– В самом деле почему?
– Новая метла, вот именно.
Мы были грубиянками, Эрсуль и я. Во время любых событий подобного рода мы всегда держались вместе, перешептывались и всячески выделывались. Так что когда она помахала три-дэ-рукой, привлекая мое внимание, я двинулась к ней, надеясь повеселиться. Но только я подошла, как она тревожно зашептала:
– Скайл здесь.
Я не оглянулась.
– Ты уверена?
– Вот уж не думала, что он придет, – ответила она.
Я начала:
– Не знаю, что… – Прошло некоторое время с тех пор, как я в последний раз видела своего мужа. Не хотелось бы, чтобы он устроил сцену. Прикусив костяшку пальца, я выпрямилась.
– Он ведь с КелВин, так?
– Неужели мне придется снова разлучить вас, девочки? – Это опять был Эз. От неожиданности я вздрогнула. Ему удалось избавиться от назойливой опеки ХоаКин. В его руке был стакан, он предлагал мне выпить. Он активировал что-то внутри себя, и его приращения переливались, окружая его размытым свечением. До меня дошло, что с помощью своих внутренних приспособлений он мог нас подслушать. Я постаралась сосредоточиться на нем и не шарить глазами в поисках Скайла. Эз был ниже меня ростом, но мускулист. Он носил короткую стрижку.
– Эз, это Эрсуль, – сказала я. К моему удивлению, он лишь молча взглянул на нее и снова повернулся ко мне. Я едва не задохнулась от такого нахальства.
– Развлекаешься? – спросил он меня. Я смотрела на крошечные огоньки, вспыхивавшие в роговице его глаз. Эрсуль уходила. Я собиралась пойти за ней, надменно повернув к нему спину, но из-за его плеча увидела посланный ею сигнал: «Останься, разведай».
– Тебе придется поучиться хорошим манерам, – сказала я ему тихо.
– Что? – Он был в шоке. – Что? Твоя…
– Она не моя, – ответила я. Он вытаращил глаза.
– Автом? Прошу прощения. Мне очень жаль.
– Прощения надо просить не у меня.
Он склонил голову.
– За кем-то следишь? – спросила я его после паузы. – Я вижу твои сигналы.
– Привычка такая. Слежу за температурой, загрязнениями воздуха, посторонними шумами. В основном просто так. И еще кое-что: я много лет работал в таком месте, где… короче, я привык проверять наличие тридов, камер, ушей и прочего. – Я подняла бровь. – Не могу отвыкнуть от трансляционных программ, ношу их по умолчанию.
– Что ты говоришь! – сказала я. – Надо же, как интересно. А теперь говори правду. У тебя магнитофон в ухе? Пишешь звуковую дорожку?
Он расхохотался.
– Нет, – сказал он. – Это я уже перерос. Расстался с ним… пару недель назад.
– Зачем ты тогда активировал программы-переводчики? Ты… – Я положила руку ему на руку и притворилась сильно напуганной. – Ты ведь говоришь на Языке или нет? О, случилась ужасная ошибка.
Он снова расхохотался.
– Да нет, с Языком я справляюсь, дело не в этом. – Он продолжал уже серьезнее: – Но я не говорю ни на одном из диалектов кеди, или шурази, или…
– О, здесь ты сегодня экзотов не встретишь. Кроме Хозяев, конечно. – Я была удивлена тем, что он этого не знает. Послоград был колонией Бремена и жил по бременским законам, согласно которым наши немногочисленные экзоты получали лишь статус гастарбайтеров.
– А как же ты? – сказал он. – Что-то я не вижу приращений. Значит, ты понимаешь Язык?
Я не сразу поняла, о чем он.
– Нет. Мои входные отверстия закрылись. Раньше я использовала кое-что. Для помощи в погружении. И еще, – продолжала я, – да, я знаю, что от штучек, которые помогают разбирать слова Хозяев, бывает толк. Но я их видела, и они слишком… громоздкие.
– Можно сказать и так, – ответил он.
– Вот именно, и я бы еще потерпела, будь от них настоящая польза, но Язык шире этого, – сказала я. – Одеваешь их, когда Хозяин говорит, и тут же тебе в глаза и в уши набивается полным-полно всякой чепухи. «Алло косая черта знак вопроса все в порядке вводное слово запрос касательно уместности косая черта намек на теплоту шестьдесят процентов намека на то, что собеседник имеет тема для обсуждения сорок процентов бла-бла-бла». – Я подняла бровь. – Бессмыслица.
Эз наблюдал за мной. Он знал, что я лгу. Он не мог не знать, что сама идея использования программ-переводчиков для Языка немыслима для жителя Послограда. Ничего противозаконного, просто неприлично. Не знаю даже, зачем я ему все это наговорила.
– Я о тебе слышал, – сказал он. Я ждала. Если ЭзРа хоть что-нибудь смыслят в своем деле, то они должны были приготовить хотя бы по паре фраз для каждого, с кем они встретятся сегодня. Но то, что Эз сказал дальше, просто ошеломило меня. – Ра напомнил мне, когда мы услышали твое имя. Ты ведь сравнение, да? И ты, наверное, бывала в городе? В том, что вокруг Послограда? – Кто-то прошел мимо, слегка задев его плечом. Он продолжал смотреть на меня.
– Да, – сказала я. – Я там бывала.
– Прости, я, кажется… Извини, если я… Это не мое дело.
– Ничего, я просто удивилась.
– Конечно, я о тебе слышал. Мы ведь тоже проводим свои исследования. В Послограде немного таких, кому удалось то же, что и тебе.
Я промолчала. Не могу сказать, что я почувствовала, узнав, что мое имя фигурирует в бременских отчетах о Послограде. Чокнувшись с Эзом, я кое-как попрощалась и отправилась искать Эрсуль, которая маневрировала где-то в толпе на своих шасси.
– Так что у них за история? – спросила я. Эрсуль пожала нарисованными плечами.
– Эз душка, да? – сказала она. – Ра, кажется, получше, но очень скован.
– Что-нибудь на линии? – Она наверняка пыталась засечь обтекавшую нас информацию.
– Ничего особенного, – ответила она. – Похоже, Уайат совершил настоящий подвиг, чтобы протащить их сюда. И теперь кукарекает, что твой петух на навозной куче. Вот почему служители так нервничают. Я дешифровала конец какого-то сообщения… почти уверена, что служители заставили ЭзРа пройти тест. Знаешь, наверное, послов уже бог знает как давно не присылали извне, вот они и не верят, что те, кто не учился Языку с детства, в состоянии усвоить все его нюансы. Их наверняка обидело это назначение.
– Не забывай, технически они тоже назначенцы, – напомнила я. Для служителей это всегда было еще одной ложкой дегтя: прибыв в город, Уайат, как всякий атташе, первым делом дал им официальное разрешение выступать от лица Бремена. – А они вообще могут говорить на Языке? Я про ЭзРа?
Эрсуль снова пожала плечами.
– Вряд ли они были бы здесь, если бы не прошли тест, – сказала она.
В комнате что-то произошло. Возникло чувство, что настал тот миг, когда, невзирая на праздничное настроение, необходимо сосредоточиться. Так всегда бывало при появлении Хозяев, а они как раз только что вошли в Дипломатический Зал.
Гости старались соблюдать вежливость – как будто мы вообще могли нагрубить им, и как будто представления Хозяев о вежливости имели те же основы, что и наши. Тем не менее, гости в основном продолжали болтать, делая вид, что им вовсе не хочется поглазеть.
Исключение составляли члены команды, которые пялились на ариекаев, никогда не виданных ими раньше. На другой стороне комнаты я заметила нашего рулевого, особенно мне бросилось в глаза выражение его лица. Помню, раз я слышала одну теорию. Это была попытка объяснить, почему люди, сколько бы они ни путешествовали, и какими бы космополитами ни становились, и каким бы биотическим разнообразием ни отличались их собственные миры, не способны сохранять спокойствие при первой встрече с экзотами. Так вот, теория заключалась в том, что мы заражены каким-то биомом Терры, из-за которого при встрече с существами, хотя бы отдаленно не напоминающими те, которые водились на нашей планете, наши тела сопротивляются увиденному, словно знают, что оно не предназначено для наших глаз.
Минувшее, 2
Я не знала, будет ли Скайлу хорошо в Послограде. Он наверняка был не первым, кого ввозил на планету ее возвращающийся извне уроженец, но я других не знала.
Я много времени провела на кораблях в иммере или в портах планет, длительность светового дня которых враждебна человеку. Вернувшись, я впервые за тысячи часов смогла расстаться с циркадными имплантатами и погрузиться в естественный солнечный ритм. Мы со Скайлом привыкали к девятнадцатичасовому ариеканскому дню традиционными методами, стараясь как можно больше времени проводить вне дома.
– Я тебя предупреждала, – сказала я ему. – Городок крохотный.
Сейчас я с истинным наслаждением вспоминаю те дни. Несмотря ни на что. Возвращаясь, я твердила Скайлу о том, на какую жертву иду ради него, – бросаю иммер! хороню себя в дыре! – но стоило мне, выйдя из герметически закрытого поезда в зоне эоли, снова вдохнуть запахи Послограда, и я обрадовалась больше, чем сама могла ожидать. Ощущение было такое, будто я снова стала ребенком, хотя не совсем. Нет ничего особенного в том, чтобы быть ребенком. Это значит просто быть. Уже потом, вспоминая, мы создаем из этого юность.
Мои первые дни в Послограде, с деньгами и чужеземным супругом, иммерлетчицкий шик. И я распускала хвост. Меня с восторгом встретили те, кого я знала раньше, те, кто и не надеялся увидеть меня опять, те, кто сомневался, услышав новость о моем приезде, доставленную предыдущим миабом.
По-настоящему богатой я не была, но все мои сбережения были в бременских эумарках. Это была базовая валюта Послограда, разумеется, но видели ее там редко: от одного визита из метрополии до другого проходило по тридцать килочасов и больше – то есть послоградский год с лишним – и неудивительно, что наша маленькая экономика давно стала самостоятельной. Из почтения к эумаркам наша валюта, как и валюта других бременских колоний, носила название эрзац. Разные эрзацы были несопоставимы между собой, каждый ходил только у себя в стране и ничего не стоил за ее пределами. Той суммы, которую я сняла со своего счета и привезла с собой, в Бремене хватило бы на несколько месяцев, а в Послограде я могла прожить на них до следующей смены, а то и до позаследующей. Не думаю, чтобы люди на меня обижались – я заработала свои деньги вовне. И всем объясняла, что то, как я швыряю своими заработками сейчас, называется флокинг. Хотя это было не совсем правильно – ведь у меня не было командира, от приказов которого следовало увиливать, я просто не работала – но люди все равно радовались, так им нравился летчицкий сленг. Похоже, они считали, что право на безделье я тоже заслужила.
Те из моих сменных родителей, которые еще работали, устроили вечеринку в мою честь, и меня саму удивило то, с какой радостью я вошла в свою старую детскую, где обнималась, целовалась, плакала и обменивалась приветствиями с этими милыми мужчинами и женщинами, из которых одни обескураживающе постарели, а другие как будто совсем не изменились.
– Я же говорил, что ты вернешься! – твердил папа Шемми, когда я танцевала с ним. – Я же говорил! – Они разворачивали бременские безделушки, которые я им привезла. – О, это слишком, моя дорогая! – воскликнула мама Квиллер, увидев браслеты с эстетическими приращениями.
Моего мужа папы и мамы приветствовали с робостью. Весь вечер, пока я напивалась, он, задиристо улыбаясь, стоял в украшенном лентами зале и непрерывно отвечал на одни и те же вопросы о самом себе.
Пересеклись мои пути и кое с кем из моих былых товарищей по детской, например с Симмоном. А вот Йогна я не видела, хотя втайне надеялась на встречу. Зато у меня появились новые друзья, из далеких от меня прежде слоев общества. Меня стали приглашать на вечеринки к служителям. И хотя раньше я не относилась к их кругу, но, еще пока я готовилась стать летчицей, Послоград стал слишком тесен, чтобы я могла избежать встреч с ними. Теперь люди, служители и послы, которых в былые времена я знала лишь по именам или понаслышке, внезапно стали знакомыми, и даже больше. Но не все, кого я рассчитывала встретить, оказались на месте.
– А где Оутен? – спросила я о человеке, который часто выступал в наших послоградских тридах с сообщениями служителей. – Где папа Реншо? Где ГейНор? – о том пожилом после, одна из которых, принимая меня в Язык, сказала «Ависа Беннер Чо, не так ли?» с непередаваемой, великолепно сбалансированной интонацией, которая стала частью моего внутреннего идиолекта настолько, что, когда бы я ни представлялась полным именем, это размеренное, произнесенное ее голосом «не так ли» непременно всплывало в моем сознании. – Где ДалТон? – спросила я о после, прослывшем умными, склонными к интригам и не скрывавшими своих разногласий с коллегами, как это было принято; с ними мне особенно хотелось познакомиться с тех пор, как я узнала, что это они публично не сдержали гнева, когда лопнул тот миаб, в моем детстве.
Оутен ушел в отставку и жил на свои скромные местные богатства. Реншо умер. Молодым. Это меня опечалило. ГейНор умерла, сначала одна, потом, сразу за ней, другая, от обручевого шока и потери. ДалТон, насколько я поняла, исчез или его заставили исчезнуть – после продолжительных разногласий с коллегами, вылившихся, как мне намекали, в серьезные выяснения отношений и особенно темное дело о междоусобной борьбе служителей. Заинтригованная, я пыталась разузнать подробности, но не вышло. Как возвращенка, я могла задавать вопросы о послах напрямую, что было, в общем-то, не принято, однако я знала, до каких пор можно настаивать, а когда следует остановиться.
Не сомневаюсь, что это была иллюзия, однако тогда мне казалось, будто пребывание вовне сделало меня острее на язык, саркастичнее, умнее. Люди хорошо относились к Скайлу и были очарованы им. И он ими тоже. Побывав в нескольких мирах, в Послоград он попал неожиданно, точно вошел через дверь, которая вдруг открылась в стене. Он исследовал. Наш статус ни для кого не был секретом. О браках с неэкзотами в Послограде слышали, но воочию таких пар не видели, а потому мы приятно щекотали нервы. Мы по-прежнему ходили везде вдвоем, но со временем все реже, так как круг его личных знакомств непрестанно расширялся.
– Осторожно, – предупредила я его после одной вечеринки, где с ним заигрывал мужчина по имени Рамир, приращениями придавая своему лицу возбуждающий, по меркам здешней эстетики, вид. Я никогда не замечала, чтобы Скайл интересовался мужчинами, но все же. – Гомосексуальность здесь не в чести, – сказала я ему. – Разрешена только послам.
– А как же та женщина, Дамье? – спросил он.
– Она служитель, – ответила я. – И потом, я же не сказала, что это противозаконно.
– Пикантно, – заметил он.
– О, да, очаровательно.
– А они знают, что однажды у тебя была жена?
– Это же было вовне, дорогой, – сказала я. – Там я могла делать все, что мне, черт побери, было угодно.
Я показала ему, где мы играли детьми. Мы ходили в галереи и на выставки тридов. Скайл был очарован бродячими автомами Послограда, меланхоличными с виду машинами-бродягами.
– Они когда-нибудь заходят в город? – спросил он. Они заходили, но, сколько бы он ни приставал к ним, их искусственные мозги были слишком слабы для того, чтобы рассказать об увиденном.
Конечно, он приехал в Послоград ради Языка, но замечал и другие местные особенности. Его поразили ариеканские живые машины. В домах друзей он, словно оценщик, подолгу изучал их квазиживые артефакты, архитектурные украшения тончайшей работы или редкие медицинские штучки, протезы и тому подобное. Со мной он любил прийти на самый край эолийского дыхания, подняться там на какой-нибудь балкон или смотровой мостик со стороны Послограда и наблюдать стада пасущихся энергостанций и заводов. Да, его интересовало обиталище Языка, но он видел и сам город. Однажды он начал размахивать руками, как мальчишка, и, хотя увидеть его с такого расстояния было невозможно, одна станция дернула антенной, как будто в ответ.
Возле самого сердца Послограда было место первого архива. Конечно, каменные завалы могли бы и разобрать, но все стояло как было с тех пор, как здание рухнуло: полтора с лишним мегачаса, то есть больше половины местного века. Вероятно, первые строители нашего города считали, что людям необходимы руины. Дети еще наведывались сюда иногда, как мы когда-то, но в основном поросший травой пустырь служил убежищем животным с Терры и тем представителям местной фауны, которые могли дышать одним воздухом с нами. За ними Скайл тоже подолгу наблюдал.
– Что это? – Рыжее обезьяноподобное создание с собачьей головой быстро лезло вверх по трубе.
– Это называется лиса, – сказала я.
– Она что, измененная?
– Не знаю. Если и так, то очень давно.
– А это что?
– Галка. Плавниковая кошка. Собака. Что-то местное, не знаю названия.
– Это не то, что называют собакой у нас, – говорил обычно он или тщательно повторял по слогам: «Гал-ка». Но больше всего он интересовался незнакомыми туземными животными Ариеки.
Однажды мы много часов провели на очень жарком солнце. Мы сидели, болтали о том о сем, потом перестали болтать и просто сидели, держась за руки, сидели так тихо, что звери и растения забыли, что мы живые, и начали воспринимать нас как пейзаж. Два существа, каждое длиной с половину моей руки, боролись в траве.
– Смотри, – шепнула я тихо. – Ш-ш-ш. – Неподалеку какое-то мелкое двуногое существо неловко тащилось прочь, волоча окровавленный зад.
– Он ранен, – сказал Скайл.
– Не совсем. – Как всякий послоградский ребенок, я знала, что это такое. – Смотри, – сказала я. – Вон тот – охотник. – Свирепый измененный барсучонок в пятнистой черно-белой шубе. – То, с чем он борется, называется трунк. И то, что убегает, тоже. Знаю, они кажутся двумя разными животными. Видишь, у того как бы оторван хвост? А у того, который борется с измененным барсуком, как будто нет головы? Это мозговая и мясная части одного и того же животного. Когда трунка атакуют, они разделяются: мясная часть удерживает хищника, а мозговая убегает в поисках последнего шанса совокупиться.
– Совсем не похоже на то, что водится у нас, – сказал Скайл. – Но… он же, наверное, не терранский? – Мясная часть трунка побеждала, втаптывая барсука в землю. – До того как половина убежала, у него было восемь ног. На Терре ведь не было октоподов, верно? Разве что под водой…
– Он не терранский и не ариеканский, – ответила я. – Его занесли сюда случайно, несколько килочасов назад, на корабле кеди. Эти звери – бродяги. Они, наверное, хорошо пахнут, или еще что-нибудь в этом роде: на них нападают все, кому не лень. Но животное, которое победит и съест мясную часть трунка, скоро начнет тошнить, или оно вообще погибнет. Бедные маленькие эмигранты.
Голова автотрункатора сидела в тени камня, на котором сохранились обрывки проводки, и наблюдала триумф своих бывших задних конечностей. Она раскачивалась взад и вперед, словно сурикат или маленький динозавр. Голова забрала с собой единственную пару глаз трунка, и мясная часть кружила в слепой ярости, вынюхивая еще врагов, от которых следовало защитить убежавший мозг.
Движимый непостижимой сентиментальностью, Скайл, не без усилий избежав когтей трунка – что само по себе было настоящим достижением, ведь лишенная мозгов задняя половина его тела стремилась только к драке, – поймал его и принес домой. Там зверь прожил несколько дней. Соорудив для него клетку, Скайл положил туда еду, а трунк подходил к ней и отхватывал от нее куски, ни на минуту не прекращая кружить по клетке, хотя мозга, который следовало защищать, там не было. Зверь бросался на все тряпки или щетки, которые мы вешали или ставили рядом. Он умер и разложился мгновенно, как посыпанный солью слизняк, оставив нам грязь, которую пришлось убирать.
У монетной стены я рассказала Скайлу о той первой встрече с Бреном. Я обнаружила, что не хочу ни вести его туда, ни рассказывать ему эту историю, и это так меня разозлило, что я заставила себя это сделать. Скайл долго смотрел на дом.
– Он все еще здесь? – спросила я у местного торговца.
– Почти не показывается, но живет здесь. – Человек скрестил пальцы от дурного глаза.
Так я водила Скайла по своему детству. Как-то утром мы сидели за поздним завтраком на площади, когда на другом ее конце я вдруг увидела – и показала Скайлу – группу юных послов-практикантов, под строгим контролем, руководством и защитой совершавших экскурсию по городу, интересы которого им однажды придется представлять. Их было пять или шесть, похоже, что из одной партии, десять или двенадцать ребятишек в нескольких килочасах от полового созревания, в сопровождении учителей, охраны, двух взрослых послов, мужчин и женщин, которых издали мне было не опознать. Обручи учеников неистово сверкали.
– Что они делают? – спросил Скайл.
