Вот, например, что пишут Петр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека», расценивая возникновение Нового Арбата как прогрессивное явление: «Тогда Куба стала совсем советской. В пивных расшифровывали ее имя: Коммунизм У Берегов Америки. Фиделя звали Федей. А главное – 60-е взяли Кубу на вооружение для борьбы с внутренними врагами. Стране мешали бюрократы и чиновники – им противодействовали демократичные коммунисты Западного полушария. Сталинисты зажимали новое искусство – Фидель нес абстракционизм в массы. Наши лидеры бубнили по бумажке – их молодые майоры выдавали речи экспромтом. Ортодоксы любовались фонтаном „Дружба народов“ – из Гаваны пришла идея Нового Арбата». При чем здесь Куба? «Куба – любовь моя», – распевали тогда по советскому радио. И почему бы не взять на вооружение некоторые черты кубинской столицы – Гаваны? Это даже с идеологической точки зрения было верно. Гораздо лучше, чем, например, воспользоваться опытом Стокгольма и других европейских капиталистических столиц, где в это время также наблюдается интерес к модернизму в архитектуре.
Возникновение проспекта Калинина неожиданно явило собою еще и культурный феномен, вдохновивший представителей творческих профессий на создание новых произведений. Художники поспешили со своими мольбертами запечатлеть открывшуюся перспективу. Не остались в долгу и поэты. Например, Владимир Высоцкий сочинил «Песню-сказку о старом доме на Новом Арбате», начинавшуюся следующим образом:
Стоял тот дом, всем жителям знакомый —
Ведь он уже два века простоял,
Но вот его назначили для слома,
Жильцы давно уехали из дома,
Но дом пока стоял…
Холодно, холодно, холодно в доме.
Парадное давно не открывалось,
Мальчишки окна выбили уже,
И штукатурка всюду осыпалась,
Но что-то в этом доме оставалось
На третьем этаже…
В конце концов дом сломали «с маху гирею по крыше».
А Владимир Соколов написал в 1967 году целую романтическую балладу – Новоарбатскую:
Ташкентской пылью
Вполне реальной
Арбат накрыло
Мемориальный.
Здесь жили-были,
Вершили подвиги,
Швырнули бомбу
Царизму под ноги.
Смыт перекресток
С домами этими
Взрывной волною
Чрез полстолетия.
Находят кольца.
А было – здание.
Твои оконца
И опоздания.
Но вот! У зданий
Арбата нового,
Вблизи блистаний
Кольца Садового,
Пройдя сквозь сырость
Древесной оголи,
Остановилась
Карета Гоголя.
Он спрыгнул, пряча
Себя в крылатку,
На ту – Собачью —
Прошел площадку.
«Прогрызание» Нового Арбата
Поэт сумел отразить в этом стихотворении два громких события тех лет – землетрясение в Ташкенте и разрушение «мемориального» Арбата. Противопоставив первое (природное) – второму (рукотворному). И смело проведя тем самым параллель, убеждающую читателя в непредсказуемости последствий теперь уже нравственного «землетрясения».
А какова была реакция москвичей (и не только) на происходящее? Возмущались все – и те, кому предстояло покинуть обжитые с детства арбатские переулочки, и те, кого принято называть представителями культурной общественности. Приведем лишь несколько мнений – наиболее характерных.
Астроном и житель Трубниковского переулка Александр Гурштейн тоскует, прежде всего, по Собачьей площадке: «Главной достопримечательностью арбатских переулков на этом направлении была Собачья площадка – ностальгический реликт послепожарной патриархальной Москвы с треугольной площадью и неработающим фонтанчиком, бессердечно закатанными под асфальт при строительстве Нового Арбата». С чем нельзя не согласиться, ибо на Собачьей площадке сходилось слишком много путей, коими шли самые разные люди – писатели, ученые, художники, артисты. «На Собачьей площадке было покойно, и Хомяковский дом хмурился степенно и солидно», – читаем мы в романе «Сивцев Вражек» Михаила Осоргина, упоминающего про дом известного славянофила Алексея Хомякова, к которому захаживали Аксаковы, Киреевские, Чаадаев и многие другие. В доме Хомякова после 1917 года устроили музей сороковых годов XIX века, а позднее разместили музыкальную школу имени Гнесиных.
На Собачьей площадке у Сергея Соболевского гостил Александр Пушкин, читая здесь поэму «Борис Годунов». Соболевский – бывший однокашник младшего брата поэта Льва Пушкина по Благородному пансиону. Именно Соболевскому суждено будет стать «путеводителем» и главным доверенным лицом Александра Сергеевича в Москве. Приехав в родной город 19 декабря 1826 года, Пушкин поселится именно у Соболевского на Собачьей площадке. Зимою и весной 1827 года Пушкин жил здесь, не всегда оставаясь довольным: «Наша съезжая в исправности – частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны… и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера», – из письма Петру Каверину от 18 февраля 1827 года (нашей съезжей поэт называет квартиру Соболевского на Собачьей площадке). Узнав, что Сергей Александрович собирается за границу, Пушкин решит подарить ему свой портрет. Однако до 1827 года Александра Сергеевича рисовали всего несколько раз, и тогда, как писал Соболевский Погодину, «портрет Александр Сергеевич заказал Тропинину для меня и подарил мне его на память в золоченой великолепной рамке». Знаменитый портрет, в отличие от Собачьей площадки, сохранился.
Прошли годы после смерти Пушкина, и Соболевский вновь приехал на свою бывшую квартиру и описал, как узнал «дом Ринкевича (ныне Левенталя), в котором жил я, а у меня Пушкин; сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок. Видим на ней вывеску: продажа вина и прочее… Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились из своих половин и где заседал Александр Сергеевич… Вот где стояла кровать его, на которой подле него родила моя датская сука, с детьми которой он так нежно возился и нянчился впоследствии; вот то место, где он выронил (к счастию – что не в кабинете императора) свои стихотворения о повешенных, что с час времени так его беспокоило, пока они не нашлись!!! Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, вы, я и другие знаменитые мужи, вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!! Кабатчик, принявший нас с почтением (должным таким посетителям, которые вылезли из экипажа), очень был удивлен нашему хождению по комнатам заведения. На вопрос мой: „слыхал ли он о Пушкине?“ он сказал утвердительно, но что-то заикаясь. Мы ему растолковали, кто был Пушкин; мне кажется, что он не понял.
На Собачьей площадке квартировал Александр Пушкин, (худ. П. Соколов, 1836)
Сергей Соболевский, приютивший великого русского поэта в 1826 году (худ. К. Брюллов, 1832)
Советую газетчику обратить внимание публики на этот кабак. В другой стране, у бусурманов, и на дверях сделали бы надпись: здесь жил Пушкин! – и в углу бы написали: здесь спал Пушкин! – и так далее».
Строки эти обращены были к Михаилу Погодину, отвечавшему: «Помню, помню живо этот знаменитый уголок, где жил Пушкин в 1826 и 1827 годах, помню его письменный стол между двумя окнами, над которым висел портрет Жуковского с надписью: „ученику-победителю от побежденного учителя“. Помню диван в другой комнате, где за вкусным завтраком (хозяин был мастер этого дела) начал он читать мою „Русую косу“, первую повесть, написанную в 24-м году и помещенную в „Северных цветах“, и, дойдя до места, в начале, где один молодой человек сказал другому любителю словесности, чтоб вызвать его из задумчивости: „Жуковский перевел Байронову Мазепу,– вскрикнул с восторгом: „Как! Жуковский перевел Мазепу!““ Там переписал я ему его Мазепу, поэму, которая после получила имя „Полтавы“. Там, при мне, получил он письмо от генерала Бенкендорфа с разрешением напечатать некоторые стихотворения и отложить другие. В этом письме говорилось о песнях о Стеньке Разине. Пушкин отдал его мне, и оно у меня цело. Туда привез я ему с почты „Бориса Годунова“. Однажды пришли мы к нему рано с Шевыревым за стихотворениями для „Московского вестника“, чтобы застать его дома, а он еще не возвращался с прогульной ночи, – и приехал при нас. Помню, как нам было неловко… Все это и многое другое надо бы мне было записать, но где же взять времени? Меня ждет еще Гоголь…».
Надежда Соболевского, что на доме когда-то «сделают» надпись, мол, там жил великий русский поэт, не оправдалась. Надписи были, но другого толка и смысла – кабак, керосиновая лавка, «Хозтовары», впрочем, весьма популярные у арбатцев, передававших из поколения в поколение историю о том, что «здесь бывал Пушкин».
Видели на Собачьей площадке и Гоголя. «В Москве жил я у старого приятеля моего, Д.С. Протопопова, на Собачьей площадке. Раз вдруг подъезжает к дому красивая карета, и из нее выходит Гоголь. Я рассказал ему, что мой хозяин может доставить ему много материалов для изучения России, потому что долго жил в разных губерниях и по службе имел частые сношения с народом. Гоголь изъявил желание познакомиться с Протопоповым, но в тот раз это было невозможно, так как приятель мой был в это самое время хотя и дома, но занят по должности», – вспоминал Яков Грот.
И это все были живые люди, а сколько захаживало сюда исключительно литературных персонажей! Это и герои тургеневского романа «Дым», а также повести Владимира Соллогуба «Тарантас» и романа Вениамина Каверина «Два капитана».
Александр Гурштейн, называя свой Новый Арбат «большой архитектурной нелепостью», вспоминает, как лицезрел здесь самого товарища Хрущева, прибывшего полюбоваться стройкой и подбодрить участников сноса: «Об охране культурно-исторического наследия города никто из властьимущих в то время не размышлял. Хрущев – в долгополом габардиновом пальто до пят – лично приезжал сюда подстегивать строителей. Я однажды видел его там. Он стоял среди пыли и строительного мусора, видимо, мечтая о коммунистической улице будущего. Получилось не очень, – также как и со строительством самого коммунизма». Это уж точно.
Искусствовед и художник Владимир Десятников 6 марта 1967 года отметил в дневнике: «Общество охраны памятников хоть и создано, но покушений на русскую старину никак не стало меньше. При этом всякий раз норовят ударить под дых. При Никите Хрущеве была затея разобрать одно прясло Кремлевской стены от Троицкой башни в направлении Боровицкой, чтобы народ-де торжественно мог войти по беломраморной лестнице в посохинский Дворец Съездов. Услужливые компаньоны Михаила Посохина проект быстренько состряпали, но восставшая общественность не допустила кощунства над святыней. Теперь все тот же Посохин, но уже в ранге свежеиспеченного члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, лауреата Ленинской премии, застраивает проспект Калинина и прилегающие переулки таким образом, чтобы под многоэтажными мастодонтами похоронить самую поэтическую часть центра Москвы. И опять общественность восстала. Снова мы ходим, собирая под нашей петицией подписи именитых русских людей – Л.М. Леонова, А.А. Пластова, П.Д. Барановского, Б.А. Рыбакова, П.Д. Корина – в защиту памятников Отечества. Собственно, а у кого, как ни у своих, мы можем найти понимание?».
Собачья площадка с фонтаном в центре и извозчиками…
Тот самый фонтан, 1910-е годы
Какой любопытный факт про снос кремлевской стены! Оказывается, кому-то из советских зодчих не давала покоя слава Василия Баженова, по совету которого в 1771 году Екатерина II велела разобрать часть кремлевской стены вдоль Москвы-реки опять же для сооружения парадной лестницы. Потом все пришлось восстанавливать. А сняли уже самого Баженова.
А коллективные письма при Хрущеве вошли в моду. Казалось, что если под тем или иным воззванием поместится как можно больше известных фамилий – академиков, писателей, артистов, то к гласу общественности прислушаются. Письма были двух видов: инспирированные «сверху» (там же и составленные) и инициированные «снизу». Последние представляют наибольший интерес, ибо выражают, как правило, мнение несогласных с официальной точкой зрения.
Одним из тех, кто противился разрушению Приарбатья, был академик, известный физик и либерал по своим взглядам (коих он не скрывал) Петр Капица, к нему и отправился Владимир Десятников. Петр Леонидович работал тогда директором Института физических проблем АН СССР: «Я протянул напечатанную на двух страницах нашу петицию. Капица прочитал и, не говоря ни слова, поставил свою подпись». При этом гость сказал: «Главное, не промолчать, чтобы они знали, что мы отслеживаем их преступные дела». И далее Десятников поведал, что «Петр Дмитриевич Барановский еще с конца двадцатых годов ведет поминальник, куда записывает имена наиболее ретивых ниспровергателей русского национального наследия», которых следует со временем «пригвоздить к позорному столбу». Вот, оказывается, как оно…
Несмотря на огромный моральный авторитет Капицы, письмо не помогло, а лишь привело к ожесточению в борьбе за сохранение старой Москвы. 16 апреля 1968 года литератор Юлия Сидур записала в дневнике ходящие по городу слухи, что «будто бы на Посохина какие-то архитекторы написали жалобу в ЦК, и их за это исключили из партии». А тех, кого из партии исключить было невозможно (поскольку в эту самую партию их следовало сначала принять), уже ничего не останавливало – они готовы были на все…
Искусствовед, историк архитектуры, в будущем старший научный сотрудник Института искусствознания, кандидат искусствоведения Сергей Попадюк задумал такое, от чего по коже мурашки бегут: «Какая уж там веселая ненависть! Лютая, тоскливая злоба владеет мной – злоба, переходящая на личности. В последнее время то и дело ловлю себя на нескончаемых внутренних монологах. Прислушиваюсь: а это варианты моего последнего слова на суде, где меня судят за убийство Посохина. И я всерьез обдумываю план этого убийства… Я вижу, что другого выхода нет, хотя и понимаю, что это убийство ничего не изменит, да уж и поздно: Москвы моего детства, Москвы – единственного в мире города – больше не существует.
Большое злодейство можно совершить исподволь, начав с каких-то мелких нарушений, где легче сломить сопротивление, – противник уступает, обманутый незначительностью зла, – потом продвинуться дальше, и опять уступка, потому что зло продолжает казаться незначительным. И так шаг за шагом, незаметно перейти границу, за которой зло приобретает недопустимые масштабы… А можно сразу ударить в сердце, вырвать его, и тогда все последующие утраты покажутся несущественными.
С тех пор как на месте арбатских переулков проломили Москву нелепейшим, провинциально-претенциозным Калининским проспектом, – чтобы, не снижая скорости, мчатся на „чайках“ со своих дач прямо в кремлевские кабинеты, – в городе идет настоящая оргия погромов. Ломают Замоскворечье, ломают Таганку, ломают Домниковку и в районе Мясницких ворот… С безразличием орангутангов повсюду взращивают безликие многоэтажные коробки. „Дикость, подлость и невежество, – говорит Пушкин, – не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим“. Орангутангам нет дела до истории – ни до прошлого, ни до будущего, – они сами себе история. Теперь только кое-где выглядывающий ампирный фронтон или церквушка, раскрашенная, как дешевый сувенир, отличают Москву от какого-нибудь Ташкента.
Как говорится, найдите десять отличий. Дом-книжка FOCSA в Гаване (1956 год) и дом-книжка в Москве…
Я готов убить человека, руководящего этой дикарской работой, хотя знаю, что убийство мое ничему не поможет, знаю даже, что субъективно он не виноват: не он, так другой (обязательно! еще бы! угодников у власти довольно, что же, карьеру губить из-за какой-то там Собачьей площадки?), но, как говорил М.И. Муравьев-Апостол, „дело идет не о пользе, которую это принесло бы, а о порыве к иному порядку вещей, который был бы сим обнаружен“. Я готов убить этого человека, чтобы утолить свою бессильную и неотвязную, как жажда, ненависть», – читаем мы в дневнике за 1972-й год. Борьба за сохранение культурного и исторического наследия развернулась нешуточная, едва ли не кровавая. Но почему же тогда все это обернулось битвой с ветряными мельницами?
Сергей Попадюк справедливо указывает на одно специфическое обстоятельство – проспект Калинина был правительственной трассой, по которой члены Политбюро то и дело сновали в своих «членовозах» (просторечное название персональных служебных автомобилей больших начальников). Почти все советские вожди постхрущевской эпохи жили на Кутузовском проспекте – Леонид Брежнев, Юрий Андропов, Константин Черненко, в доме № 26. Они были соседями. Из Кремля на Кутузовский можно было доехать на приличной скорости и при перекрытых дорогах минут за 15. И до дачи на Рублевском шоссе тоже недалеко. А раньше приходилось делать крюк через Арбатскую площадь, по которой машина Сталина и его охраны поворачивала на Арбат. Не зря же москвичи придумали остроумное название этой правительственной трассе – «Военно-грузинская дорога».
А на трассе этой все должно было быть ровно и гладко, чтобы номенклатурные тела не растрясти. В этой связи Юлий Крелин (в ту пору студент-медик) вспоминал случай, как «проехал как-то под утро через эту [Арбатскую] площадь Сталин, не замечая, что на трамвайных рельсах машину чуть-чуть потряхивает, а когда заметил, около четырех утра, то осерчал. А когда в восемь я пришел, чтобы сесть в трамвай семнадцатый номер и ехать на Пироговку в мединститут, рельсов уже не было и в помине, площадь заасфальтировали, появился новый автобусный маршрут под номером пятьдесят пять». Все для блага человека…
Теперь – только по прямой! Так что у вельможных пассажиров полированных «ЗИЛов» была личная заинтересованность и в сносе Приарбатья, и в прокладке проспекта Калинина. Трасса была широкой, под стать габаритам «членовозов». Товарищ Новосельцев из «Служебного романа», сев за руль «Волги» своего приятеля-карьериста Самохвалова, только и нашелся, что сказать: «Это, ты знаешь, это малогабаритная квартира!». Что бы он произнес, очутись в таком вот «членовозе»? Хотя ему туда путь был заказан. Машины были настолько огромны, что большие чиновники залезали туда головой вперед, в буквальном смысле. Внутри ночевать было можно.
Но «шишки» не только неслись по Калининскому, но и ходили пешком. Бывало и такое. «Бреду, глядя под ноги, как-то вечером по Новому Арбату, и вдруг такой мощный тычок в плечо, меня аж развернуло. Оглядываюсь, а это шкафообразный охранник, который следует шаг в шаг по тротуару вровень с Алексеем Николаевичем Косыгиным, что идет себе мирно вдоль витрин Московского Дома книги. Алексей Николаевич притормозит, что-то в витрине разглядывая, – и охранник притормозит, он двинется – и охранник двинется. А в параллель, впритык к тротуарной бровке, ползет членовоз, тоже, когда надо, притормаживая… И да, совсем забыл сказать, что Новый Арбат ради прогулки Алексея Николаевича никому тогда и в голову не пришло перекрывать», – вспоминает критик Сергей Чупринин.
Один советский дипломат, впервые попав в Стокгольм, также вот увидал, как тогдашний премьер-министр Швеции Улоф Пальме стоит у светофора и готовится перейти улицу. Вечером, после работы. У дипломата глаза на лоб полезли. Оказалось, что это нормально для Швеции. Правда, для Улофа Пальме это закончилось плохо – иначе не появилась бы в Москве улица в память о нем.
Арбатские аборигены уже по скорости движения могли сделать вывод – кто едет в черном «ЗИЛе». Многолетний секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Андреевич Суслов, которого помощники за глаза называли «МихалАндрев», не любил быстрой езды. Но это, конечно, не говорит о том, что он был нерусским. Осторожный человек, да и все тут. Просто соблюдал правила, если их и не было, предпочитая ехать 40–50 км в час. Такой вот скромный. Носил галоши и старый габардиновый плащ. Про него коллеги по Политбюро судачили, что скромнее его был только Ильич, первый, конечно, а не второй.
А про «дома-книжки» на Новом Арбате ходил такой анекдот. Леонид Брежнев спрашивает главу московской партийной организации Виктора Гришина: «Слушай, Виктор, почему когда я еду по Новому Арбату на работу, то вижу здания, а когда еду обратно, вижу какие-то книги» – «Леонид Ильич, а вы ездите только в одну сторону!».
Кстати, по поводу статуса правительственной трассы. Владимир Десятников поведал любопытнейший случай о том, как ему не удалось с первого раза прописаться в том самом доме Гольдингер в Большом Ржевском переулке. Дом знаменит тем, что находился в личной собственности (!) художницы Екатерины Васильевны Гольдингер, которая не только проживала там, но и сдавала в наем. Случай для соцдействительности почти уникальный.
25 апреля 1967 года Десятников рассказывает: «Радость оказалась преждевременной. Пришел участковый милиционер и запретил мне проживание в доме Е.В. Гольдингер, так как дом находится вблизи правительственной трассы: Кремль – проспект Калинина – и нужно иметь ценз благонадежности – постоянную прописку. Требовалось, чтобы кто-то походатайствовал за меня, уверил, что я человек тихий и баловать с Советской властью не собираюсь. Общество охраны памятников и Советский комитет защиты мира не замедлили и тут же послали свои письма в паспортный отдел Московской милиции, но ответ в обоих случаях был один: „В прописке отказать“». Такие были времена… В общем, крепкий порядок!
Пришлось Десятникову задействовать свои связи аж в Международном отделе ЦК КПСС. Лишь звонок со Старой площади в паспортный стол позволил ему получить законную прописку. 22 декабря 1978 года Владимир Десятников записал: «Тотальный снос старых домов и усадеб в районе Собачьей площадки, Молчановки и Ржевских переулков начался в связи с осуществлением проекта главного архитектора Москвы М.В. Посохина. Недрогнувшей рукой этот строитель, чуждый красоты и патриотизма, сделал пролом в древней и наиболее ценной застройке Москвы. Вот тогда и началась последняя агония старинных особняков, уцелевших еще со времен наполеоновского нашествия. Чего только ни приходилось видеть в те годы на руинах старой Москвы!». И не то еще увидим…
Актер Театра на Таганке и просто хороший человек Валерий Золотухин расстраивался: «Попал на Новый Арбат и подумал, глядя на эту архитектуру модерновую, – ну кого мы удивить хотим? И чем! Коробкой спичечной на попа или ребро? А рядом, между этими коробушками, стиснутая ими со всех сторон, притаилась церквушка и нет особого в ней „изюма“, но хорошо и на сердце мило. И еще подумал: как давно я не ходил по Москве просто так, не по делу, – гуляя и дивясь на нее, ведь хоть постарались некоторые деятели на атеистической ниве, истребили татары своего засола очень много красот русской в Белокаменной столице, но все ж кое-что осталось и удивляет. И решил – как освобожусь немного, пойду пешком по московским церквам и храмам и отдохну сердцем», – из дневника от 18 апреля 1968 года. Церквушку мы, конечно, узнали – храм Симеона Столпника.
Писатель Владимир Чивилихин 21 июня 1969 года удивлялся: «Был в Москве. Обедал с М. Алексеевым, М. Годенко, Г. Регистаном. Ходили в новое здание СЭВа. Начальник строительства Лев Гураэлевич и гл. инженер Феликс Израэлевич давали объяснения всей модерняге удобной, напиханной в это несамостоятельное строение, пытались воспитывать: „сталинские дома отсюда не читаются“, а „Новый Арбат хорошо смотрится“. Короче, к Новому Арбату, этой вставной челюсти Москвы, приделан еще один искусственный зуб». К слову, «гнилым зубом» столицы называли и совсем другое здание – гостиницу «Интурист» на улице Горького, ныне ее уже нет, давно разобрали, к счастью.
Опять надо объяснять – что это за СЭВ такой. Совет экономической взаимопомощи – объединение социалистических стран, получавших серьезную финансовую поддержку от Советского Союза почти 40 лет, с 1949 года. Главная контора СЭВ была построена в Москве и состоит из трех зданий, соединенных стилобатом. Самое высокое (31 этаж!) напоминает раскрытую книгу, только поуже, чем ее сестры-книжки на другой стороне Нового Арбата, и более стильную и стройную. Есть также конференц-зал и гостиница «Мир». Строительство велось в те же годы, с 1963 по 1970-й. К 1992 году СЭВ развалился, и в здании заседала московская мэрия. В кровавом октябре 1993 года сюда ворвались участники акций протеста, взяв здание штурмом. Затем восставшие направились к Верховному Совету РСФСР (ныне т. н. «Белый дом») и телецентру Останкино. Здание вошло в историю российского парламентаризма – после разгрома Верховного Совета и выборов в новый парламент в 1994 году здесь начала свою работу Государственная дума первого созыва. Ныне этот дом числится под № 36 по Новому Арбату.
Между прочим, бывший СЭВ построен на месте храма – Церкви Троицы Живоначальной при приюте цесаревны Марии. Этот приют был открыт еще в 1872 году для детей осужденных родителей (Московская женская тюрьма стояла неподалеку). Патронировала приют цесаревна Мария – будущая императрица Мария Федоровна, супруга императора Александра III. Чтобы дети не стали беспризорными, их приучали к труду в устроенных здесь же ремесленных мастерских. В 1880 году в здании приюта освятили храм… Громада СЭВа начисто стерла какие-либо остатки и давно закрытого приюта, и бывшего храма…
Находясь в эмиграции, живя в Париже, писатель Виктор Некрасов пытался осмыслить новое лицо Арбата и не находил никакого его сходства с Елисейскими полями (каковое приходило на ум тем советским гражданам, кто видел их исключительно по телевизору в программе «Время»). Сидя за чашечкой кофе на Монмартре и описывая свои прогулки по Москве, Виктор Платонович рассуждает: «По ту сторону Садовой – Новый Арбат. Он нам противопоказан. На том месте, где сейчас ресторан, был дом, где жила наша приятельница. Его теперь нет, и мы не желаем туда ходить. Вообще, нам обидно за весь тот район. Мы с мамой любили старую Москву и оплакиваем Собачью площадку. Там был когда-то любимый нами „дом сороковых годов“, а сейчас на его месте какое-то министерство, задавившее собой все окрест, и поленовский „Московский дворик“ в том числе. Наличие рядом пивного бара „Жигули“ не спасает положения». Да уж…
Здание СЭВ так и осталось инородным искусственным зубом…
Когда-то на этом месте стоял храм Троицы Живоначальной при приюте цесаревны Марии (фото 1884 года)
