– Тогда действуй как главный.
– Это опасно.
– Без риска неинтересно.
До рассвета Вера не отпускала Гришу: стоило ему уйти в себя, возвращала к реальности. Снова близость, затем – валяние на полу, смех над нелепыми историями детства, споры о том, кто из знакомых больше напоминает литературного героя.
Вера оказалась умнее, чем выглядела: смеялась над собой, не стеснялась бедности, и даже в самых пошлых моментах вставляла остроумные реплики.
К утру оба заснули от усталости, не включив света и не накрывшись одеялом. Гриша проснулся первым, как обычно. Вера спала безмятежно, впервые за эти дни без следа тревоги на лице.
Накрыв её пледом и одевшись, Гриша вышел на балкон. Ситцев в этот час напоминал город после пожара: серый, притихший, но с признаками пробуждения в каждом окне.
Вернувшись в комнату, Гриша допил остатки кофе и, усевшись на табурет, мысленно перебрал события последних суток. Не влюблённость – просто хорошо. Состояние спокойной концентрации, когда в руках две главные карты: информация и желание выжить любой ценой.
Вера повернулась, улыбнулась сквозь сон и пробормотала:
– Не уходи, пока я не проснусь.
Гриша кивнул, зная, что она не видит.
Теперь всё складывалось для жизни – не только в чужой, но и в собственной.
Город затягивался не дымом войны, а ароматами утреннего кофе, сигарет и тёплой еды. Следующий ход был очевиден.
Глава 4
Если утро предыдущего дня стартовало в режиме «ничего не предвещает», то это – даже не пыталось изображать нормальность. Пахло серой горечью, кофе не спасал, а ни в одной комнате не было живой души, кроме Григория. Даже Лиза, обычно заседавшая на кухне как парламентская комиссия по вселенскому недоразумению, куда-то испарилась. Салон «Петров» был пуст – и это был единственный момент за всё время, когда стены не стеснялись дышать по-своему. Пыль, собравшаяся на хрустале, спокойно лежала, не боясь быть вытертой кем-то из сестёр. Все покупатели и даже вездесущие сплетники из числа коллег растворились в предрассветном мареве. Сигнал к действию был столь же очевиден, как последний звонок для абонентов с просроченной оплатой.
Григорий прошёл между витрин, замедляя шаги. В голове без устали жужжало: «найди, пока не поздно». Ночью заснуть так и не удалось – мозг изощрённо воспроизводил сцены из прошлого, подмешивая к ним фразы из сегодняшнего разговора с Верой. Вдруг стало ясно: в этом месте даже мебель хранит больше секретов, чем люди, и искать их надо не у тех, кто всегда на виду. Вчера Вера обронила фразу: «У нас здесь всё под замком, даже прошлогодние каталоги». Но кто держит под замком то, что не боится быть найденным?
Григорий подошёл к кабинету Елены – массивная дверь была только с виду тяжёлой, а на деле поддавалась легчайшему движению. «Как всё в этом доме», – отметил про себя. Достаточно просто не бояться попробовать.
В кабинете стоял антикварный письменный стол – с детства мечтал хоть раз покопаться в таких, но был уверен, что внутри нет ничего, кроме плесени и паутины. Стол был старше всех обитателей дома, а на вид – даже самого времени. На его глянцевом лаке светились разводы, как на старых фото с пересветом, а латунные ручки ящиков имели тот оттенок, который бывает у вещей, однажды спасённых из пожара.
Сначала Григорий сел за стол – не спеша, а как человек, который имеет на это моральное право. Слева внизу обнаружился первый ящик – тугой, упрямый, из тех, что открываются только при уважительном обращении. В нём лежал архив договоров, типовой мусор для бюрократических затей: переводы, накладные, ничего, что могло бы хоть немного взволновать сердце. Два следующих ящика – тот же калибр: папки, визитницы, стопки аккуратно подрезанных, но уже протухших по смыслу бланков. Всё слишком идеально, чтобы быть правдой.
Присмотревшись к столешнице, заметил в одном углу пятно, похожее на след от графитового карандаша. Протёр – не стерлось. Подсветил фонариком телефона: линия, едва заметная, будто проведена специально для себя. Вторым движением провёл пальцем вдоль передней кромки столешницы – под ней пальцы наткнулись на резной выступ, сбивающий общую симметрию. Едва поддел его ногтем – и раздался лёгкий щелчок.
В этот момент сердце ударило сильнее: в столе явно было что-то чужое. Григорий медленно надавил на край – и столешница чуть приподнялась. Внутри оказался потайной отсек: не больше книжной полки, но достаточно, чтобы спрятать пару-тройку жизней.
Внутри лежал коричневый конверт, перевязанный ниткой. Поверх – полоска бумаги с выцветшей надписью: «Не вскрывать до окончания всех расчётов». Почерк был чужой – угловатый, нервный, словно писали на бегу. Григорий замер: такие штуки обычно взрываются в руках или рвут людей пополам, но он только усмехнулся. Было бы странно ждать меньшего.
Дрожащими пальцами развязал нитку. Внутри были письма: аккуратно сложенные, пожелтевшие, не новые – даты начинались с девяностых и шли вплоть до последних лет. К каждому письму была приложена тонкая копия, будто бы для будущих свидетелей. Бумага пахла пылью и дорогими чернилами, но не это зацепило – а то, как первые строчки били по памяти.
«Дорогая Лена», – начиналось письмо, и дальше шёл монолог, который он слышал в детстве от матери: о предательстве, о долге, о том, что здесь, в Ситцеве, слово «правда» конвертируется только в угрозы и никому не нужно, кроме самого говорящего.
Пальцы сжались на бумаге так, что она чуть не порвалась.
Григорий сидел в тишине кабинета, перелистывая пожелтевшие конверты. Сначала взгляд бежал по строкам быстро, но с каждым листом замедлялся. Лицо менялось: брови сходились, губы сжимались, щеки наливались тусклым румянцем.
Что-то в этих письмах ломало привычное дыхание. Слова врезались в память, как короткие удары молотка: просьбы, отказы, угрозы. Всё это складывалось в историю, о которой он не подозревал, – историю, где чужая выгода оказалась дороже человеческой жизни.
Горло сдавило так, что казалось – воздуха нет. Он чувствовал, будто кто-то стоит за спиной и внимательно следит, сможет ли он сдержаться. Но слёзы сами находили путь, медленно скатывались по щекам. Бумага дрожала в руках, как у человека, который вот-вот потеряет опору.
Каждое следующее письмо будто открывало новый слой чужой жестокости. Из набора сухих фраз проступала безжалостная логика, шаг за шагом ведущая к краю. И чем глубже погружался в эти строки, тем отчётливее понимал: это не просто давний конфликт – это спланированное уничтожение.
Последний лист Григорий держал дольше остальных, пока не почувствовал, как холод от бумаги проникает в кожу. Смысл прочитанного был ядовит и ясен, даже без имён и подробностей. Теперь стало ясно главное: за всем стояла Елена, которая была виновна в смерти его матери.
Григорий медленно склонился к столу, упёрся в него лбом, пытаясь собраться. Голова гудела так, что даже свет казался красным.
Пересчитал письма, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Затем аккуратно выровнял их по краю и достал телефон. Руки дрожали, но он заставил себя сделать по два снимка каждого документа. Свет от вспышки выхватывал фрагменты текста, и в каждом была смерть – чужая или его.
Последний конверт зажал между ладонями и сидел так долго, пока не почувствовал: по лбу стекает пот, а пальцы превратились в ледяные кости. Всё пытался понять, как, за что, почему, но ответа не находил.
Через минуту спокойствие вернулось: он аккуратно вложил письма обратно, закрыл отделение и незаметно стёр следы своего присутствия. Ладонью надавил на столешницу, пока не раздался лёгкий щелчок – всё как было.
Перед выходом взглянул на себя в отражение старого шкафа: лицо было чужим, глаза – не его, а кого-то очень уставшего и старого.
Он глубоко вдохнул, вытер глаза тыльной стороной ладони и почувствовал: внутри поселилось что-то новое. Не месть, а скорее, хроническое желание не дать этому месту убить его вторично.
Вышел из кабинета, зашагал медленно, будто боялся расплескать себя по пути, но с каждым шагом чувствовал: теперь у него есть шанс на правду, даже если для этого придётся обнулить всё вокруг.
Потом Григорий вернулся на своё рабочее место, уселся у витрины, посмотрел на стекло – и впервые заметил, как в отражении дрожит его собственная рука. Он сделал глубокий вдох, улыбнулся пустым витринам и решил, что с этого момента играть будет только по своим правилам.
Скоро придёт первый покупатель – и тогда он начнёт действовать. Но сейчас, пока в салоне стояла эта умирающая тишина, он просто сидел и ждал, когда сердце позволит себе стучать дальше.
Вечером столовая особняка превратилась в полигон для ритуалов, которые ничем не отличались от военных манёвров – только вместо снарядов здесь летали подколки, вопросы и многозначительные паузы. За столом, покрытым льняной скатертью до пола, сидели те же действующие лица, что всегда: Елена во главе, по бокам – Маргарита, Софья и Лиза. Напротив, чуть в тени огромного серебряного канделябра, – Григорий, свежевымытый, в рубашке и с лицом, которое, по мнению всех присутствующих, могло бы украсить обложку журнала для бывших отличников.
– Сегодня день чудес, – произнесла Софья с того момента, как только были разлиты первые бокалы. – Я не верю своим глазам: Лиза пришла вовремя, Маргарита не ругается, а Григорий даже улыбается, будто не готовит революцию.
Маргарита кивнула, но было видно, что она слушает только собственные мысли. В доме, где никто не доверял даже своим отражениям, такие вечера были актом публичного лицемерия.
Елена, разрезая на порции запечённого цыплёнка, бросила взгляд через стол:
– Я слышала, что сегодня вы рано закончили в салоне. Значит, появилось больше времени на себя?
– Если честно, – сказал Григорий, не отрывая взгляда от вилки, – сегодня время будто удваивалось. Каждый час – как два.
Сказано это было с такой лёгкостью, что даже у Софьи дрогнули веки: намёк был более чем прозрачен.
– Интересно, куда уходит ваше свободное время, – Елена произнесла это почти по-матерински, но в её голосе чувствовалась сталь.
– В народные наблюдения, – усмехнулся он, – или в интернет. Там о нашей семье пишут куда больше, чем можно ожидать.
Маргарита впервые за ужин подняла глаза:
– Не советую тебе читать сплетни. Всё, что пишут в сети, – фальшивка.
– А если я умею отличать ложь от правды? – спросил Григорий.
– Это была бы уникальная для Ситцева способность, – съязвила Софья.
Лиза, всё это время только перемешивавшая салат, наконец решилась:
– А вы… вчера куда-то уезжали ночью?
– Вот! – Софья хлопнула в ладоши. – Я говорила, что это не только мне показалось.
Григорий почувствовал, как кровь приливает к лицу. На секунду ему показалось, что сердце опять готово выскочить наружу, как утром в кабинете.
– Не уезжал, – сказал он. – Просто плохо спал.
В этот момент столовая заиграла всеми красками абсурда. В свете канделябра золото ложек и вилок отражало лица сидящих; они были слишком близко друг к другу, чтобы не чувствовать каждого мускула, каждая эмоция разбивалась в стекло, как муха о лампочку. Снаружи стучал дождь, и казалось, что если сейчас вскочить и разбить окно, то станет легче дышать. Но Григорий не дал себе и шанса на глупость.
Он ел медленно, не глядя ни на кого, хотя каждое слово Елены било по вискам с точностью натренированного киллера.
– Значит, просто бессонница? – уточнила Елена.
– Просто, – повторил он, – бессонница.
Маргарита, всё же не выдержав, скрестила руки и подалась вперёд:
– Григорий, если у тебя проблемы – скажи прямо. В этой семье не любят загадок.
Григорий усмехнулся:
– И не любят чужих тайн, – подхватил он, – мне это уже объясняли.
– Ты уже не чужой, – вмешалась Софья. – Если честно, Лиза с утра докладывала, что ты слишком долго смотришь на витрину, будто хочешь съесть содержимое целиком.
Лиза покраснела, но не стала спорить.
– Просто люблю красивые вещи, – сказал Григорий. – Особенно если они не совсем настоящие.
– Удивительно, – сказала Елена, – что вы так быстро освоились в нашем мире.
– Я учился у лучших, – отрезал он, и в этот момент не осталось ни одного человека за столом, кто бы не понял, что между ним и Еленой что-то произошло.
Вдруг он отчётливо ощутил: все предметы на столе, салфетки, блюда и даже вино – декорация, за которой нет никакого праздника, только скука и необходимость доказать, что ещё жив.
Маргарита разлила чай с такой скоростью, что половина попала на скатерть.
– Всё в порядке, – сказал Григорий, помогая ей промокнуть лужу.
– Ты слишком вежлив для нашей семьи, – не сдержала смеха Софья. – Или у тебя скрытые резервы хамства?
– Иногда, чтобы быть вежливым, нужно вдвое больше наглости, – парировал он.
Елена внимательно наблюдала за ним, и в какой-то момент он понял: если бы её взгляд был оружием, он бы уже истёк кровью.
– Я рада, что вы чувствуете себя уверенно, – сказала она. – Главное – не забывайте, что у каждого своё место. И если оно не устраивает, всегда можно поменять правила игры.
Григорий кивнул:
– Спасибо, я запомню.
На ужин подали варёную телятину с соусом из хрена – она казалась самой естественной едой для людей, которые предпочитают всё резко и с прожилками боли.
Лиза ела в полудрёме, и казалось, что вот-вот уронит голову на тарелку; Софья и Маргарита обменивались взглядами, которые обычные люди расшифровали бы как объявление войны. Только Елена была неподвижна, как статуя из того самого салона: ни одной эмоции, только ожидание следующего шага.
К концу ужина, когда салоны на проспекте давно закрыли двери, а у ворот особняка дежурил лишь лунный свет, все разом выдохнули. Не потому, что сыты, а потому что сегодня в этой столовой родилось нечто новое – и каждый знал, что с этим дальше делать.
– Я пойду прогуляюсь, – сказал Григорий, вытирая губы салфеткой.
– Не замёрзни, – буркнула Маргарита.
– И не задерживайся, – сказала Елена.
Григорий вышел из-за стола и пошёл по коридору, чувствуя будто бы десятки невидимых взглядов в спину. Понимал: все ждали его провала или горячечного срыва, но держался спокойно, как мёртвый сезон на ювелирной выставке. Теперь знал: равновесие не выбить. Внутри – документально подтверждённый запас яда; при случае хватит на весь дом и на город.
Пока остальные глотали чаёк и заедали обиды варёной говядиной, шагал по дому, вспоминая каждую фразу из найденных писем. Это уже было не выживание – обучение убийству словом. Новое чувство: не страх, не месть, а чистая, спокойная ненависть к тем, кто когда-то, возможно, был живым, но теперь только играет в людей. Улыбнулся этому чувству – и впервые за ужин улыбка вышла настоящей.
В ночном коридоре третьего этажа стояла та самая тьма, что не гасится даже четырёхзначными счётами за электроэнергию: она не про освещение, а про отсутствие свидетелей. Часы в холле отмерили полночь; за окнами падал мелкий дождь, в углу одиноко мигал роутер, как последний лишний орган в теле этого дома.
Григорий шёл по коридору босиком, стараясь не издавать ни звука – не из страха разбудить кого-то, а из уважения к принципу: чем тише, тем безопаснее. Хотел только воды, но в последний момент свернул к комнате Лизы – сам не понял, зачем. Может, проверить, спит ли она; может, сказать какую-то глупость, на которую днём не решится.
Дверь не заперта. Толкнул её чуть сильнее, чем следовало бы: на полу, рассыпавшись, лежали пачки конфетных фантиков, рядом с кроватью – обувь, будто сброшенная в спешке. На секунду подумал, что ошибся комнатой, но на пороге понял: не ошибся, просто не был готов к увиденному.
Посреди комнаты, прямо под пятном неонового света, как на сцене дешёвого кабаре, восседала Лиза. Она не просто сидела – она, скорее, царила на стуле перед ноутбуком, раскинув длинные ноги в позе, не по возрасту хищной и одновременно нелепо школьной. Григорий на миг застыл у порога: увиденное не укладывалось ни в один пункт его внутреннего устава о «нормальной жизни».
Лиза была обнажена. До предела. Не в том изощрённом смысле, как на рекламных плакатах или в анатомическом атласе, а сразу – полностью, без всякого права на обман зрения или неловкости. Грудь у неё была маленькая, жёсткая, с острыми сосками, как у подростков, которым ещё рано стыдиться собственного тела. Она сидела, чуть сутулившись, будто защищалась от сквозняка, но при этом не делала ни малейшей попытки спрятаться. Наоборот: спина выгнута, голова высоко – и всё это освещалось призрачной синевой старого ноутбука. В этом освещении её кожа казалась почти искусственной, как у фарфоровой игрушки, которой случайно не выдали одежду.
Гриша даже не сразу заметил, что она была не одна. На экране мелькали какие-то разноцветные квадраты, кто-то строчил сообщения, и, кажется, по ту сторону монитора за ней следили десятки, если не сотни глаз. Гриша мельком увидел, как рядом с её ногой перемигиваются сердечки и лайки, как один за другим всплывают и исчезают донаты с короткими пожеланиями. Некоторые из них были написаны на английском, и от этого ситуация делалась ещё более сюрреалистической.
Он хотел уйти, хлопнуть дверью и никогда не возвращаться в этот коридор, но что-то в его теле не слушалось – возможно, это был холодный ужас, а возможно, тот самый червяк любопытства, который не давал ему покоя с утра. Он смотрел на Лизу и пытался решить: она реально не видит его, или делает вид, будто не замечает? В комнате висел острый запах сладких духов, вперемешку с чем-то резким, как будто здесь полчаса назад раздавили пачку аскорбинок.
Лиза не сводила глаз с экрана, но что-то в её лице подёрнулось: лёгкая гримаса, почти улыбка и одновременно – тревога. Она держала мышку так, будто собиралась затравить её до смерти, но рука дрожала. На секунду Грише показалось, что он подсматривает не за Лизой, а за случайной чужой жизнью через плохо зашторенное окно московской многоэтажки.
Он сделал шаг назад, но тут Лиза резко повернула голову, и из-под чёлки на него уставились огромные, почти безумные глаза.
На её лице – сверкающая маска, такая, что носят на карнавалах в Венеции; на теле – ни одной детали одежды, даже трусики были аккуратно отброшены на край кровати, где они выглядели почти декоративно. Лицо под маской казалось безразличным, но рука с мышкой дрожала.
Она делала откровенные движения пальцами – в том самом месте, что в школьных учебниках принято было замалчивать, а в чатиках и мемах всегда называлось громче всех. Лиза не просто касалась себя – она работала на камеру, раздвигая колени всё шире, чтобы было видно даже тому, кто смотрит на самом конченом ноуте с дохлой матрицей. Каждый жест был слегка гротескным, будто она не для себя это делала, а для какого-то абстрактного экзаменационного комиссии, которой нужно доказать: да, я умею, да, я знаю, как это делается. Она старалась изображать удовольствие, но у неё получалось только что-то между нервной улыбкой и пародией на эротическую сцену, которую она когда-то видела ночью по кабельному телевидению. Иногда она тихо постанывала – но даже эти стоны звучали неестественно, как будто их пропустили через фильтр автотюна. В какой-то момент она резко сжала бёдра, выгнула спину, и на её лице появилось странное выражение: смесь обиды, смущения и злости на весь мир, который смотрит, но не видит того, что ей действительно хочется.
