Нора подшучивала надо мной, тринадцатилетней соплюхой, влюбляющейся, по ее словам, оптом и в розницу. Я злилась, ревновала, закатывала истерики, а однажды всем назло ушла из дома и целую ночь продрожала от холода в зале ожидания Балтийского вокзала. Там и нашел меня наутро Вадим, которого, как и остальную троицу, Нора мобилизовала на поиски.
– Ну что ты, Дашка, – утирал мне носовым платком сопли и слезы Вадим. – Ну не реви, не реви, дуреха. Вот подрастешь, Алик на тебе женится. Или Кирюха, например. Фарид тоже может. А хочешь, я сам женюсь? Хочешь?
Он не женился на мне, потому что год спустя женился на Норе. И была шумная студенческая свадьба в кафе на Гражданке. И вымокшая под проливным дождем невеста в похожей на свалявшуюся марлю фате. И напившийся вдрызг Кирилл, все порывавшийся начистить кому-то морду. И ни слова не проронивший за весь вечер Фарид. И напрочь проваливший роль тамады, растерявший все хохмы Алик. И я по левую руку от Норы, и тост, который я репетировала с неделю и выучила наизусть и вместо которого сказала лишь, тыча в Нору пальцем:
– Я почти не помню маму. Так вышло. Но у меня есть мама, есть. Вот, вот она!
На следующий после свадьбы день мы с Норой выехали из малосемейки, оставшейся от погибших в автокатастрофе родителей, и поселились в трехкомнатных Вадимовых апартаментах. Почему Нора выбрала именно его – застенчивого, неказистого, истеричного недотепу, я догадалась много позже. Вадим был из состоятельной семьи, а Нора – на десять лет меня старше. Она тянула меня, тянула всю свою короткую жизнь. Она меня вытянула.
Я отстояла получасовую очередь на ментоконтроль и уселась в вычурное, с кретинскими изгибами подлокотников кресло. В народе такие нарекли гинекологическими, хотя сходства не наблюдалось. Обиходное название, однако, себя вполне оправдывало. Накопившийся за три года в глубинке багаж моей памяти был оперативно выпотрошен, изучен, промаркирован знаком годности и отправлен в архив.
Ментоскописты при желании могли теперь вволю насладиться интимными позами, которые врач-недоучка Дарья Белова принимала, когда заставляла жизнь. Могли сравнить детородные органы больничного хирурга Бориса Яковлевича, таежного охотника Савелия и завязавшего грузинского вора Гиви, загремевшего однажды на поселение да так в поселке и оставшегося. Был Гиви коренастым, растатуированным, с грубым и хищным лицом. С Савелием он дрался из-за меня на кулаках, потом на ножах, отбил и звал замуж. Звонок Вадима застал меня, как раз когда я раздумывала, как бы ловчее отказать, чтоб не обидеть.
– Слушай внимательно, Дарико, – Гиви протянул мне на прощание упакованный в тряпицу прямоугольный брусок. – Здесь деньги, да. От души даю. Надо будет, еще найду. Надо будет, сам приеду.
– Не стоит тебе приезжать, генацвале, – отозвалась я. – Это дело семейное.
– Семейное, – согласился Гиви. – Пошла б за меня, было бы и мое дело.
Я не любила его. С тех пор, как не стало Норы, я не влюблялась ни разу. В лучшем случае привязывалась, и то ненадолго. Мужчины изредка появлялись рядом со мной, отдавали частицу себя и отдалялись. Их лица, руки, чресла оставались в моей памяти, а суть истаивала в морозной непогоде за стенами убогой больнички в двух сотнях километров от Красноярска.
Так было до сегодняшнего дня. Обязательный в аэропортах и на вокзалах ментоконтроль ставил на ленте памяти отметину. Образы, что хранились между этой отметиной и предыдущей, переставали быть мужиками Дашки Беловой, они превращались в алиби. В безмолвных свидетелей того, что за отсканированный период криминальных деяний гражданка Белова не совершила.
Вадим встречал на выходе из терминала, неуклюже ежился на ветру. Был он помят, взъерошен и походил на подстреленного тетерева из тех, что Савелий, бывало, таскал из тайги. Я сунула Вадиму в руки дорожную сумку, затем поцеловала в щеку. От него пахло кисловатым одеколоном, табачным дымом, пылью, неухоженностью, бедой.
– Как ты? – спросила я, в основном чтобы хоть что-то сказать.
Вадим не ответил. Обреченно махнул рукой и, ссутулившись, побрел к автостоянке.
Маришка родилась через неделю после того, как я сдала вступительные в медицинский. Вадим был сам не свой от счастья, из детской не вылезал и большую часть бабьих забот взял на себя, не доверяя ни Норе, ни мне, ни приходящей домработнице.
– Дай тебе волю, ты бы и грудью кормил, – прыскала Нора при виде хлопочущего вокруг детской кроватки мужа.
– Так и есть, – в тон ей поддакивал Алик. – Настоящий отец-герой. Пьер Безухов, право слово. Жан Вальжан. Папа Карло.
Алик заглядывал к нам чаще других, приносил дагестанские фрукты, терпкое, в бурдюках, вино и напропалую хохмил.
– Дарагой, зачэм ходышь ночью па крыше, – нарочито утрируя кавказский акцент, травил Алик очередной анекдот. – Ты што, лунатык?
– Нэт, правэряю, нэ паехала ли она.
– Смешно, – хвалила Нора.
– А мне в особенности, – радостно кивал Алик. – Я ведь и в самом деле в детстве страдал лунатизмом. Мама говорит, по крышам лазил. Как Карлсон, только без мотора.
– Тоже хохма?
– Отчасти…
Иногда забегал красавец Кирилл, рослый, белокурый, голубоглазый, похожий на эллинского бога. Институт Кирилл не закончил, подвизался на киностудии каскадером и вкалывал за гроши.
– Кинематографу скоро конец, – объяснял Кирилл. – Считайте, свой век он отжил. Помяните мое слово – лет через двадцать не останется ни единого кинотеатра, а визоры отнесут на помойку. Будущее за мемотехнологиями, это однозначно.
Мемоиндустрия и вправду активно оттесняла прочие развлечения, с каждым годом вторгаясь в обыденную жизнь все более интенсивно. Воспоминания мемодоноров, подаваемые аппаратурой напрямую в мозг потребителя, обеспечивали небывалую остроту ощущений и полный эффект присутствия. Мемосалоны росли по городу как грибы. Мемосеансы в них становились все популярнее, доступнее и дешевле. Техника совершенствовалась – поговаривали, что недалек тот день, когда присутствие сменится отождествлением. Некоторые уверяли, что уже сейчас способны отождествить себя с донором и испытать все то, что выпало ему.
Сама же профессия мемодонора стала одной из самых востребованных и доходных. Погоня за торнадо. Альпинизм без страховки. Серфинг в трехметровой волне. Бэйсджампинг. Миксфайтинг. Экстремальный паркур.
– На жизнь хватает, – пояснял Кирилл. – За некоторые трюки мемодилеры платят хорошие деньги. Хотя до звезды, конечно, мне далеко.
Мемозвездами становились самые рисковые, самые отчаянные из всех. Те, что пускались в смертельно опасные авантюры и, если выходили из них целыми, продавали воспоминания по баснословной цене.
Прыжок с Ниагарского водопада. Единоборство с белой акулой. Русская рулетка с четырьмя боевыми патронами в револьверном барабане.
– Идиоты, – прокомментировал навестивший нас однажды на пару с Кириллом Фарид. – Жизнь дается всего лишь раз. В гробу деньги не понадобятся. К тебе, Кирюха, это в первую голову относится.
Фарид был самым серьезным из всех, вечно хмурым, состредоточенным, с тяжелым и цепким взглядом. Говорил не спеша, будто отмеривал слова, обдумывая каждое, прежде чем с ним расстаться. Институт закончил с красным дипломом и считался врачом от бога.
– Диагност замечательный, – частенько говорил о Фариде Вадим. – Будущее медицинское светило, как пить дать. Не то что я, коновал, и то в теории.
Звезд с неба Вадим не хватал и отдавал себе в этом отчет. Чудом закончил, с грехом пополам защитился, оттрубил полтора года стажером в частной клинике и за бесперспективностью был оттуда выперт.
– Что ж, психиатра из меня не вышло, – процитировал Вадим классиков, получив расчет. – Пора переквалифицироваться в управдомы. А лучше – в аспиранты. Не умеешь сам – учи других.
Он и в самом деле устроился по протекции в аспирантуру, где и протирал штаны до сих пор.
Фамилию следователя я так и не вспомнила.
– Протодьяконов, – напомнил Вадим, прощаясь со мной на следующее утро. – Противный тип.
«Противный тип» продержал меня в приемной добрых два с половиной часа. Я сидела в обшарпанном казенном кресле для посетителей и в который раз, мучаясь, вспоминала, как оно было.
На загородный пикник в Рощино мы отправились с Вадимом вдвоем – Маришка накануне приболела и осталась с матерью дома. Всего собралось человек тридцать – бывшие однокурсники, их знакомые и родня. Жарили шашлыки, отплясывали под гитару, пекли картошку в угольях угасающего костра. Выпивали, естественно, и спохватились далеко за полночь. У меня к тому времени ощутимо кружилась голова и тошнота подступала к горлу.
– Полтора часа в машине трястись – укачает. Давайте останемся, – предложила я. – Тут неподалеку был какой-то отель.
Энтузиазма предложение не вызвало.
– Оставайся, если хочешь, – пожал плечами Вадим. – Утром вернешься на электричке.
– Ну и останусь.
Сколько раз впоследствии я проклинала это решение. Вадим подвез меня, сонную, к отельным дверям, потом с четверть часа препирался с портье. Наконец, под руку дотащил меня до номера и уехал.
Наутро меня вышиб из сна телефонный звонок.
– Даша? Даша, это Кирилл. Немедленно приезжай!
Я вскочила с постели – настолько чужим, осипшим голосом он это сказал.
– Что случилось?!
– Приезжай, Даша. Как можно скорее. Пожалуйста.
К моему приезду Нору с Маришкой уже увезли в морг, а Вадима с нервным и физическим истощением – в больницу.
– Держись, – строго сказал встречавший в дверях Кирилл. – Держись, Дашка.
Он отступил на шаг и вдруг беззвучно заплакал. Румяное голубоглазое лицо враз осунулось, сморщилось, будто увяло.
Потом были похороны, визиты к следователю, бестолковые, бессмысленные допросы. Ментоскопия, новые допросы, и опять, и еще. Надменная глуповатая физиономия Протодьяконова, который, казалось, получает удовольствие от заполнения бесчисленных бумаг.
– Кого вы подозреваете? – не выдержав, наконец заорала я следователю в лицо. – Кого? Говорите, я хочу это знать! Я сестра, я имею право!
В ответ тот зевнул.
– Всех, милая барышня, – снисходительно поведал он. – Всех и никого конкретно. Следствие полагает, убийца был хорошо знаком с покойной. Она впустила его, запросто, посреди ночи, и он зарезал ее прямо там, на пороге. Располосовал тело ножом. Затем двинулся в детскую, и там… Все про все заняло с полчаса.
– Дальше, – процедила я. – Что было дальше?
– Дальше, милая барышня…
– Прекратите называть меня барышней!
– Как вам будет угодно. Но дальше мы можем лишь предполагать. Так вот, с большой долей вероятности убийца сразу отправился к снаффери.
– Куда? – не поняла я. – Куда отправился?
– К снаффери. Скупщику криминальных воспоминаний. В вашем деле явно работал снаффер. Расчетливый, хладнокровный профессионал.
Так я впервые услышала эти слова. «Снаффер», «снаффери», «снаффдилер». И наконец – «снафф». Некогда так называли документальные фильмы, сделанные мерзавцами, снимающими пытки и убийства на кинокамеру. Теперь кинокамеры отошли в прошлое. Преступление не было нужды фиксировать на пленку – его сохраняла память преступника.
– У снаффери он сбросил товар, – назидательным тоном поведал Протодьяконов. – И отправился восвояси. Только вот никто из бывших на пикнике к преступлению не причастен. Память заблокировать невозможно, заставить себя забыть о чем-либо – тоже. Ментоскопия показала, что на момент убийства все вернувшиеся с пикника уже спали. Так что это кто-то другой, милая барышня, кто-то со стороны. Скажите, вы полагаете, у вашей сестры были любовники?
– Постойте, – пролепетала я, пропустив «барышню» и «любовников» мимо ушей. – А как же Вадим? Он-то не спал.
Протодьяконов кивнул.
– Он – нет. Он припозднился, пока возился, простите, с вами. Вернулся в четвертом часу утра и обнаружил тела. Его память отсканирована по секундам. Так что насчет любовников?
– Да пропадите вы со своими любовниками!
Неделю спустя я уехала. Я больше не могла жить в этой квартире, рядом с враз постаревшим человеком, ссутулившимся, с трясущимися руками. Я просыпалась в кошмарах по ночам – мне снился снаффер, черная фигура с ножом. Иногда у него было лицо Кирилла. Иногда – Алика. Бывало, что меня кромсал и резал Фарид. Но чаще всего на месте убийцы почему-то оказывался Вадим. Он подкрадывался ко мне, подползал в темноте, шептал что-то поганое, глумливое и доставал нож.
Я бросила институт и устроилась санитаркой в уездную больницу под Красноярском. Я не старалась забыть, это было бессмысленно, да и ночные кошмары не позволяли. Я ждала. Не знала покоя, но терпела и ждала, когда следствие найдет, наконец, убийцу.
– Мы больше не можем занимать вашим делом оперативников, – бесстрастно сообщил Протодьяконов, когда подошла моя очередь. – Извините. Ни один из ваших знакомых или друзей к преступлению не причастен. У них стопроцентное алиби, у каждого. Работал явно сторонний человек, снаффер, профессионал.
– Нора не впустила бы незнакомца, – упрямо возразила я. – Не впустила бы, ни за что. Вы же сами говорили тогда, три года назад, что убийца был хорошо знаком с ней. Вы…
Следователь развел руками.
– Это всего лишь предположение. Весьма вероятное, но фактами не подтвержденное. Не исключено, милая барышня…
Я не дослушала.
– Сами вы барышня, – бросила я презрительно. – Где я могу ознакомиться с материалами дела?
Следователь и бровью не повел.
– Вы-то? – насмешливо переспросил он. – Вы – нигде.
– Я найду его, – сказала я на следующий день Вадиму. – Найду, чего бы мне это ни стоило. У меня есть деньги, я найму частного сыщика. Я…
Он покивал, пожевал губами, затем поднял на меня взгляд.
– Частный сыщик тут не поможет. Я уже обращался, сразу к двоим. Один сдался через три месяца, другой через полгода. «Глухарь» – так это называется на их языке. Знаешь, Даша, я расстался с друзьями. С Кириллом, с Фаридом, с Аликом. Все пошло врозь, все. Не могу заставить себя пожать никому из них руку. Нора – она ведь всегда запирала дверь изнутри, на цепочку. Отпереть ее снаружи ключом или отмычкой было попросту невозможно. Значит, Нора сама впустила убийцу. Но она никогда, понимаешь, никогда не открыла бы дверь постороннему. Только им, одному из них.
Он повернул голову и уставился на портрет Норы на стене. Я тоже бросила на него взгляд. Сестра стояла на морском берегу, стройная, гордая, загорелая. Ослепительно красивая, с распущенными золотистыми волосами до плеч.
Я невольно посмотрелась в висящее тут же, на стене рядом с портретом, зеркало. Внешне мы с Норой были похожи. Но всего лишь похожи: она была настоящей красавицей, я же по сравнению с ней – в лучшем случае хорошенькой.
