– Ладно, давай без философских разговоров с утра, – сказала она, стараясь вернуть голосу строгость. – Экзистенциальные проблемы обсуждай с профессором Юдиным на философии – он с радостью выслушает и завалит на сессии, как обычно. А сейчас умывайся и на завтрак – овсянку сварила. И будь добр выглядеть живым, пока я сама тебя не убила от злости.
Женщина развернулась и направилась к двери. Я смотрел ей вслед, чувствуя, как реальность неотвратимо надвигается на меня всей своей тяжестью.
– Лен! – окликнул я её, когда она уже взялась за дверную ручку. – Какой сегодня день?
Она обернулась с лёгкой усмешкой:
– Ты точно головой не ударился вчера? Сегодня шестнадцатое апреля семьдесят девятого года, понедельник. Проснись уже и иди на лекции.
И вышла, оставив меня наедине с невозможной правдой, которую я только начинал принимать. Только тогда я окончательно осознал – это не сон и не галлюцинация. Это был семьдесят девятый год, когда мне предстояло снова пережить жизнь, которая когда-то казалась завершённой.
Почти бегом я направился в ванную, стены которой покрывала голубая плитка с потёртыми узорами. Прохладный линолеум прилипал к стопам, словно пытаясь удержать меня в этой новой, странной реальности.
Я резко открыл кран – он сердито зашипел, выпуская ледяную воду, которая освежила меня мгновенно, словно глоток дешёвого лимонада из автомата моего детства. Холодные капли кололи кожу, отрезвляя и возвращая ясность мыслей.
Подняв глаза к зеркалу с окисленными пятнами по краям, я застыл от ужаса. На меня смотрел парень лет двадцати с растрёпанными русыми волосами и встревоженным взглядом. Осторожно прикоснулся кончиками пальцев к лицу, словно боялся спугнуть иллюзию, но кожа оказалась гладкой, молодой, почти чужой.
В дверь требовательно постучала Елена:
– Ты надолго застрял? Мне скоро в конструкторское бюро, а из-за тебя вторую неделю опаздываю. Начальство и так косо смотрит – приходится оправдываться, что у меня взрослый оболтус по утрам не может в чувство прийти!
– Сейчас выхожу! – крикнул я глухо, словно голос принадлежал кому-то другому.
Я вытер лицо грубым полотенцем, пахнущим старым советским порошком, и поспешил обратно в комнату. На стуле остались вчерашние джинсы и клетчатая рубашка, пропитанные запахом портвейна и сигарет, снова вызывая чувство мучительной нереальности.
В прихожей на тумбочке лежала аккуратная связка ключей с олимпийским мишкой на брелке, вызывая болезненную ностальгию по далёкой Олимпиаде-80, до которой оставался целый год. Я машинально сунул ключи в карман и надел пальто.
Елена стояла рядом, нетерпеливо постукивая пальцами по стене и недовольно поглядывая на часы:
– Сколько можно копаться? Совещание скоро начнётся. Пожалей мои нервы и репутацию в бюро!
– Прости, я не хотел… – начал я, голос дрогнул и оборвался.
– Хватит извиняться, просто иди, – перебила она и подтолкнула меня в коридор. – Вечером поговорим, если снова не найдётся более важных дел.
Я кивнул, шагнул на лестничную площадку, и дверь громко захлопнулась за мной, подчёркивая разрыв с прежней жизнью.
Спускаясь, я провёл рукой по отполированным сотнями ладоней перилам, вдохнул свежий весенний воздух, пахнувший сыростью и талым снегом, и двинулся вперёд, пытаясь привыкнуть к невозможному возвращению в давно утраченное прошлое.
Подъезд встретил терпким запахом свежей побелки и влажной пыли, осевшей на ступеньках. На площадке стояли таз, на перилах висели тряпки уборщицы. Стены покрылись свежими потёками, а сами перила были липкими от мыльного раствора. Эти следы быта казались мне мучительно знакомыми, в них застыла упорядоченная скука советских будней.
Толкнув тяжёлую дверь подъезда, я вышел на улицу, где меня сразу оглушил металлический звон проезжающего трамвая, резко и музыкально постукивавшего по рельсам. От булочной донёсся пьянящий аромат свежевыпеченного хлеба, неповторимый запах раннего советского утра.
Я достал из кармана старой куртки помятую пачку «Явы», чиркнул спичкой, прикрыв огонёк ладонью от ветра, и с наслаждением вдохнул крепкий табачный дым. С непривычки я закашлялся, глаза заслезились, но даже кашель здесь казался прочным, настоящим – как сама эпоха, куда меня забросило.
Неспешно шагая по влажному от ночного дождя тротуару, я прошёл мимо газетного киоска «Союзпечать». Там стояли такие же сонные и оттого угрюмые люди, ожидая очереди за газетами. На витрине киоска бросались в глаза привычные лозунги: «Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!». Теперь эти фразы звучали почти пародийно, хотя окружающие воспринимали их всерьёз, громко споря о решениях очередного съезда.
Очередь стояла даже за свежим выпуском журнала «Огонёк». Люди сутулились, избегая взглядов, царила утренняя угрюмость советских будней. Я замедлил шаг, всматриваясь в уставшие, безэмоциональные лица – когда-то и сам был их частью.
Продолжая идти по улицам, снова ставшим моей жизнью, я удивлялся обилию красных флагов и транспарантов: «Вперёд к победе коммунизма!», «Пятилетку – в четыре года!». Эти лозунги вызывали лёгкую улыбку и болезненно-ностальгическое чувство утраты чего-то невыразимо важного.
Встречные студенты, одетые в модные коричневые пиджаки и брюки-клёш, приветствовали меня кивками, девушки улыбались мимолётно, поправляя выбившиеся пряди строгих причёсок. Юношеская непосредственность и беззаботность болезненно напоминали о собственной давно прошедшей молодости.
Наконец я подошёл к зданию Московского областного педагогического института имени Крупской. Строгий фасад из бледно-жёлтого кирпича украшали алый транспарант «Слава труду!» и гипсовые фигуры, символизирующие науку и просвещение. Выкрашенные серебрянкой, они смотрели с высоты на студентов с патетикой эпохи, воспринимаемой всерьёз.
Я остановился перед парадной лестницей, всматриваясь в знакомые окна и массивную дверь с дубовой рамой, за мутным стеклом которой маячила вахтёрша в очках и платке. На площадке с коваными ограждениями уже стояли студенты: кто с папками, кто с сигаретой. Одни торопливо шагали вверх по ступеням, другие нарочно тянули время. Я ощутил себя одновременно чужим и своим в этой атмосфере конца семидесятых – сдержанной, серой и чуть торжественной. Во мне смешались страх, волнение и тихая решимость: шагнуть внутрь и снова принять эту жизнь, такой, какой она была, с надеждой хоть что-то изменить.
В коридоре института меня сразу окружили однокурсники – оживлённые ребята, одетые по моде позднего СССР: джинсовые куртки, пуловеры грубой вязки, спортивные олимпийки. Их лица светились беспечностью тех, чьи главные потрясения ещё впереди. От громких голосов и задорного смеха моё сердце болезненно ёкнуло, напоминая о чём-то давно забытом и дорогом.
Первым ко мне подошёл Андрей – всегда серьёзный и чуть старше своих лет, одетый в строгий тёмный костюм, подчёркивающий образ образцового комсомольца. Он дружески иронично толкнул меня в плечо:
– Ну как башка после вчерашнего? Вид у тебя, будто трактором переехало. Опять обещал завязать, а потом по наклонной?
Я неуверенно улыбнулся, чувствуя, как горят от смущения щёки. Глядя на лица ребят, лихорадочно вспоминал имена и общие истории – всё казалось затянутым лёгким туманом, из которого постепенно проявлялись знакомые черты.
– Да нормально всё, Андрюх, – осторожно ответил я, стараясь говорить естественно. – Просто не выспался. Завтра точно в девять спать лягу.
Ребята засмеялись, приняв мои слова за очередную шутку, и переключились на обсуждение предстоящей поездки на картошку – вечного студенческого ритуала. Кто-то ворчал о ранних подъёмах, другой с улыбкой вспоминал прошлогодние приключения.
– Опять в эту глушь, – притворно жаловался худой парень в потёртых джинсах, лицо которого казалось смутно знакомым. – Картошка, грязь по колено, зато девчонки будут. Хоть какая-то радость от каторги.
Его слова вызвали очередной дружный смех и дружеские хлопки по плечам. Эти простые моменты наполнили меня ностальгией и щемящей грустью о времени, когда даже тяжёлый труд превращался в приключение.
На стенах коридора висели плакаты с уже выцветшими от солнца лозунгами: «Учиться, учиться и учиться!», «Студент! Будь примером для товарищей!». Эта советская торжественность теперь казалась мне одновременно нелепой и трогательной. Я понимал, что когда-то и сам воспринимал её всерьёз, и от этого становилось светлее и грустнее.
Внезапно среди знакомых голосов я заметил Леру. Она стояла чуть поодаль, прислонясь плечом к стене и улыбаясь. Её рыжие косички были привычно взъерошены, тонкий сарафан явно не подходил для прохладного утра. Поймав мой взгляд, она тепло и слегка иронично улыбнулась.
– Что, память отшибло после вчерашнего? Глядишь на всех, будто впервые увидел.
Её мягкий голос заставил меня вздрогнуть. В памяти сразу всплыли наши разговоры в кафе, бесконечные прогулки по Москве, полные взаимного доверия и юношеской непосредственности. Лера всегда была для меня особенной: не любовью, а тем надёжным человеком, на которого можно положиться.
– Да нет, всё нормально, – тихо ответил я, пытаясь скрыть смятение, очевидное на моём лице. – Просто не привык, что вы такие… молодые.
– А ты, конечно, старик, – рассмеялась Лера и едва коснулась моего плеча, легко и пронзительно близко. – Хватит притворяться. Здесь никто не взрослеет.
Эти слова неожиданно больно задели меня, словно раскрывая какую-то глубокую правду, незамеченную тогда, но ясно ощутимую сейчас. Вокруг снова зазвучали голоса и шутки, но я уже плохо их слышал, погружённый в собственные мысли.
Я снова взглянул на Леру – её улыбку и искреннее внимание без малейшей тени кокетства. Я вдруг понял, насколько надёжно и спокойно чувствовал себя рядом с ней. В этом коридоре, полном отзвуков давно прошедшего времени, во мне проснулось забытое чувство внутреннего покоя. Ради него стоило вернуться сюда – не ради страсти или любви, а ради ощущения, что ты на своём месте.
Зайдя в аудиторию, я машинально сел на своё старое место у окна, за столом, изрезанным сердечками, инициалами и загадочными надписями вроде «А.Ю. + Н.К. = ?». Глядя на них, неожиданно остро ощутил, как много времени прошло – и одновременно словно не прошло ни дня. Всё казалось и близким, и далёким, как яркий сон, от которого не проснуться.
Дарья Евгеньевна вошла в класс строго по расписанию. Высокая, сдержанная, с волосами, собранными в тугой пучок, и прямой осанкой. Не говоря ни слова, она поставила тетрадь на кафедру, взяла мел и крупными буквами написала на доске: «Становление советской государственности. Роль КПСС в системе воспитания». Голос её прозвучал резко и уверенно, как из радиоточки: чёткие интонации, никакой лишней эмоции – строго по существу.
Я достал потрёпанную тетрадь с закруглёнными углами и начал записывать, почти не глядя. Рука двигалась автоматически, повторяя знакомые с детства движения. В какой-то момент взглянул на строчки и с удивлением увидел свой юношеский почерк – неровный, с завитушками и стрелочками на полях. Там же мелькнули наивные заметки, искренние и забытые, как следы живого человека, которого я уже едва узнавал.
Аудитория пахла мелом и натёртыми столами. Доносился лёгкий аромат духов Дарьи Евгеньевны – густой, терпкий, с цветочными нотками, напомнивший мне «Красную Москву». Запах одновременно резкий и домашний, как мамино пальто в прихожей зимой.
Студенты переговаривались вполголоса. Кто-то шептал о вечерних планах, кто-то вспоминал сцену из фильма «Женщина, которая поёт». Звучали фамилии актёров, обсуждались купленные по блату джинсы из «Берёзки» и осторожно критиковались преподаватели. При малейшем движении у кафедры разговоры стихали, будто по команде.
Эти обрывки бесед казались звуковой дорожкой из прошлого – знакомой до дрожи и в то же время чужой, будто я оказался внутри театральной декорации собственной памяти. Детали сбивали с толку и создавали иллюзию нереальности происходящего.
Мой взгляд скользнул по рядам и остановился на Лере. Она сидела чуть поодаль, не слишком близко, не слишком далеко. Рыжие косички привычно перекинуты через плечо, в уголках губ лёгкая усмешка. Наши взгляды пересеклись, и в её глазах промелькнула тихая ироничная теплота. Мне стало легче, словно в её взгляде была поддержка: всё нормально, просто дыши.
Я отвёл глаза, но её присутствие только усилилось – родное и надёжное, не нуждающееся в подтверждении. Мы были не парой, а чем-то фундаментальным, способным пережить годы и даже память.
Дарья Евгеньевна продолжала лекцию, сухо и размеренно, словно читая изнутри себя. Я слушал вполуха, ощущая, будто вернулся после каникул. Лекции в советском вузе были всегда одинаковы – тянущиеся и быстрые одновременно.
Звонок прозвучал резко, неожиданно, вырвав меня из задумчивости. Студенты начали вставать, заскрипели стулья, зазвучали смешки и шуршание тетрадей. Я медленно поднялся, чувствуя внутри светлую усталость – не физическую, а ту, что приходит после долгого напряжения и отпускания одной и той же мысли.
Коридор быстро наполнился громким гомоном студентов, хаотичным и бодрым, как потревоженный улей. Откуда-то повеяло запахом бутербродов в вощёной бумаге и сладким ароматом растворимого кофе из термосов, тогда воспринимаемым почти роскошью. Я ощутил неожиданный комфорт, как будто снова попал в родную стихию.
Меня понесло по коридору, вплетая в разговоры вокруг. Кто-то обсуждал новый альбом АББЫ, кто-то тихо рассказывал о подпольном концерте «Машины времени», доступном только избранным.
– Ты слышал, как Макар там жёг? – с азартом говорил парень с растрёпанными волосами и круглыми очками. – Вот это рок, а не эстрадная официозность!
Ко мне приблизился парень, которого я не сразу вспомнил, нервно поправляя узкий галстук:
– Слушай, помоги сегодня с контрольной по истории, а? Дарья Евгеньевна точно завалит, если не подсобишь.
Я неопределённо кивнул, чувствуя, что сейчас мне совершенно не до контрольной. Мысли проносились о другой жизни, с интернетом, смартфонами, мгновенными сообщениями – жизни, казавшейся здесь фантастикой.
Лера легко тронула меня за плечо, наклонившись ближе, будто доверяя секрет:
– Ты вечером на дискотеку идёшь? Или снова изобразишь мудрого старца и останешься дома с Маркесом?
Она прищурилась с иронией, и её глаза заискрились знакомым весельем. Сердце невольно дрогнуло.
– Конечно, пойду, – неожиданно легко ответил я, улыбнувшись в ответ и ощутив давно забытое чувство свободы. – Такие мероприятия пропускать нельзя.
Лера тихо рассмеялась, отступая чуть назад. В её взгляде читалось: «Посмотрим-посмотрим, насколько теперь честны твои обещания».
Рядом продолжались студенческие разговоры. Парни и девушки вполголоса обменивались анекдотами про Брежнева, смеясь в кулаки и оглядываясь, словно боялись доноса. Эти шутки казались тогда дерзкими и даже протестными, хотя за ними скрывалось только юношеское желание почувствовать себя свободнее и взрослее, чем позволялось.
– Вот вчера новый рассказали, – громким шёпотом произнёс кто-то в толпе. – Приезжает Брежнев в колхоз, а там коровы. Он спрашивает: «Ну, товарищи коровы, как удои?» Те в ответ: «Му-у-у!» Леонид Ильич поворачивается к председателю и говорит: «Товарищ председатель, народ меня понимает!»
Раздались сдержанные смешки, несколько человек нарочно закашлялись, пряча неподобающий смех. Эта атмосфера простодушной смелости и наивного веселья внезапно показалась мне особенно ценной – напомнив о времени, когда простая шутка могла стоить дорого и именно поэтому казалась бесценной.
Коридор постепенно пустел, студенты спешили на занятия, поглядывая на часы. Я задержался на мгновение, вдохнув воздух, пропитанный студенческой жизнью: бумагой, мелом, кофе и сигаретами. В этом моменте было что-то важное, словно открылась дверь в давно забытое прошлое.
Меня вдруг пронзила мысль: предстоит заново пройти весь путь – с ошибками, нелепыми решениями и случайными встречами. Только на этот раз я пойду иначе, осознавая цену каждого шага и каждой мимолётной улыбки. Сердце наполнилось спокойной уверенностью: странный шанс, подаренный судьбой или чьей-то прихотью, нужно использовать так, чтобы больше ни о чём не жалеть.
Звонок на следующую пару резко вернул меня в реальность. Я шагнул вперёд, чувствуя, как прежняя неуверенность растворяется, уступая место почти детскому ожиданию чего-то одновременно нового и хорошо знакомого. Впереди лежал путь, который когда-то уже был пройден, но теперь казался яснее, ярче и осмысленнее.
Глава 3
Поднимаясь по лестнице к квартире, я слышал, как каждая ступенька отдаётся эхом в пустоте подъезда, словно отсчитывая секунды моего возвращения в прошлое. Ключ повернулся с привычным скрежетом, дверь открылась в вязкую тишину. Меня встретил знакомый запах старой мебельной политуры и едва различимый аромат духов Елены, которые она использовала всю свою жизнь.
Я прошёл в комнату, сбросив ботинки у порога. Паркет привычно поскрипывал под ногами, выдавая каждый мой шаг. На подоконнике стояли горшки с геранью – Елена всегда любила эти простые цветы с их терпким запахом. Солнечный свет, пробиваясь сквозь тюлевые занавески, рисовал на полу узоры, похожие на карту несуществующей страны моего детства.
Сев на диван, я провёл ладонью по шершавой обивке, чувствуя каждую неровность. Всё было таким же, но одновременно совсем иным – потому что изменился я сам. Во мне жили сорок пять лет, которых ещё не было, фантомные воспоминания будущего.
Закрыв глаза, попытался собрать мысли. Как такое возможно? Удар током, потеря сознания – и вот я здесь, в семьдесят девятом году, в теле двадцатилетнего парня. Физика, которую я знал, не допускала подобных фокусов. Возможно, это предсмертный бред или изощрённая пытка, придуманная высшими силами в наказание за никчёмность моей жизни.
Я вспомнил свою смерть, если её можно было так назвать: переулок, оголённые провода, мгновенная боль, пронзившая тело. Затем темнота и пробуждение здесь, в прошлом, ставшем настоящим. Мысль о том, что где-то в будущем моё тело лежит на грязном асфальте, вызывала отстранённое любопытство – словно речь шла о ком-то чужом.
Подойдя к книжному шкафу, я увидел знакомые корешки – Хемингуэй, Ремарк, Стругацкие. В юности я искал в них ответы на вопросы, теперь казавшиеся наивными. Какой смысл искать смысл жизни, если знаешь, чем она закончится?
На столе лежали мои студенческие тетради с неровным почерком. Я открыл наугад конспект по философии: цитаты Маркса и Ленина, рядом мои юношеские заметки. «Человек – кузнец своего счастья», – было выведено крупными буквами. Я усмехнулся. Если бы тот парень знал, какое «счастье» его ждёт.
Тревога нарастала, накатывая волнами. Что дальше? Жить заново, пытаясь исправить ошибки? Но имею ли я право вмешиваться в ход событий? И главное – зачем? Для чего мне этот второй шанс, если его можно назвать шансом?
Я подошёл к окну. Всё те же пятиэтажки, прохожие, спешащие по делам. Где-то там, в несуществующем пока будущем, дома снесут, построят новые, сверкающие стеклом и бетоном. Люди будут ходить с телефонами, не замечая друг друга. Но сейчас это всего лишь фантомные воспоминания.
Внезапно я ощутил почти физическое одиночество. Никто во всей этой реальности не знал правды, и даже Елена не поверила бы мне. Как объяснить ей, что я помню её смерть через сорок лет, помню больничную палату и её слабую руку в моей?
Голова заболела от круговорота мыслей. Нужно было успокоиться, но как, если жизнь превратилась в абсурд?
Шум воды ворвался в сознание внезапно, как незваный гость. Я не сразу понял его источник – сознание ещё блуждало во времени. Но затем до меня дошло: Елена была в душе. Простой звук струй воды вдруг обрушил на меня воспоминания, которых здесь быть не могло.
Я помнил другую Елену – зрелую женщину с серебряными прядями в волосах. Вечер, когда мне было двадцать пять, а ей почти сорок. Мы пили вино, много вина. Она говорила об одиночестве, и мы смеялись, делясь историями.
Но это было в другой жизни, в будущем, которого ещё нет. Здесь она даже не подозревала, что между нами случится. Для неё я оставался мальчишкой, которого она взяла на воспитание из чувства долга перед погибшей подругой.
Звук воды продолжал течь, тело откликалось на воспоминания. Кровь прилила к паху, дыхание участилось. Это было неправильно, но разум и тело существовали будто отдельно друг от друга. Разум кричал о недопустимости, тело помнило её прикосновения, запах и вкус.
Я встал. Ноги стали ватными. Что я делаю? Это безумие. Но ноги сами понесли меня к ванной комнате, словно имели собственную волю. С каждым шагом звук воды становился громче, отчётливее.
В голове боролись два голоса. Голос разума твердил остановиться, другой – голос памяти и желания – шептал, что это судьба. Может быть, для этого я и вернулся? Может, это шанс прожить всё иначе, без стыда и тайны?
Я замер в коридоре, прислонившись к стене. Сердце билось так сильно, что казалось, Елена услышит его сквозь шум воды. Ладони вспотели, во рту пересохло. Это было похоже на первое свидание – тот же страх, то же сладкое мучительное ожидание.
Но это не свидание, напомнил я себе. Это… что это? Подглядывание? Вторжение в её жизнь? Предательство доверия? Обычные слова здесь не подходили, как не подходили моральные категории к человеку, помнящему будущее. Как судить того, кто знает, что будет потом?
Я сделал шаг. Половица скрипнула, и я замер, вслушиваясь в шум воды. Но он остался прежним – Елена ничего не заметила или не придала значения. В конце концов, я имел право находиться здесь.
Дверь ванной была совсем рядом. Из-под неё пробивалась полоска света, в коридоре стояло влажное тепло и отчётливый запах простого мыла – того самого, которым мы мылись тогда. Никаких гелей и ароматических пен – только мыло, вода и…
И Елена под струями воды. Моё воображение рисовало её тело, до мелочей знакомое мне: каждую родинку, каждую складку, каждое движение в момент наслаждения. Но это было тело взрослой женщины, с печатью прожитых лет. За дверью же стояла совсем другая Елена – молодая, незнакомая мне такой.
Любопытство и желание смешались в голове, кружили её, туманили мысли. Я шагнул к двери, положил ладонь на холодное дерево. Сердце колотилось глухо и часто, кровь пульсировала в висках, заглушая голос совести.
Рука дрогнула, и я заметил, что дверь была приоткрыта. Узкая щель между ней и косяком давала возможность увидеть всё, что происходило внутри. Старые петли, разболтанные временем – мелочь, на которую раньше жаловалась Елена, вдруг показалась знаком судьбы.
Я отшатнулся, словно получил ожог. В груди сжалось от осознания возможности. Стоило только чуть наклониться, и я увижу то, что не должен был видеть – не сейчас, не здесь.
