– Ты был на моём месте, кусок дерьма, и не остановился. Свою судьбу ты предрешил уже давно. Что ты плачешь? Разнюнился, сучонок? У всех действий есть свои последствия, но тебя этому не учили, жалкий ты кусок дерьма?
Чак Делори не понимал, о чём именно он говорит, и оттого дрожал ещё сильнее: он не понял, за что умрёт, потому что поводов для самосуда над ним было много, соразмерно его грехам и преступлениям. Он насиловал и грабил. Он убивал… чаще тех, на кого укажут и за кого заплатят. Крик вперился в него взглядом. В прорезях маски глаза были тёмными, как грозовое небо, скрытое тучами.
– Но знаешь… – продолжил яростно убийца, и у Чака затряслись поджилки. – Я буду не так жесток, как ты. Ты прострелил ей лёгкое, избил до неузнаваемости и после изнасиловал, а у меня даже при себе нет пистолета. Ты побледнел, дружок? Понял, о ком я? Взгляни на меня. Смотри. Смотри.
Он сел на бёдра Чака, провёл ладонью по его кудрявым каштановым волосам. Зубы Чака отстукивали дробь. Он предвидел, что с ним будет, – и забился, и завыл, пока его не ударили по уху кулаком. С него на щёку тут же потекла кровь.
– За-мол-чи. Я тебя пока ещё не выпотрошил. Чего ты испугался? Всё будет быстро. Чик – и ты труп, не то что она: мучилась четыре часа, пока твой подельник вытаскивал ей зубы наживую. Пока вы сдирали с её пальцев ногти. Пока кололи иглами в уши и загоняли иглы в живот и груди. О, а вот это мне нравится.
Он вонзил свой обычный охотничий нож в пол близ его головы – всего в паре дюймов, и Чак от страха вскрикнул, – а потом вынул из специального крепежа на ноге складной хороший нож с узким острым лезвием. Чак попытался лягнуть, но притих, когда Крик прислонил острую грань ножа к горлу. Он с усмешкой наблюдал, как Делори набрал в лёгкие воздуха, тяжело задышал и вдруг завопил что есть сил:
– БОМОГИТЕ! Бомо…
– Ш-ш-ш, – Крик покачал перед его лицом пальцем и щёлкнул по носу. Чак тотчас заткнулся. – Не нужно кричать, тебя всё равно никто не услышит. Ты подписал контракт со смертью, когда уехал в Огасту. А теперь смотри. Смотри внимательно, тут как в шатре у фокусника, следи и наблюдай. – Он показал лезвие, элегантно поигрывая им между пальцами. Оно порхало, как серебряная стрела молнии, из одной руки в другую. – Как думаешь, куда прилетит?
Крик легко перехватил нож правой рукой и всадил его по самую рукоять под грудь Чаку, а затем одним рывком сломал, оставив лезвие в ране.
– А-а-а-а-а! Уб-лю-док!
Вой был нечеловеческим.
– Нет приметы хуже, чем сломанный под рёбрами нож, – равнодушно улыбнулся Крик.
Он отбросил рукоять в сторону, слушая стоны и рыдания человека, не желавшего умирать. Чак бился под ним до последнего, даже когда Крик рывком вынул из пола большой охотничий нож, высекая лезвием искры о камень, и приложил к паху своей жертвы.
– Брошу, – сквозь боль взмолился Чак Делори. – Божалуйста, долько не это!
– Не – что? Дорожишь своими яйцами или стручком? Давай выберем, что оставить. По считалочке.
– Уболяю, – прорыдал Чак. Слёзы бежали из-под его век, расчерчивая дорожки на грязном лице. – Оставь меня в бокое.
– Чёрта с два, сука!
Крик медленно поднял его футболку лезвием и срезал брючный ремень. Затем сделал длинный неглубокий надрез на коже ниже живота: там всё густо поросло тёмными волосами. Стройку огласил новый вопль, и маньяк мрачно хмыкнул:
– Ты настолько омерзителен, что тебя даже потрошить противно, ублюдок. Хотел бы сказать: чего ты разнюнился, как девчонка, но я не грёбаный мизогинист и не стану оскорблять женщин, сравнивая с тобой. Считай, сегодня ты выиграл лотерею: даю тебе шанс, глядишь, и выживешь. Хочешь жить, Чак Делори? Отвечай поскорее, у меня мало времени.
И тот, рыдая и с пеной на губах, образовавшейся от криков, полных боли, проговорил, едва ворочая языком:
– Зах-хочу… одбусти бедя…
Крик с безмятежным наслаждением углубил надрез в паху, отчего Делори завопил. Плоть медленно расползалась, нож не торопился сечь, живот и ниже жгло от сильной боли. Убийца в белой маске с безжалостно сомкнутыми чёрными губами глядел двумя безднами вместо глаз. А потом сказал:
– Ты знаешь, я влюблён в женщину. В молодую женщину. Она моложе, чем была Селия, но у той на руках был ещё маленький ребёнок… которого вы убили!
– Божалуйста, де дадо, – всхлипнул Чак.
– Нет-нет, не беспокойся, это хорошая история; это поучительная история, – спокойно продолжил Крик. – Так вот, я влюблён, друг мой, и знаешь? Моя девочка учит быть великодушным, где надо и не надо, и доверяет мне. Она всегда делает усилие над собой. Следит за благородством души, понимаешь ли. Считает, каждый имеет шанс на спасение. Это библейская тема, по типу покайся – и воздастся. Я хочу ей соответствовать. Тоже сделать над собой усилие. Быть, знаешь ли, лучше.
Он молниеносно выбросил руку вперёд и схватил Чака за горло. Другой разжал его плотно сомкнутые губы. Чак не знал, что будет дальше, но догадывался – ничего хорошего. Он попытался укусить Крика и снова стиснуть челюсти, разводимые силой, но тот был куда сильнее:
– Так что была не была. Если выдержишь то, что я тебе уготовил, так и быть – отпущу на все четыре стороны. И даже не стану преследовать. Представляешь – никогда больше не появлюсь у тебя на горизонте. Веришь в это? Нет? Ладно, тогда ответь на другой вопрос. Ты в курсе, что нож при себе иметь необязательно, когда дело касается языка? Язык вырвать голыми руками очень непросто. Так мало кто умеет. Но не переживай! Тебе повезло! Я один из редких знатоков этого старинного искусства.
Чак выпучил глаза и яростно забился. Тогда убийца вскинул кулак. Один удар – и перед глазами поплыли звёзды с американского флага: с мускулистой руки истязателя на чёрную футболку Чака натёк пот. Крик ласково похлопал Делори ладонью по щеке и продолжил:
– Ты же знаешь, мой хороший. Убивать и калечить – тоже работа. Думаешь, треплюсь зря? Вообще, я не любитель трепаться, но знаю, что ты теперь никуда от меня не денешься. И хочу потянуть время, чтобы ты лежал и думал, как Селия, когда же тебе будет очень, очень больно. Я покажу, как это делается. Так умеют лишь те, кто часто свежует туши и с мясом… ну вот таким, как ты… хорошо знаком.
Он рассмеялся и раскрыл Чаку рот пошире. Тот пытался сомкнуть челюсти. Крик с силой их раздвинул.
– Я мог бы вырезать в твоём языке дырку, просунуть туда крепкую леску или верёвку и подвесить тебя к во-о-он той балке…
Он ухмыльнулся, указав пальцем на потолочную перекладину. У Чака от ужаса по загривку пробежала дрожь, и он вперемежку с рыданиями застонал. Крик отмахнулся:
– Но подумал, что это чересчур. Леска быстро его оборвёт, и дальше всё будет неинтересно. Так пытали своих пленников мафиози или боевики ещё лет десять или двадцать назад… Но я же не такой, как они. Я борец за добро и, мать вашу, сука, справедливость. Без пяти минут чёртова почти-что-Сейлор-чтоб-её-Мун!
Он крепко схватил Чака за кончик языка и зажал его большим пальцем на уровне нижней губы, а потом проник рукой глубже в рот и надавил на корень. Чак едва не сблевал, инстинктивно рванувшись вперёд.
– Тихо-тихо, все рвотные массы держим при себе, – предупредил Крик, – будь спокоен, я сделаю всё быстро. Некоторые дилетанты тянут с этим долго, нередко приходится работать двумя руками…
Боль, когда он рванул язык на себя, невозможно было описать. Если бы Чак мог, сказал бы: когда его резали ножом, боль была размером с прибрежную гальку, а сейчас – с астероид. Чака словно пронзило раскалённым железом от висков до груди. Всё онемело и снова вспыхнуло, разожглось мучительным очагом. Крик тянул, тянул и тянул язык. Под челюстью стреляло, рот стал кровавым месивом, полость наполнилась слюной, окрашенной в багровый цвет. Плоть всё же надорвалась. Треснула подъязычная кость…
Вопль, полный нечеловеческих мук, огласил стройку с такой силой, что Крик отпустил Делори и нанёс ему короткий удар в челюсть, сразу сворачивая её.
Со стоном тот ненадолго провалился в беспамятство. Сквозь полусон он слышал треск, чувствовал рывок. Кость дёрнуло, челюсть стала нарывать, лицо превратилось в пламенеющий ад. И снова – рывок, рывок, рывок, осторожный, по чуть-чуть, и плоть отделилась от плоти, а рот наполнился тёплой солёной кровью, которой Чак едва не захлебнулся, когда она пошла в горло.
Со свороченной челюстью он не мог больше даже вопить: просто мычал и стонал, чувствуя, как каждый зуб взрывается маленьким болезненным вулканом и боль отдаёт стреляющей судорогой в переносицу. Лицо у него стремительно отекло и онемело, как при уколе ледокаином у стоматолога. А потом в руке у Крика, в чёрной перчатке, он увидел довольно большой красный влажный ошмёток. Это и был его оторванный язык.
Чака обуял ужас, слёзы потекли из глаз. Случилось необратимое: теперь он навеки искалечен. От шока он даже забыл о своей боли, и она ощущалась глухо, будто звуки, доносящиеся из-под воды.
– Какой длинный, – заметил Крик и бросил за плечо свой страшный трофей. – Посмотрим теперь на кое-что другое? Быть может, оно будет чуть покороче… надрез-то я уже сделал.
Когда страшная догадка, что сейчас произойдёт, пронзила Чака, он рванулся наверх всем телом, не желая сдаваться без сопротивления. Но маньяк уже взялся за нож и с размаху всадил лезвие в его колено. Он приколол Чака к полу, как бабочку булавкой. Гортанный горловой рёв не остановил его. Крик спокойно спустил с жертвы спортивные штаны и боксёры, холодно разглядывая скукожившийся, обмякший от пыток и страха член.
Чак часто дышал, доживая последние минуты своей жизни, испытывая ужас и безнадёгу от своей страшной кончины и смаргивая слёзы, которыми глаза жгло от боли и страха. Он не знал, что его спрятанный труп найдут местные ребята, которые порой приходили на старую стройку, чтобы порисовать граффити, выпить пива и спрятаться от взрослых, – здесь, изуродованным, зверски убитым, оскоплённым. Но это произойдёт через неделю после его смерти: а пока… пока Крик, размяв шею и хрустнув костяшками пальцев, бодро сказал:
– Ну что ж, эта штучка не такая здоровая, как твой болтливый язык. Управимся побыстрее?
Глава первая. Рамона
Скарборо. Штат Мэн. 28 октября 2006 года
– Что скажешь, Вик? Пойдём туда вместе?
Он неторопливо качнул головой. Что сказать Рамоне – белой девочке из приличной семьи, дочке врача и юриста, его старой подруге, его первой любви?
Вику было семнадцать, и он ни черта не знал, как ответить правильно. Рамона – его ровесница, рыжеволосая бестия с волнистой копной роскошных кудрей и мягкой улыбкой, – кажется, в отличие от него уже понимала, что он скажет, потому что положила ладонь ему на щёку. Вик растерялся.
Он всегда терялся, когда ему задавали такие вопросы, потому что знал: ничего хорошего от этого не жди. В Скарборо было мало детей, которые хотели бы играть с плохо одетым смуглым мальчиком Виктором Крейном. Родители смотрели так, словно он был грязным, вшивым или заразным. Иногда он слышал: «Господи, Энди, Тедди, Джон, Джордж или Френк, или бог знает кто ещё, не подходи к нему: в чём, чёрт возьми, у него руки?» Вик мог бы ответить, в чём. Чаще – в пыли: он лазал везде, куда можно было залезть. А ещё – в синяках, ссадинах и царапинах, и не только руки. Он частенько ходил битым. Его колотили и ровесники, и ребята постарше. Иногда и взрослые прогоняли из продуктового или хозяйственного магазина. Бывало, он ходил за покупками один, если бабушка чувствовала себя дурно. И бывало ещё, возвращался с пустыми руками, растерянно выкладывая из нашитого кармашка за пазухой рубашки деньги, до которых дело не дошло. Тогда Адсила Каллиген тихо ругалась на цалаги[2 - Цалаги – язык индейцев чероки, а также алфавит, созданный вождём Секвойей (Джорджем Гессем) в 1891 году.], и Вик опускал взгляд, но запоминал каждое изощрённое грязное выражение. Она ругалась со всеми. Со школьным советом, с продавцами, с хозяевами магазинов, с водителем автобуса, который частенько пропускал остановку у озера Мусхед, просто не доезжая до неё, и Вик вынужден был бежать в школу на своих двоих и, конечно, часто опаздывал, а потому получал от учителей нагоняй. Здесь, на клочке земли чероки, которых местные жители пытались выгнать из Скарборо, но так и не смогли, остались только старики, а их дети и внуки разлетелись, словно птицы; покинули старые трейлеры, натыканные посреди леса, будто сигнальные флажки на егерской охоте. Вик часто думал, что это место похоже на кладбище, только вместо надгробий – трейлеры: «Хобби» и «Табберты», симпатичные «Джейко» и купленные через бог весть сколько рук «Клаусы». Автодома-развалюшки – прицепы, которые уже никогда и никуда не поедут, так же как и их едва живые хозяева, покинутые целым миром.
В школе у Вика тоже не клеилось, и с годами всё стало только хуже. Ребята дразнили его. После спортивных занятий мальчишки дружно воротили от Вика носы, когда он появлялся в раздевалке. Пахло от него точно так же, как от каждого пацана, вымотанного на футбольном поле или после пробежки, но ему громко говорили, что он воняет, потому что воняют все индейцы – так говорили взрослые. Когда он заходил в душевую, ребята разворачивались и напоказ покидали её. Даже проказа не заставила бы их бежать прочь с такой же прытью. Когда Вик в старших классах стал квотербеком[3 - Квотербек (от английского Quarterback) – позиция игрока в американском и канадском футболе. Игроки этого амплуа являются членами команды нападения и отвечают за организацию игры всего коллектива.] в школьной команде по футболу, ему частенько советовали «намылить задницу получше и отскоблить всё своё дерьмо». Вик был смуглым и загорелым, и он знал, что от шутки с дерьмом страдали все латиносы и чёрные в школе. Но он не был просто мексиканцем. Он был индейцем. Красной тряпкой для быка. Существом бесправным и ещё более презираемым.
С Виком мылись только ребята вроде Рори Джонса: он был близоруким «четырёхглазым» занудой в толстых очках в роговой оправе. Или Дад Тейлор, местный дурачок с фермы за городом, неспособный связать нескольких слов в простое предложение. Вик страдал в такой компании. Он старался быстро намылиться, смыть с себя пену и покинуть душевую, потому что боялся подцепить от них смирение своей чёртовой судьбой неудачников, будто заразу. Сам он не считал себя неудачником.
Если кто-то всё-таки общался с Виком нормально, к делу подключалась компания Палмера. Старший сынок шерифа, Люк, со своими ребятами не давал ему прохода. Люка бесил Виктор Крейн со своей дурацкой косичкой, со своей мерзкой надменной бабкой, со старой холщовой сумкой с аккуратно подшитым ремнём, в которой он носил школьные принадлежности, с непокорным гордым взглядом, хотя он нищеброд и красный ублюдок, – бесил до такой степени, что он не мог не травить его. Если и был у Вика самый главный враг, так это он. Люк Палмер. Вик готов был клясться: отстань от него Люк, и отстали бы все, но легче было поверить в инопланетян или второе пришествие, чем в это. Ненависть между ними год от года росла и крепла. Если и была в мире стабильность, так только в том, что Виктор и Люк ненавидели друг друга стабильно сильно. Они дрались почти каждый день, и Вик в средней школе ходил постоянно битым. В старшей он, как нарочно, вымахал за первое же лето и стал особо выделяться среди ребят ростом. Худощавый и нескладный прежде, дразнимый за это в шестнадцать, он вдруг стал рослым и жилистым. Из длинного и носатого его лицо стало длинным, носатым, но интересным. Девчонки иногда посматривали на него по-особенному. Что уж говорить о Рамоне Монаган, с которой он проводил почти что каждый день.
Рамона была для Вика всем. Уж если нашлось чего хорошего в его не самой простой юности, так это она: маленькое рыжее солнышко, тёплый лучик. Она переехала в Скарборо из Нью-Йорка, когда Вику было двенадцать. В свой первый же день подошла к нему в столовой, опустила поднос на его стол и села рядом, точно её место всегда было рядом с ним. Она с интересом спросила, индеец ли он, и не стала смеяться, когда он с вызовом ответил дрожащим голосом: «Да». Кажется, проронила только – «круто» и предложила прогуляться по городу после школы, быть может, Вик знает какие-нибудь прикольные места. С тех пор они были неразлучны.
Маленькой она не обращала внимания на слухи, которые о нём ходили, и не понимала дурацких шуток о нём. На косые взгляды и сплетни закатывала глаза, считая дикостью, что можно гнобить человека за его цвет кожи и происхождение. В школе все любили её: и учителя, и одноклассники, и она была из категории крутых ребят и дружила со всеми, но с ним – особенно. Родители устраивали ей регулярные головомойки: им не нравилось, что она спуталась с Виктором Крейном. Ясно почему. Он жил небогато, с ворчливой старухой, которая вела себя так горделиво, точно была ни много ни мало индейской королевой. Ходили слухи, что там, на индейской земле, торгуют наркотой и палёным алкоголем. Вик мог бы ответить, что старики, которые остались в трейлерах, заняты совсем другими делами, и у них нет лишних денег на наркотики, разве на дешёвое пиво, но этих людей было не переубедить. Он знал, что всё было немного иначе. Это у чёрных дилеров в промышленном квартале Скарборо можно было купить травку или чего похуже. Но в чём-то скарборцы из благополучных районов всё же были правы. Индейские ребята, не успевшие сбежать к лучшей жизни, которая их, собственно, нигде не ждала, на крохи заработанных денег спивались и кололись наркотиками, потому что знали, что будет дальше.
Ничего хорошего.
Так или иначе, Рамона Монаган и Виктор Крейн подружились. Оба были слишком упёртыми. Оба оказались нужны друг другу. Никто не смог этому помешать. Это был факт, который предстояло принять как данность – и в школе это приняли, пусть и с неохотой.
Благодаря Рамоне Вик держался и каждый день находил повод чувствовать себя счастливым, даже если это было очень маленькое и хрупкое счастье. Разумеется, он с первой встречи по уши влюбился в Рамону, потому что иначе не могло быть с мальчишкой, которого все до этого дружно ненавидели.
Когда Чеза Наварро, его семнадцатилетнего соседа, вытащили из петли фиолетовым, с запавшим языком и мокрыми штанами – перед смертью он обмочился, – а потом похоронили, Вик благодарил Рамону за то, что она была рядом, и у него не было ни единой мысли поступить, как Чез, который бросил школу ещё в средних классах и старался никуда не выходить за пределы индейских территорий. Он не выдержал того, что выдерживал Вик. Он очень устал быть тем, кем был, и долго дёргался в петле, прежде чем сломал себе шею. Старик Тед Наварро не плакал на погребении. За всю жизнь у него не осталось слёз, и он мучительно тёр сухие заплывшие глаза платком, надеясь выжать вместе с влагой хоть каплю внутренней боли. Но она была запечатана так глубоко, что он не стал бороться с ней. Набрал камней в карманы старой куртки, зашел в Мусхед[4 - Мусхед (англ. Moosehead Lake) – крупнейшее озеро штата Мэн и одно из наибольших естественных пресноводных озёр в США.] и там остался. Чез был у Теда один: сын работал в Бангоре на металлургическом заводе и пять лет назад свалился в раскалённую печь. Говорили, он был пьян, потому так всё и случилось. Кто-то видел, что к печи его толкнули, но сказать, что он напился водки, было гораздо проще. Потому что он был индеец, а они, как знали все белые, много пьют.
И вот Вику и Рамоне исполнилось по семнадцать, и тем октябрём они пришли на пляж. Это было их место. Рамона знала: родителям очень не понравится, если узнают, что она снова тусуется с Крейном, но разве ей было до них дело? До них – нет, но до другого человека, который очень ей нравился, – вполне даже…
Она бросила рюкзак на песок и попробовала залезть на парапет. Вик положил свой рюкзак рядом. Он не мог ни в чём ей отказать: он любил Рамону. Она это хорошо знала и, Вику казалось, этим его чувством в последнее время вволю пользовалась. Он не возражал. Она была одной из самых популярных старшеклассниц – и его лучшей подругой, хотя все из её компании считали его кем-то вроде её диковатой собаки или личной тени. Вот только она ему – больше, чем просто подруга, снизошедшая из жалости до такого маскота, как он.
– Ну пойдём, – настаивала она. – Там будет весело.
Вик помог ей взобраться на парапет. Она держалась за его руку и до забавного важно шагала, пока холодный ветер трепал её волосы и красивый бежевый плащик. Вик улыбнулся. Он не мог сказать ей «нет», когда она была такой смешной.
– Затея т-так себе, – всё же признался он, сунув руку в карман мешковатой вельветовой куртки.
– Ты с ними говорил? Ты с ними был в одной компании? Они тебя знают лично?
– Нет.
– В том и дело, ворчун. Как ты можешь сказать, что тебе что-то не нравится, пока не попробовал это? – рассудила Рамона. – Тебе полезно общаться с кем-то, кроме бабушки.
Она подошла к краю парапета. Вик со вздохом подхватил её под бёдра и поставил на песок, заметив:
– И тебя. П-плюс в школе мне хватает о-о-общения.
– Я говорю про нормальное общение, Вик, и нормальную компанию.
Они побрели по пляжу. Рамона закинула руку ему на талию и медленно шагала, утопая в песке. Вик задумчиво смотрел себе под ноги. Они дошли до старого топляка, и Вик сел возле него первым, прислонившись спиной к когда-то размокшей и вновь высохшей коре, ставшей жёсткой, как наждак. Рамона сморщила нос.
– Я в юбке. Ты не против…
Вик знал, что она сделает это, но всё равно его бросило в жар. Раньше они были детьми, и симпатия между ними была детской, но теперь оба выросли, и что-то зрело между ними в последние несколько недель. Что-то особенное. Он чувствовал это, мучительно-сладко, до боли в костях, и кивнул. Рамона шутливо, совсем как прежде, оседлала его колени, раздвинув ноги в складчатой юбке, и пристально посмотрела в смуглое лицо.
– А ты туда п-пойдёшь?
Рамона улыбнулась. Вик помрачнел.
– Хочешь, чтобы я гуляла только с тобой? Нет, Шикоба, прости, у меня другие планы на сегодня.
– Дразнишься, – упрекнул он. – Как т-тебе не стыдно. Я же буду б-беспокоиться, я совсем н-не знаю т-тех ребят.
Рамона сощурилась. Осеннее солнце бликами играло на её веснушчатых щеках. Она поправила воротник старой куртки Вика, невозмутимо отряхнула от песчинок его джемпер на груди. Оставила там ладонь. Вик поднял на неё взгляд. Он делал вид, что спокоен, но Рамона слушала удары его сердца и знала, что это не так.
– Мне совсем не стыдно, – шепнула она и наклонилась к Вику.
Он не отстранился и не вздрогнул: миг, когда она потянулась к нему и коснулась губ, он запомнил навсегда. Рамона прикрыла глаза, Вик не стал. Он видел её бледные перламутровые веки, видел выпуклые глазные яблоки под тонкой кожей. Чувствовал запах кардамона и гвоздики от кожи, и таким же по вкусу был их поцелуй. Рамона, его Рамона, доверчиво прижалась к груди и запустила пальцы в его тёмные гладкие волосы. Между его прядей они казались тонкими и фарфоровыми. Когда она отодвинулась, её губы были розовее обычного.
Вик молчал, разглядывая её лицо так, словно видел впервые. Каждую веснушку, и рыжие брови-полумесяцы, и светло-зелёные колдовские глаза. Вздёрнутый нос и приоткрытые пухлые губы. Это был его первый поцелуй с ней, не считая тех, что она дарила ему раньше на каждое Рождество в щёку, когда они обменивались подарками, и он не понимал, как она могла достаться ему. И даже не удивился бы, если бы сейчас из-за бревна кто-нибудь выскочил с воплями: «Это розыгрыш!» В последнее время она отдалилась от него, они перестали часто видеться после школы. Он много работал на спортивную стипендию, чтобы потянуться следом за ней в колледж, а она проводила всё больше времени со своими новыми друзьями. Но теперь, в эти несколько недель, всё изменилось.
– Тебя хватил удар? – усмехнулась Рамона. – Или ты так удивлён?
– В-второе, – сказал он коротко, потому что не мог совладать с голосом и сдал бы себя с потрохами.
– Тогда удивлю тебя ещё больше.
И она снова его поцеловала. Этот поцелуй был совсем другим. Она раскрыла языком его рот, сжала волосы на затылке. Вик забыл всё, чего боялся. Теперь и он смежил веки, крепко обнял Рамону за талию, и его ладони скользнули на бёдра девушки, прижав до стона крепко к себе – почти с отчаянием. Рамона вздрогнула, когда он легко закусил кончик её языка и вобрал его глубже. Она не ожидала от него такого. Она думала, что знает его как облупленного и он на это не способен.
«Был у него кто-то до меня? Или всё же нет?» – промелькнула у неё мысль, и она упёрла ладонь ему в грудь и мягко отстранилась. Его тёмно-серые глаза лихорадочно блестели, словно он был болен.
Болен ею. И наконец узнал свой диагноз.
– Ну что, – шепнула она, погладив его по скуле большим пальцем, – и ты отпустишь меня туда одну?
Вик мягко обнял её и покачал головой. После того, что случилось, он не мог так поступить, и Рамона знала это.
– Тогда вместе?
«Вместе». Какое хорошее слово, и как приятно оно звучало. Лицо Вика просветлело, и он кивнул. Рамона поцеловала его щёки, рассмеялась и слетела с рук.
Этот день Вик провёл рядом не со своей подругой, а, возможно, с любимой девушкой. Они много говорили, и всё было, как и прежде, хорошо, за исключением одного. Она теперь принадлежала ему, а он – ей, и Виктор Крейн, кажется, впервые так долго улыбался, радуясь, что всё в его жизни сложилось.
Почти.
* * *
Ветер крепчал, и Вик знал: ещё пара часов – и быть дождю. Он грозил излиться из мрачного неба, низко нависшего червлёными закатными облаками. Вик, волнуясь, сжал руку Рамоны в своей. Он шагал за ней и озирался, хорошо зная эту часть города. Его небезопасную часть. Чувство, что он опять делает что-то не так, поднялось из глубины живота, и он почти физически ощутил боль, которая будто скрутила желудок. Но Рамона вела его всё дальше к западному Скарборо, туда, где отстраивался солидный новый район и где целая улица была несданным замороженным объектом.
Близ трейлера, в котором в пересменок когда-то собирались строители, тусовалась молодёжь. Охраны здесь всегда не хватало. Ребят шугали, если заставали на этом месте, но всё бесполезно. Слишком большая территория для патруля: дорогую стройку остановили, зарплаты задерживали, а охранников нанимали очень неважных, так что парни и девушки большой шумной компанией частенько собирались там, чтобы отдохнуть, пообщаться, выпить пива, покурить и посмеяться над общими шутками.
Делать всё то, чем Вик никогда прежде не занимался.
