся руки перед собой, как поломанную игрушку. – Ни фига не оттирается.
– Об этом можно было подумать раньше, – ответил Лева, отрываясь от ноутбука. – Перчатки надеть, например.
– Не нуди, – почти с восторгом перебила его Тая.
Уж очень их пикировка напоминала старые перебранки. Уж очень хотелось хоть часик поиграть в старую жизнь. Лева отложил ноутбук, встал и пошел в общую ванную. Тая за ним, продолжая нести перепачканные ладони перед собой.
– Да я уже и мылом попробовала, и маслом, и мицелляркой – ничего, – перечисляла она.
Лева остановился перед шкафчиком с аптечкой, распахнул дверцы и замер, изучая полки. Тая тоже пробежалась глазами: обезболы разной степени рецептурности, что-то от давления, что-то от изжоги, пара перцовых мазей, как-то они с папой зарубились, а нарушает ли разогревающая мазь его зимнюю идеологию, и дошли до настоящего скандала. Лева захлопнул дверцы раньше, чем Тая успела обжечься о воспоминание.
– Стой тут, – сказал он.
А сам вышел из ванной и двинулся по коридору. И Тая как-то сразу поняла, что в папин кабинет. Она схватилась за столешницу у раковины. Посмотрела на себя в отражении: глаза бешеные, волосы растрепались, на щеке смазанный зеленый отпечаток. Тая слышала, как лязгает замок двери, как Лева переступает скрипучий порог. Ей даже показалось, что до ванной дотянулся особенный запах кабинета. Немного табачного парфюма, немного самого табака, коньяк, пыльные книги, старое дерево. Папа. Тая размахнулась и ударила себя в грудь, чтобы комок, образовавшийся в горле, провалился в пищевод. Боль помогла собраться. Когда Лева вернулся в ванную, прижимая к животу бутылку водки, Тая уже могла дышать. И даже мокрые ресницы промокнула полотенцем.
– Намочи прям хорошенько и три, – Лева протянул ей то же самое полотенце и бутылку.
И тут же вышел. Лицо у него было бледное, в подозрительную зеленцу. Кажется, папин кабинет стал запретной территорией не только для Таи. Она плеснула водку на уголок полотенца, подумала и глотнула, перед тем как завинтить крышку, чтобы горячим прожечь остатки плотного кома, возникшего в горле.
