– Ладно-ладно, – спешно перебил его Демьян, – не до твоих болячек. Мы по делу.
– По делу? А шо, в дупу дорогу не нашли? – крякнул Сухощавый. – Ладно уж, коли выручили – выкладывайте, чаго у вас там.
– Кружку не потерял? – рыкнул зна?ток на Максимку. Мальчик спешно достал тару с червячком. Тот извивался и непрестанно матерился на своем червячьем языке. – Ну что, узнаешь? Твоя работа?
Сухощавый принял кружку – на тыльной стороне ладони расплылась синюшная наколка в виде вроде бы черта.
«Как есть киловяз», – подумал Максимка.
Старик склонился над кружкой; вывернул голову, чтоб взглянуть на червячка косящим своим глазом.
– Могучая гадость. Не абы как портили, со злобой, с ненавистью. Заморить хотели. Ни, я такого уж давно не вязал. Я-то чаго – корову спортить, или там шоб до ветру постоянно хотелось, а гэта… Тут смертию смердит.
– Снять сможешь?
Сухощавый пригляделся. Достал червячка, лизнул. Скривился.
– Не, такое не сдюжу. Уж больно крепкая хворь. Такая и меня прикончит, и от хозяина не отцепится. Не возьмусь. Тут уж тот снимать должон, кто портил.
– А вызнать, кто портил, можешь?
– Ну, Демьяшка, кабы не мальчонка – послал бы тебя знаешь куды… Эх, была не была.
Сухощавый выудил мозолистыми пальцами червячка, зажмурился и… закинул его в рот. Старика скрючило, он осел на пол. Под бледной кожей явственно перекатывалось что-то большое, черное. Максимка дернулся, запричитал:
– Дедушка, что с вами?
– Воды ему лучше набери – вон, в ведерке.
Максимка вернулся с кружкой холодной до ломоты в зубах водицы, а Сухощавого уже выворачивало на доски. Изо рта лилась серая, как сигаретный пепел, слизь. Оказываясь на полу, она не растекалась, а рассыпалась и проваливалась прямо насквозь, куда-то под землю.
Проблевавшись, старик вцепился в кружку и принялся пить жадными глотками. Осушив кружку, припал к ведру и еще добрые минуты три голодно лакал, пока воды не осталось на самом дне. Отвалившись от жестяного бортика, киловяз уселся прямо на пол, помотал головой. Проблеял хрипло:
– Крепкая хвороба. Крепкая. С кровью. С ненавистью. Гэта вам не понос недельный. Не снять тебе гэта, Демьян, никак. Кажи, хай гроб готовят. Не спасти…
– Да як же ж не спасти? Шо ж там такое-то?
– Самое дужное уроченье из всех, якие есть, – горько ответил Сухощавый. – Крепче ненависти не бывает, потому как из любви выросла. Не простое гэта проклятие, Демьяшка, а материнское…
– Вот табе и урок нумер раз…
Брови знатка сами собой сошлись над переносицей.
На обратном пути Демьян все больше помалкивал, чесал русую бороду, глубокомысленно хмыкал. Понемногу рассветало. Мелкая нечисть, вдоволь набегавшись и накуражившись, искала убежища в норах, под кустами и на крышах хат.
– Бачили, дядька Демьян? Эк драпанула! – попискивал восторженно мальчонка, провожая взглядом тощую шишигу. А следом принимался шумно зевать после бессонной ночи.
– Угу… – только и мычал тот в ответ, погруженный в мысли.
Максимка смекнул что-то, спросил осторожно:
– А шо, материнское проклятие – гэта зусим дрянно? Выходит, баба Нюра ведьма? А сама усе молилась да с иконами…
– В том-то и дело, что ниякая не ведьма, – ответил Демьян и принялся скорее не объяснять, а рассуждать вслух. – Оно ж как обычно? Коли кто спортил – отшептал, отмолил да забыли. А коли порчун нашелся, то и ему на орехи достанется. Другое дело, коли оно родовое – тут уж весь род чистить надо, до самых до могил; все, что разложиться не успело. Но и гэта ясно. А вот с кровными уроченьями… с ними тяжче всего.
– Почему?
– Да бо, шо Нюрка-то никакая не ведьма – ее нос к носу хоть с Мытарем поставь, все равно ничаго не убачит, потому шо обыкновенная она, як веник березовый. Но даже обыкновенный человек иногда так может возненавидеть, шо тама, – зна?ток со значением ткнул тростью в землю; та ответила столбиком пыли, – почуют. И помогут. Они вообще, знаешь ли, – надо не надо, а помогать любят. Да только спросят потом так, шо мало не покажется. И вот такую порчу никому нипочем не снять, покуда тот, кто портил, сам не одумается.
– Так нам нужно всего лишь бабу Нюру уговорить! Она ж гэта точно случайно, не со зла, да, дядька Демьян?
– Хотел бы я верить. Хотел бы…
Председатель встречал их под указателем на Задорье – в семейных трусах, валенках и шинели на голые плечи. В зубах подрагивала папироска. Едва завидев знатка и его подмастерье, побежал навстречу.
– Ей ночью хуже стало… Я к вам, а вас нету… Всех на уши поднял – никто ничего не знает, ушли, мол, и все тут! – затараторил круглый человечек с укором.
– Сказал же, до рассвета обернусь, – огрызнулся Демьян. – Побалакать кое с кем треба было.
– И? Что? Сказал чего ваш консультант?
– Сказал… – Зна?ток не знал, что говорить. Коли игоша бы молодую жену сосать повадился, или жупка на полатях появился, тут все ясно – с глаз долой, пинком под зад. А тут… – Много чаго казал. Табе того знать не надобно. Ты лучшей гэта…
– А идите вы, Евгений Николаевич, головастиков наловите! – неожиданно выпалил Максимка, угадав настроение наставника.
– Головастиков? – удивился председатель.
– Ага, зелье буду варить, – подтвердил Демьян, одобрительно глянув на Максимку. – Змеиная кожа, совиное перо… Во, головастики закончились. Сбегаешь? Там вон, у мельницы их шмат…
– Я… Если меня в таком виде, – засмущался Евгений Николаевич, запыхтел папироской, сплюнул. – А, к черту! Ради Аллочки… Я сейчас! Мигом!
– Побольше наловите! Полный сачок потребно! – крикнул вслед Максимка.
Демьян ничего говорить не стал, лишь усмехнулся довольно в бороду – а парень-то далеко пойдет.
В доме председателя царил хаос. Осколки посуды повсюду, с потолка свисает драная простыня, пахнет кислятиной. Посреди хаты валялся бюстик Ленина. Вождю ополовинили череп по самые брови и откололи нос, как египетскому сфинксу. Всюду поблескивали пятна бурой жижи, в которой что-то лениво извивалось. Аллочку заметили не сразу. А как заметили – Демьян даже Максимке глаза забыл прикрыть. На потолке в самом углу висела, расставив ноги, аки паучиха, нагая жена председателя. Бешеные глаза смотрели каждый в свою сторону – зрачки с булавочную головку. Все тело опутывали вздувшиеся темные жилы, а из выставленного наружу женского срама стекала какая-то темно-багровая дрянь.
– Сама себя переваривает… – только и успел выдохнуть Демьян, когда Аллочка с жутким визгом бросилась на непрошеных гостей.
Максимку отбросила грязной пяткой, да так, что тот о печку саданулся. Накинулась на Демьяна. Измазанные, будто сажей, зубы защелкали у самого его кадыка, а глотка Аллочки не переставала непостижимым образом изрыгать матерщину пополам с угрозами:
– Я тебе, такому-растакому, кишки через дупу выну, хер отгрызу, глаза твои поганые высмокчу…
Зна?ток было замахнулся клюкой, но обретшая какую-то нечеловеческую силу Аллочка легонько от нее отмахнулась, и та отлетела на другой конец хаты. Пришедший в себя Максимка было рванулся за ней, но Демьян успел прохрипеть:
– Не чапа?й!
Аллочка все наседала на Демьяна, рвала ему ногтями грудь и лицо, кусала выставленные перед горлом локти. В капельках слюны, под кожей, в уголках глаз неистово кружились черви.
– Максимка! Рушник мне якой дай! – кое-как выдавил зна?ток. – Хошь пасть заткну, шоб не кусалась!
Мальчонка ринулся к печке – но куда там, все разбросано, где что лежит – не разберешь. Сунулся на полати и ойкнул – оттуда вдруг вынырнуло чье-то пучеглазое морщинистое лицо.
– Баба Нюра… это ж вы! – Мальчишка отшатнулся от безумного взгляда старухиных глаз. А баба Нюра примерилась, спрыгнула с края печки – подошла к дочери. Растрепанная, простоволосая. Поглядела на Аллочку, склонила голову. В темных глазах искрило сумасшествие.
– Не о том я Господа просила. Не о том, – шептали старухины губы.
– Как же так, Нюрка, а? Ты ж мать! – рычал Демьян, отбиваясь от одичавшей Аллочки.
– А нехай и мать! – Голос бабы Нюры набирал силу. – Сказано в Писании: кто розги жалеет – тот ненавидит дитя свое. А она… якое она мне дитя? Безбожница, шлюха комсомольская! Значки нацепила, галстух… Молчала я, покуда большевики церкву рушили; молчала, пока они Христа на Ильича заменяли… Но чтоб родная дочь!
Баба Нюра содрогнулась всем телом от всхлипа.
– Я эти иконы от прабабки сохранила! Сперва от краснопузых, опосля от немцев прятала! Як зеницу ока берегла! На них яшчэ твоя прапрабабка молилась! А гэта сука их в печь, в горнило, мать ее, мировой революции! А в красный угол, значит, этого… Будь ты проклята, потаскуха! Подстилка большевистская! Будь проклята и ты, и вымлядки твои в галстучках! Нет у меня больше дочери!
– Максимка, рушник, скорее! – подгонял Демьян. Челюсти Аллочки скребли по кадыку, цепляли кожу – еще на полногтя и…
Хрясь!
Нож вошел Аллочке глубоко в шею, мерзко скребанул о позвонки и вышел аккурат под подбородком. Аллочка застыла на мгновение, будто не веря в произошедшее, вывернула голову – до хруста, на самом пределе своей анатомии. Черные от текущей из нутра дряни губы натужно прошептали:
– Мама…
И Аллочка тяжело грохнулась на Демьяна. Черные прожилки отлили из-под кожи, та даже порозовела, став выглядеть в смерти живее, чем при жизни. Мышцы на лице бедной жены председателя разгладились, наполнились неким умиротворением. Старуха с чавканьем выдернула длинный, сточенный до толщины шила, нож из шеи дочери, отшатнулась. Всхлипнула всей грудью.
– Боже! Боже… Дочушка! Что же я… Господи!
Глаза бабы Нюры метнулись в угол – куда-то за спину застывшему с полотенцем в руке Максимке и вверх, в красный угол.
– Господи, ты пришел прибрать меня? Господи?
А дальше старуха завизжала. Завизжала так, будто горела заживо, будто пришли разом и немцы, и большевики, как если бы само ее существование стало таким кошмарным и невыносимым, что не оставалось ничего иного, кроме как визжать. Пуча глаза, она глядела в угол и вжималась в печь все сильнее, будто кто-то шел прямо на нее. Дрожащая рука метнулась в вырез над массивной грудью, сдернула нательный крестик, и тот потонул в кровавой луже. Вторая рука, вопреки воле хозяйки, медленно направляла нож прямо в глаз старухе. И казалось, что движение ножа каким-то странным образом синхронизировано с шагами того ужасного, невидимого, от кого вжималась в печь баба Нюра. Демьян не успел выбраться из-под тела Аллочки – в секунды все было кончено. Старуха ввела тонкое лезвие себе в глаз и вдавливала до тех пор, пока оно не уперлось во внутреннюю стенку черепа. После – медленно сползла по печке на пол. Труп ее дернулся несколько раз, грубо, неестественно, точно кто ее встряхивал, пытаясь разбудить. Застывший старухин взгляд обратился к Демьяну. И вдруг из мертвой глотки вырвалось нечто, похожее на гадливые смешки одной лишь утробы – точно говяжьи легкие смеются. Послышался голос, до боли знакомый:
– Предназначенное расставанье обещает…
– Заткнись! Заткнись, тварь! – рыкнул зна?ток, вывернулся из-под Аллочкиного трупа. Забрал у Максимки полотенце и вбил его бабе Нюре в самую глотку. Схватил с пола еще какую-то тряпку, потом еще и еще – и давай ими набивать старухину пасть, как карманы яблоками. Челюсть раскрылась на совсем уж противоестественный градус, на грани вывиха.
– Дядька Демьян, ты чаго? – спросил мальчонка, наконец осмелившись.
– Чаго? – обернулся Демьян, злой, взъерошенный.
– Зачем ее… полотенцами? Она ж… ну, усе она.
– В смысле? Ты не… – зна?ток продолжать не стал. Лишь обернулся вновь на старуху. Та была мертвее мертвого. Тряпки пропитались текущей из глазницы кровью. Второй глаз потерял всякое выражение, на него уселась муха и принялась ехидно потирать лапки – мол, ничего ты мне не сделаешь. – Она…
– Вот! Принес! Полное ведерко! – радостно воскликнул кто-то за спиной. Потом Евгеша ойкнул, выронил ведро, бросился к измученному телу жены, обнял и завыл. Горько и безутешно. На дощатом полу колотили хвостиками, не желая умирать, бессчетные головастики.
Заложный
Мощные кроны едва защищали от палящего полуденного солнца: даже в самом дремучем буреломе приходилось постоянно щуриться и закрывать лицо ладонью. А в лесу во всю мощь царствовало лето – стрекотали кузнечики в траве, шмыгали под кустами обнаглевшие жирные зайцы, и бегали по деревьям белки, и повсюду жужжало неутомимое комарье – Демьяну и Максимке даже пришлось надеть накомарники, чтоб спасаться от кровососов.
– А гэта белян-трава, – голосом школьного учителя рассказывал Демьян, показывая хлопцу пучок сорванной травки, – она табе и от морока спасет, и от сглаза…
– Ну, а если мне, скажем, одноклассник чаго дрянного сказал, то морок буде? – зевая, спросил Максимка, но при этом честно старался разглядеть и запомнить белян-траву: остролистый кустик с локоть росточком с пожухшим от жары цветком. Зна?ток тебе не Анна Демидовна из школы, может и ухо выкрутить, и подзатыльником проучить.
– Морока не будет, дурень, а сглаз может и быть. Коли твой одноклассник от души пакость ляпнет – так можешь и на гвоздь наступить, и захворать. Коли ненависть есть, злоба настоящая – тоды и сглаз получится, а то и чего похлеще.
– А, ну да… – Максимка присмирел, задумался.
Из-за произошедшего с Аллочкой, председательской женой, все Задорье вот уж неделю гудело, что твой улей. Первым делом прибежал Макар Саныч, народный депутат и зампредседателя. Поохав по-бабьи, вызвал из райцентра участкового и опергруппу. Те приехали аж часов через пять – когда трупы двух женщин уже сковало хваткой стылой смерти.
Пока тела выносили, знатка допрашивали, усадив на тот самый злополучный топчан, где провела последние свои дни Аллочка. Председатель выл в сторонке, вгрызаясь зубами в испоганенные Аллочкиными выделениями простыни, – его позже забрали приехавшие санитары. Демьяна опрашивал оперативник, долго, упорно, записывая каждое слово в планшетку и косясь недоверчивым глазом. А тот все спрашивал: «Нешто, думаешь, брешу, а, повытчик?» Просидели до глубокой ночи – уже брезжил за полями рассвет. В конце концов с Демьяна Григорьевича Климова взяли подписку о невыезде. И то – по большому блату и личной просьбе участкового: мол, боевые заслуги, герой-партизан. Сам, поди, тоже понимал, чуть что – по больницам не наездишься. А так утащили бы в СИЗО в райцентре, и сидеть бы знатку в темнике.
– Дядька Демьян, думаете, они на вас чаго грешат?
– Да мне откуль то ведать, Максимка? Няхай там пишут свои писульки, мне оно по барабану. Я что бачил, то сказал.
«Ага. Так они и поверили!» – подумал тогда Максимка. Старуха прокляла дочь, а опосля убила и себя, и ее. Даже в свои двенадцать лет Максимка понимал, что советским милиционерам в эпоху просвещенного атеизма такая отмазка что с гуся вода, а Демьян Рыгорычу вон вроде как и побоку вся ситуация. Идет себе, травинку жует.
Они шагали дальше по тропинке в лесу. Стёжка была совсем старая и почти незаметная, заросшая – Максимка удивлялся, как зна?ток умудряется видеть лес будто насквозь, находить эти десятки тропок, человечьих и звериных, гулять по ним, словно по городскому проспекту. Тут любой лесник заблудится.
– А это, глянь, вербена лимонная. У нее лекарских свойств нема, просто для чая добрая. Давай нарвем, я тебе сегодня вечером заварю… – Зна?ток опустился на колени сорвать растение.
– Дядька Демьян, а что за Пекло такое?
Широкая спина знатка содрогнулась.
– А ты чегой-то спросил?
– Ну вы тогда с Сухощавым говорили, и этот, шо у мене зубы забрал…
