Потребовалась всего пара минут, чтобы вынуть из стены несколько кирпичей и просунуть в образовавшуюся дыру фонарь. Заглянув в дыру, он пробормотал: «Черт, что это такое?..»
Луч высветил ряды полок вдоль двух длинных стен, тянувшихся, наверное, до внешний стены магазина. Таким было лишь предположение, потому что яркости фонаря не хватило, чтобы осветить весь тайник. Прищурившись, Митч разглядел три стоявших в ряд сундука, стол, накрытый не то старой скатертью, не то простыней, два кресла одно напротив другого, столик на одной ножке между ними, закругленный угол прилавка, табуреты. Стало яснее, почему скупщик краденого так спешил скрыть от посторонних глаз не только склад своего товара, но и весь этот частный клуб, где собирались, наверное, покупатели, для которых не имело значения происхождение товара, и сами воры-продавцы.
Вопрос существования Бога вставал перед Митчем, пока он учился, но ответом на него послужила преждевременная смерть отца. Мир был слишком шатким местом, чтобы излишне доверять Тому, Кто его создал. Накануне, а может, чуть раньше, трудно было точно припомнить из-за охватившего его теперь волнения, он узнал об отставке главы огромного аэрокосмического консорциума из-за истории с несколькими плохо затянутыми гайками, но при этом столетие за столетием войн, голода, катастроф и несправедливостей не мешали верующим чтить Великого Распорядителя. Митч к числу верующих не принадлежал, но при сложившихся обстоятельствах то, что он нашел под своим магазином, трудно было не счесть если не чудом, то по меньшей мере даром провидения. Взбодрившись, он опять схватил кирку и трудился до тех пор, пока не смог сам пролезть в темный тайник.
3
Анна
В ресторане «У трех кузенов» почти без перерыва выкрикивали заказы, и на каждый крик тут же звучал ответ «принято». Сбоку готовились холодные закуски, на большой плите посередине кухни поспевали горячие блюда, в удобном месте ждали своей очереди миски с соусами. Анна была готова разносить полные тарелки после того, как их проверит шеф.
Анна была молода, полна жизни и исключительно работяща; у нее случались моменты получше и похуже, но почти всегда, если не считать нечастых приступов утренней хандры, она светилась жизнерадостностью. Работа в этом большом ресторане была для нее манной с небес, ей пришлось наврать о своем прошлом, чтобы сюда попасть. Третье место на конкурсе в Кулинарном институте, два года помощницей шеф-повара в ресторане Родриго Переса в Буэнос-Айресе, еще три года су-шефом в Pontillac в Вашингтоне – отменный послужной список для приема в бригаду поваров, но слишком яркий для претендентки в простые официантки. Что ж, она поработала в ресторанах с именем, но скромных размеров, а теперь хотела изучить, как все устроено в крупном заведении.
Ничто не выдавало ее волнения, когда раздался звонок – сигнал на выход. Она схватила две порции морского языка в кляре, две тарелки с говяжьим филе и ринулась с ними в тамбур. Выбежать в зал, подать блюда, пока они не остыли, вернуться в кухню, и так весь вечер – для этого требовалась спортивная форма, отменное чувство равновесия и умение действовать на опережение. Шарахнешься в сторону, чтобы не столкнуться с другим официантом, из числа неуклюжих, – и звон разбитой посуды прозвучит реквиемом по твоему плану.
В сжатой левой ладони она прятала пластмассовую пипетку. Легкое нажатие, пара капель концентрата без вкуса и запаха в одну из тарелок с морским языком… Она тренировалась дома, снуя между кухней и гостиной с полными руками, как в тот вечер. Научилась вилять бедрами, чтобы миновать преграды, прятать пипетку между мизинцем и безымянным пальцем, потом – в рукаве. Она репетировала свой фокус утро за утром, пока не довела мастерство до совершенства. Примерно в полночь, часа через три после ужина, у главного комиссара Жабера начнутся судороги, потом тошнота, еще немного погодя страшная рвота, к утру он лишится сил и будет испытывать жжение при мочеиспускании.
Он обвинит ресторан в том, что его накормили испорченной рыбой. Поспешный вывод, еще одна ошибка на его счету, думала Анна, причем не последняя. Доза не смертельная, но достаточная, чтобы он сильно захворал.
Главный комиссар Жабер не отвечал расхожему представлению о начальнике полиции. Поджарый, с выступающими челюстями, прямым тонким носом и глубоко посажеными глазами, он не имел пристрастия к выпивке, не курил и был не более продажен, чем другие. Его пороки исчерпывались чревоугодием и вульгарностью, причем по части последней мало кто мог с ним сравниться.
Ресторан «У трех кузенов» был обязательной остановкой для туристов, которых метрдотель всегда сажал на втором этаже. Вальтер превратился в физиономиста. К завсегдатаям он всегда обращался по фамилии и заискивающим тоном, так же щедро расточая комплименты, как другие льют шампанское, и не жалея пены, благо что она ничего не стоит.
Комиссар Жабер распоряжался здесь как у себя дома, как почти по всему городу, и даже имел собственный столик. Любитель неуместных жестов, он с наслаждением позволял себе мелкие низости, подобно многим персонам при власти, воображающим, что им все позволено. Всякий раз, приходя ужинать (и никогда не платя по счету), комиссар Жабер гладил официанток по ягодицам и шептал им сальности, когда они наклонялись к столику, принеся его заказ.
С первых же дней работы здесь Анна как новенькая должна была обслуживать его столик. Другие официантки завалили ее советами: не пересекаться с ним взглядом, не тянуть с заказом, отвечать только на вопросы по меню и ни на секунду не задерживаться у его столика. Жабер был неприкосновенен, зато сам позволял себе касаться кого угодно и когда ему заблагорассудится. Он дал ей понять, что ей некуда деваться, остается забыть про самолюбие и проглатывать любое унижение. Но никто ее не предупреждал, что комиссар Жабер, быстро положивший на нее глаз, надумает поджидать ее после конца ее смены в своей машине, спрятанной за поворотом.
____________________
Это произошло месяц назад, примерно в полночь. Она выносила мусор, когда Жабер на нее набросился. Он прижал ее к мусорному баку, попробовал поцеловать ей грудь и отвесил пощечину, когда она, обороняясь, оцарапала ему щеку. Если бы су-шеф не выскочил на ее крик в тот момент, когда Жабер запустил одну руку Анне под юбку, другой стянул с нее трусики и уже начал ее насиловать, то мерзавец не остановился бы. Но су-шеф Хосе пригрозил ему мясницким ножом и сопроводил угрозу таким выразительным взглядом, что даже всесильный Жабер был вынужден одуматься. Он заулыбался и, видя, что у су-шефа налились кровью глаза и вообще он настроен решительно, пошел на попятный: «Да ладно, я многовато выпил, ничего такого, я так, смеха ради. Не наделай глупостей, а то пожалеешь. Будем считать, что ничего не случилось, совсем ничего, так, порезвились без всяких последствий. Никому не нужны неприятности, ни тебе, ни мадемуазель».
Жабер высоко поднял воротник пальто, подражая сыщикам с киноэкрана, которыми восхищался и которым в подметки не годился. Жабер родился дрянью, стал дрянным полицейским и всю жизнь прожил дрянным человеком.
Анна, опираясь на Хосе, вернулась в ресторан в растрепанных чувствах, с оторванной бретелькой фартука, алым следом пятерни на щеке, с болью в затылке и в животе. Оба были согласны без слов, что слово жертвы ничего не будет весить в сравнении со словом обидчика. Обвинять комиссара полиции значило бы дополнительно унизиться, рисковать и жить в страхе. Осознание своего бессилия усугубляло боль. Хосе налил ей большой бокал ликера и велел залпом опрокинуть, ничем не закусывая. Потом вызвал для нее такси и сразу расплатился с таксистом. Анне было предложено несколько дней отдохнуть, но она уже назавтра явилась на работу, как если бы ничего не случилось. Они с су-шефом переглянулись, и оба поняли: действительно, ничего не случилось. Просто у Анны, наделенной, в дополнение к другим ее многочисленным качествам, злопамятством и находчивостью, появился новый повод пустить в ход свое недюжинное воображение.
____________________
Спустя месяцы после изнасилования Жабер, вернувшись домой, стал корчиться от судорог и всю ночь провел в обнимку с унитазом. План Анны сработал так, как было задумано, но с одной оговоркой. В полдень следующего дня главный комиссар, которому становилось все хуже, дополз до телефона и вызвал скорую. Его отвезли в больницу, взяли анализы – и не пришли к твердому заключению. После появления первых симптомов прошло уже двенадцать часов, и определить, чем он отравился, стало невозможно. Диагноз гласил «сильное пищевое отравление», тем не менее Жабер, вопреки ожиданиям Анны, в этот раз не смог сделать поспешных выводов.
Сразу после больницы он поехал в центральный комиссариат и приказал двум полицейским в штатском без промедления доставить к нему су-шефа «Трех кузенов». При виде Хосе Жабер, превозмогая дурноту, хищно осклабился: настал миг реванша. Он пообещал подвергнуть заведение суровой санитарной проверке и применить жесткие санкции, вплоть до закрытия, если су-шеф не признается в недосмотре и сам немедленно не уволится. Хосе хранил невозмутимость: вся рыба, подаваемая в его ресторане, поставлялась тем же утром. Он спросил комиссара, есть ли у него доказательства обвинений и, не дожидаясь ответа, ушел.
К счастью для ресторана «У трех кузенов», расследование не получило продолжения из-за череды ошибок. Первую по счету допустил обследовавший Жабера врач-интерн: поставь он верный диагноз и проведи со всей оперативностью правильное лечение, больной, вполне возможно, выздоровел бы. Но того и другого не произошло, и уже вечером у Жабера разыгралась головная боль, он не мог подняться с постели, ужасно мерз и дрожал, а потом и подавно забился в конвульсиях.
Вторую ошибку, уже немалую, хоть и невольную, допустила Анна, не разобравшаяся в химии грибов. Смертельная доза бледных поганок составляет 30 граммов, а галерина окаймленная, которую часто путают с летним опенком, токсичнее их в шесть раз, и смертельная доза ее отвара, приготовленного Анной, была равна как раз тем самым трем каплям.
К счастью для Анны, у Жабера было слишком много врагов, чтобы в убийстве додумались заподозрить морской язык.
Спустя еще день, когда пресса сообщила о предстоящих похоронах главного комиссара, Хосе дождался Анну у гардероба. Они взглянули друг на друга и опять пришли к молчаливому согласию: ничего не произошло. И все же Анна сдала свой фартук и ушла.
У нее не было иного намерения, кроме как добиться справедливости, заставить Жабера пережить несколько неприятных минут. Отправлять его на тот свет они не собиралась.
В тот осенний день Анна сложила свою одежду в большой чемодан. Она поужинала у себя в кухне в обществе книги и посвятила остаток вечера подготовке дома к длительному сну: накрыла мебель простынями, перекрыла воду и газ, закрыла ставни. Ее домик с фасадом из ноздреватого известняка и видом на железнодорожные пути был довольно неказист, но она любила его и собиралась еще долго оплачивать взятый на его покупку кредит. У нее щемило сердце от необходимости уезжать, не зная, когда сможет вернуться.
Следующим утром она улетела в Канаду, где нашла место су-шефа в престижном квебекском ресторане. Она решила работать там, пока не отложит достаточно денег на осуществление своей мечты. Если все утихнет, то есть если следствие по делу о смерти Жабера не выйдет на нее, она вернется и откроет собственный ресторан.
А пока что она дала себе слово больше ничего не готовить из грибов.
4
Тайник
Митч умел мастерить. Любознательный по натуре, он с детства, наблюдая за родителями, стал рукастым. Его отец ремонтировал по выходным в мастерской на чердаке разный выброшенный другими хлам: лампы, старые книжные шкафы, столы и кривоногие стулья. Его мать тоже чинила все, что выходило из строя в их старом доме.
Мастерить, стряпать, копаться в саду, даже шить – все это было у него в крови.
Аварийная электропроводка в секретной комнате, замотанная там и сям изолентой, и разваливающиеся выключатели выглядели слишком опасно и грозили пожаром. Первым делом Митч протянул новые провода и заменил подслеповатые лампочки на потолке. Подсоединив всю проводку к счетчику, он вкрутил свечу.
При ярком свете помещение выглядело еще просторнее. Под слоем пыли обнаружился паркет из каштана в приличном состоянии и приемлемая мебель, тоже вся в пыли. Перед стойкой стояло шесть табуретов, а еще здесь было два диванчика, клубные кресла, три стола с шестью стульями каждый, старый открытый сундук и – это интересовало Митча больше всего в связи с проектом, который он вынашивал, – тянувшиеся вдоль стен полки. Внимательно все это рассматривая, он понял две вещи. Во-первых, отсюда сбежали второпях. Об этом свидетельствовали оставшиеся на стойке стаканы, раскиданные по столикам карты, брошенные игральные кости, блокноты с записями набранных в играх баллов и запах прошлого с примесью запахов старой древесины, кожи и солода. И во-вторых, здесь не только перепродавали краденое, здесь действовал еще и игорный дом.
Митча не волновал объем работ для приведения всего этого в порядок. Ожидаемый результат открывал перед ним новые перспективы.
____________________
Два месяца после этого события он каждый день приезжал сюда первым поездом, чтобы успеть поработать до открытия магазина. С полудня до 14:40 металлическая штора на его витрине была опущена, он трудился в подвале и после вечернего закрытия, бывало, даже ночевал там, на тщательно вычищенном кожаном диванчике. Каждый свободный момент он использовал, чтобы переставлять мебель, натирать паркет, подметать, возвращать блеск цинку стойки, развешивать светильники, приводить в порядок ковры.
Последнюю неделю из этих восьми он завершил вконец разбитым, раздавленным усталостью. Когда все пришло в соответствие с его вкусом, он спустил вниз четыреста тридцать семь томов запрещенных книг, которые у него были, не досчитавшись всего одной.
Как-то раз в воскресенье, перед самой полуночью, рассортировав все это богатство по авторам в алфавитном порядке, он упал в кресло с рюмкой контрабандного виски из бара, чтобы отпраздновать завершение работ.
Все было готово, совсем скоро Митч собирался открыть подпольный книжный магазин, куда будут допущены только заслуживающие доверия покупатели.
Наутро он возвращался домой в изрядном похмелье. Ночь он провел почти без сна, взбудораженный поиском ответа на вопрос: как разобраться, кто достоин доверия, кто нет, что станет доказательством, что никто из клиентов подпольного магазина его не предаст? Он сварил кофе, но забыл чашку на столе гостиной, машинально забрел в спальню – и рухнул на кровать.
Он очухался уже в вечерних сумерках, с затуманенной головой и сильной потребностью в глотке свежего воздуха. Захватил с собой сумку, чтоб купить съестного – в холодильнике мышь повесилась, – и покинул квартиру.
Соседей по дому теперь оставалось немного, остававшиеся как раз возвращались с работы. Лифт давно не работал, с лестницы доносились шаги и голоса. На лестничной площадке второго этажа Митч столкнулся с Горштейном. Он всегда считал его не то венгром, не то поляком, не то румыном, но не удосуживался узнать точнее. То ли Горштейн пребывал в состоянии постоянного психологического дискомфорта, то ли просто не понимал ни слова из того, что ему говорили: он закатывался хохотом при каждом «здравствуйте», «до свидания» и «как поживаете?» Митча, ставя преграду любой попытке завязать с ним разговор. В этот раз он в кои-то веки не засмеялся, а состроил страшную гримасу, как будто разразилась мировая катастрофа. Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, он приподнял руку, показал наручные часы и постучал указательным пальцем по циферблату, после чего покачал головой сначала слева направо, потом справа налево, что на общечеловеческом языке означало, что дела плохи и что поздно что-либо предпринимать. Митч узнал смысл этого послания от начальника своего отца, когда тот позвонил им в дверь. Сообщив о случившемся в типографии несчастье, тот точно так же покачал головой – слева направо, справа налево.
Правда, в случае Горштейна причина была не настолько прискорбна: просто, увидев сумку Митча, он попытался ему объяснить, что продовольственная лавка в этот час уже закрыта. Митч даже понял соседа, ибо тот достал из своей кошелки батон, который успел купить, энергично разломил его надвое и половину отдал ему; Митч получил от него также кусок сыра и яблоко. Дружески похлопав его по плечу, сосед с довольным видом спасителя исчез за своей дверью, не дожидаясь благодарности.
Митч отправился на прогулку с куском хлеба в одной руке, бруском сыра в другой и с яблоком в кармане.
Гораздо позже, сидя на своей кухоньке, он сооружал себе сандвич, размышляя о том, что языковой барьер ничуть не мешает заводить друзей. Эта нечаянная встреча стала еще и источником волшебной находки. Митч принялся думать о словах, от которых он испытывал особенное удовольствие, встречая в книгах, об их потрясающей ясности и о том, как они помогают видеть нюансы. Например, закон HB 1467 запрещал книготорговцам продавать запрещенные книги, библиотекарям – давать их читать, но в нем не было – а он специально перечитал его строчка за строчкой – никакого упоминания о предоставлении книг в аренду.
В тот вечер Митч уснул сном праведника, таким счастливым, каким не бывал уже давно.
____________________
Следующим утром, еще до 8 часов, металлическая штора поползла вверх, впустив в магазин дневной свет. Покупатели нечасто наведывались сюда до 10 часов утра, если не считать нескольких школьников и студентов, забегавших за учебными принадлежностями, и еще более редких субъектов, продолжавших читать журналы. После первого избрания губернатора и закрытия оппозиционных изданий сохранилась всего одна газета, принадлежавшая богатейшему бизнесмену, близкому к власти. Статьи в его Le Phare расхваливали действия правительства и критиковали дальние страны; еще там печатались отзывы читателей, многочисленные сообщения о происшествиях, анонсы культурных событий и недельные метеопрогнозы.
Митч занимался привычными делами: вскрывал коробки, передвигал тумбы с книгами, возвращался за прилавок, чтобы справиться с перечнем заказов, но, даже делая все возможное, чтобы не сознаваться себе в этом, думал только об одном: как скрыть от властей запретные книги и кого к ним подпустить. В конце концов он пришел к выводу, что лучше всего будет довериться собственному чутью. Он занимался этим ремеслом достаточно давно, чтобы научиться понимать, с каким читателем имеет дело. Но что до их предпочтений в чтении и склонностей… Левые они у них, вытекающие из восхищения Альбером Камю, революционные, питаемые Карлом Марксом, или гуманистические, судя по любви к Ромену Гари?
Дверь магазина толкнула женщина. Волосы у нее были собраны и сколоты на затылке, черный элегантный плащ до колен туго стянут на талии, закатанные до локтя рукава открывали изящные, но определенно не чуждавшиеся работы руки. Поставив на пол чемодан, женщина стала прохаживаться между тумбами, брать и класть на место книги.
То ли она не замечала Митча, то ли намеренно избегала смотреть в его сторону. Он внимательно следил за ней – был уверен, что раньше ее не видел, и никак не мог понять, достойна ли она доверия.
Незнакомка, заглянувшая с утра пораньше в его книжный магазин, могла оказаться агентом службы безопасности, готовящим ему ловушку. Митч полагал, что все, кто занят применением паршивых законов, испорчены и безнадежны, но не позволял себе ударяться в паранойю; он склонялся к тому, что женщина спасается у него от дождя и это удобный случай проверить свое чутье.
Она листала поэтический сборник и вздрогнула, когда он к ней обратился.
– Я задумалась и не заметила вас, – сказала она, объясняя, почему не поздоровалась с хозяином магазина, когда вошла.
– Эта книга – результат придирчивого отсева, – сказал он, имея в виду заинтересовавший ее сборник. – Даже не сомневайтесь, это последний экземпляр, не уверен, что он долго здесь пролежит.
Покупательница как будто не уловила смысла сказанного им, пришлось объяснять, что автор, Рассел Бэнкс, – бунтарь, фантазер, видящий все трещины общества и посягательства плутократов на демократические порядки.
– Это не совсем то, что я ищу, – возразила она.
– Что именно вы ищете?
– Понятия не имею. Что-нибудь для длительной поездки.
– Путеводитель? Куда отправляетесь?
– Нет, не путеводитель, скорее, то, что послужит доброжелательным сопровождением в пути.
Митчу понравился ее выбор слов, и он взял с соседней тумбы роман Харуки Мураками «1Q84».
– Вот! И позволю себе дать вам доброжелательный совет: чтобы сполна оценить эту книгу, читайте ее медленно.
– Я не глотаю книги, и вообще я читаю немного, – призналась она. – Вечно не хватает времени. Здесь я оказалась почти случайно. Приехала на вокзал и узнала, что вылет моего самолета задерживается, вот и решила побродить по городу, не очень люблю аэропорты.
Она неуверенно расстегнула сумочку, заплатила за книгу, поблагодарила Митча, взяла свой чемодан и вышла, не оглянувшись.
Митч наблюдал, как она шагает под мелким дождем, явно считая выше своего достоинства обращать внимание на такую пустяковую помеху, и гадал, в какие края она возьмет с собой Аомамэ и Тенго.
____________________
В ближайшее воскресенье Митч решил проведать мать.
Обустройство подпольной книжной лавки так его увлекло, что он испытывал чувство вины из-за того, что слишком долго пренебрегал сыновьим долгом. Он с пересадкой доехал до маленькой пригородной станции и оттуда еще полчаса шел пешком до «Резиденции в шиповнике», где мать жила четыре года. За пышным названием скрывалось скромное заведение для людей, уже не знавших, кто они такие и где находятся. На то, чтобы обеспечить там матери максимум комфорта, Митч тратил львиную долю сбережений. В его детстве и юности у них с матерью были нежные, близкие отношения, но после гибели отца многое изменилось, казалось, что у сына частично отняли и мать. Ее переезд на юг страны отдалил их друг от друга, а потом ей стала отказывать память.
Навещая мать, он всегда привозил ей пирог, который она пекла по утрам в воскресенье в его детстве. Она с удовольствием его ела, то и дело улыбаясь, словно доказывая сыну, что кое-что еще знает. Но от месяца к месяцу эта улыбка все больше означала лишь благодарность незнакомцу, балующему ее вкусным гостинцем.
Врач говорил о «ступенях», по которым спускались их пациенты. В начале года речь зашла уже не об очередной ступени, а о падении в бездну. Мать Митча перестала разговаривать, ее взгляд стал отсутствующим. Митч покидал «Резиденцию в шиповнике» с ноющим сердцем и истерзанной душой, приняв решение больше не возвращаться, раз это ничего не давало, но все равно приезжал опять, чтобы обнять мать и почувствовать исходящий от ее затылка запах духов, который уносил его в те давние времена, когда он не ведал забот, а мир был куда свободнее.
В этот приезд он поведал матери о своих подвигах. Уж ей-то можно было все рассказать без боязни. Он показывал жестами, с какой решительностью развалил кирпичную стену и как удачно замаскировал проход в тайник старым книжным шкафом. Никто никогда не догадается, что за ним скрыто, пока он не надавит на заднюю стенку, отчего шкаф отъедет в сторону. Глядя на руки матери, все в синих жилках и в коричневых пятнах, он вспоминал, как она вечерами проверяла за кухонным столом его домашние задания и долгие часы, которые они проводили бок о бок. Почему это воспоминание стало таким навязчивым? Митч не знал. Мать была раньше так умна, что это невозможно было забыть.
Быть может, болезнь порой отпускала на волю ее душу, как это якобы происходит после смерти, только не всю, а частями. А может, материнская любовь маялась теперь в четырех стенах ее комнаты…
Эти «быть может» преследовали Митча неспроста: мать, когда-то заставлявшая сына-школьника записывать на карточках все, что ему полагалось запоминать, теперь, сама того не ведая, подсказала ему решение его проблемы. Он решил завести по карточке на каждого своего постоянного покупателя и определить тем самым, кто из них больше всего пострадал от закона HB 1467. Это, разумеется, те, кто ждет от книги потрясения, двери в большой мир, иного взгляда на происходящее. Митч был, конечно, мечтателем, но он непоколебимо верил, что чтение вдохновляет и окрыляет.
Уже с понедельника он принялся за дело. Тщательно изучив регистры продаж, он отобрал несколько читательских профилей, вызывающих доверие. Теперь нужно было продумать, как к ним обратиться, как их заманить. У него было ощущение, что он решает задачу наркодилера, это отчасти так и было, ведь чтение очень быстро вызывает привыкание. По утрам и вечерам он видел в поездах таких оторванных от мира людей, которых уже не беспокоило ничто другое: они бормотали, смеялись, плакали, порой даже гримасничали, что превращало бы их в безумцев, не держи они в руках книгу; порой они, совсем как его отец, пропускали свою остановку.
5
Матильда
Ей было двадцать пять, она была студенткой-фармакологом, сетовала, что из-за учебы у нее совсем нет свободного времени, и признавалась, что без чтения не смогла бы жить. Митчу никак не удавалось понять, искренне она это говорит или притворяется. У нее были замашки оперной дивы, стройная фигура, маленькая грудь, тонкая талия, короткая стрижка и челка до черных, поразительно сияющих глаз. У Матильды была привычка то и дело вздыхать. Она жаловалась на дороговизну жизни и на то, что студентам не хватает денег на книги. Когда она возвращала прочитанную в один присест книгу, Митч любезно менял ее на другую. Она любила романы жанра «нуар», феминистскую литературу и особенно Анаис Нин, все семь томов «Дневника» которой благополучно присвоила. От Нин было уже недалеко до Генри Миллера. Его Vеnus Erotica фигурировала в первом же списке запрещенных наименований, и Митч решил, что ей захочется заполучить ее экземпляр. Станет ли она им хвастаться? Так можно будет проверить ее сдержанность и решить, стоит ли впустить ее в тайную книжную лавку.
Она всегда приходила по средам, после занятий, перед самым закрытием магазина, и не спешила уходить, делясь впечатлениями от прочитанного. Более словоохотливая в отношении того, что ей не понравилось, чем того, что пришлось по душе, она разглагольствовала, упиваясь звуком собственного голоса. Митч не возражал против ее общества, он наводил порядок на своих тумбах и проверял счета, позволяя Матильде оттачивать красноречие. Время от времени он кивал или что-то бормотал, давая понять, что согласен с ней.
В тот вечер она спрашивала его – а вернее, саму себя – насчет пары Артур Миллер-Мэрилин Монро. Как можно было жениться на едва знакомой женщине? Как мог настолько эрудированный человек вести позорные речи о том, что его брак – ошибка дебютанта, а жена – разбитая ваза? Митч, так и не научившийся уверенно выступать в обществе, был убежден, что такой, как он, ни за что не выскажет ничего умного. Можно ли любить Миллера вопреки его недостаткам? Им моментально завладевала скука, мысли теряли связность, на ум приходили забытые дела или никчемные идеи. Например, под болтовню Матильды он вдруг вспомнил о неоплаченном счете за электричество. Одна мысль повлекла за собой другую, ему пришло в голову укрепить лесенку под люком. Он уже прикупил планки у столяра на улице Муан и сейчас пробормотал, что это было бы недурно.
– Вы это о чем? – спросила его Матильда.
