И пусть Некрасов киевлянин, но и столица ему не менее дорога: «Эти башни заполнили сейчас всю Москву, посягнули на ее сердце, на то, что каждому москвичу дорого, – на московскую улицу. У нее свое лицо, у этой улицы, своя душа. И улица эта не Горького – упаси Бог! – а Пречистенка, Ордынка, Поварская, старый Арбат, который уже тоже начинают ломать. Этим улицам не миновать общей судьбы, но они еще чудом сохранили свой дух, свое неповторимое московское обаяние уютных двориков, замысловатых проходных дворов, детских площадок, глухих брандмауэров, вросших в землю флигельков с геранью на окнах. Пусть она, эта улица, не так строга, как ленинградская, не так живописна, как киевская, но она своя, московская, ее ни с чем не спутаешь. Надо ее любить, беречь».
Смешанные чувства вызвал у писателя и Новый Арбат: «Сейчас в Москве родилась еще одна „главная“ улица – проспект Калинина. Не скажу, чтоб появление его было встречено восторженными криками – один мой знакомый с горечью сказал, что Новый Арбат не стоит заупокойной по Собачьей площадке, – но так или иначе, а рациональное и, скажем прямо, довольно крупное зерно в его пробивке сквозь запутанную сетку милых нашему сердцу арбатских переулков есть. Разгрузка центра Москвы широкими радиальными магистралями остро необходима. Да и вид у проспекта шикарный, „современный“, под стать джинсам и мини запрудившей его молодежи. Даже собственная для контраста и переклички эпох церквушка у него есть. Одним словом, проспект громко, во всеуслышание объявил о своем существовании и стал неотъемлемой частью Москвы. Что касается меня, особой симпатии я к нему не питаю, как ко всему бесцеремонному, но, что поделаешь, уже привык и принимаю как данность. А по вечерам даже любуюсь им, сидя на балконе моих друзей, – как одно за другим зажигаются окна его башен, а небо еще не погасло, и медленно разгораются светильники газосветных фонарей, и несутся машины с красными огоньками – туда, с сияющими фарами – сюда, подмигивая правым глазом на поворотах. Красиво», – так вполне миролюбиво писал Некрасов в «Записках зеваки», опубликованных в 1975 году в эмигрантском журнале «Континент».
А до середины 1980-х годов в советских журналах и газетах творцам Нового Арбата пели в основном осанну. Лишь с наступлением перестройки наконец-то все стали называть своими именами. И хотя Михаил Посохин к тому времени уже не был главным архитектором Москвы, влияние он сохранил большое: «В Кремле. Съезд архитекторов РСФСР. Избрали в президиум. Сел на первый ряд с Посохиным. Целая „история“ в архитектуре Москвы – много напахал, наломал и настроил и будет долго в „памяти“ народа носить звание архитектора-разрушителя центра Москвы», – отметил в дневнике заместитель председателя Советского фонда культуры Георг Мясников 10 марта 1987 года.
Писатель Юрий Нагибин тогда же посчитал нужным перейти к куда более глубоким обобщениям: «Меня всегда мучила мысль, что у москвичей нет того интимного ощущения своего города, которым отличаются ленинградцы. Москва необъятна, неохватна и слишком быстро меняется. Не успеваешь привыкнуть к одному облику города, а он уже стал другим. Сколько лет прошло, а я все ищу Собачью площадку, поглощенную Калининским проспектом. Когда вспоминаешь, сколько московской старины съел этот неоправданно широкий, архитектурно невыразительный проспект, так и не слившийся с арбатской Москвой, то начинаешь сомневаться в его необходимости». Юрий Маркович мог бы выразиться еще более категорично…
Но ведь найдутся и такие читатели, которым Новый Арбат по сердцу. Не в том смысле, что ножом по сердцу, а просто – нравится. И это их право. Здесь хорошо гулять – особенно жителям близлежащих кварталов – и нет такой толчеи, что вечно царит на Старом Арбате. Кроме того, Новый Арбат – это своеобразный справочник по архитектуре двадцатого столетия (и не только!). Вот, например, первое по счету здание – «Прага» (№ 1/2), оставшаяся от эпохи московского модерна. А напротив «Праги» на противоположной стороне проспекта до 2021 года стоял невзрачный Дом связи, типичный продукт лаконичной архитектуры 1960-х. Ныне в эпоху интернета его предназначение требует отдельного пояснения. В 1970-е годы далеко не во всех московских квартирах имелись телефонные аппараты, а должность начальника телефонного узла была настолько важной, что с ним хотели дружить и артисты, и дантисты. Из дома связи можно было позвонить в другой город и даже за рубеж. Это называлось «заказать разговор».
В Доме связи были редкие для того времени три видеотелефонные студии – это примерно то, что сегодня называется «видеозвонок». А на крыше – площадка для отдыха (как в Париже прямо!). На седьмом этаже располагался справочно-информационный центр 09. Набрав эти две цифры на телефонном диске (кнопочные аппараты были дефицитом и в основном импортные), можно было узнать телефон почти всех городских организаций – кинотеатра, поликлиники, школы. В справочной службе работали женщины. Очень было удобно пользоваться услугами службы 09. Сегодня на месте давно не нужного Дома связи опять чегой-то строят. Видать, связь оказалась некрепкой.
Дом связи стоял под № 2, а за ним следом – храм Симеона Столпника, редкий памятник церковной архитектуры XVII века, едва выживший в процессе «новоарбатской» эпопеи. Его и не собирались сохранять, если бы не вмешательство общественности. Спасибо смелым людям…
Числятся по Новому Арбату и непритязательные на вид дома, построенные почти сто лет назад, – № 23 и № 25. Есть и примеры т. н. сталинской архитектуры – это жилой дом Наркомата обороны (№ 31), обозначающий пересечение Нового Арбата и Смоленской набережной. Этот массивный жилой дом выстроен в 1937–1939 годах по проекту Алексея Щусева в соавторстве с Андреем Ростковским. Это часть неосуществленной застройки московских набережных. В ту пору Нового Арбата еще не было, здание лишь наметило будущую магистраль. Угол здания скошен и отмечен небольшой башенкой, увеличивающей высоту 12-ти этажного здания еще на два этажа. Похожее здание стоит на Ленинском проспекте – можно даже сказать, что Щусев создал свой тип номенклатурных жилых домов для парадной застройки столицы…
А на четной стороне – еще один тяжеловесный дом-чемодан (№ 30) той же эпохи, на углу с Садовым кольцом, построен в середине 1950-х годов по проекту В.И. Курочкина и Н.А. Хохрякова. Черты «сталинского ампира» проникли даже в расположенную на первом этаже детскую библиотеку, интерьеры которой щедро украшены потолочной росписью, орнаментами и т. д.
А вот конструктивизма для полноты картины на Новом Арбате не достает. Ранее под № 32 на проспекте стоял Центральный научно-исследовательский институт курортологии и физиотерапии, выстроенный на рубеже 1920–1930-х годов на месте снесенного храма Введения Пресвятой Богородицы. Проект настоящего курорта в центре пролетарской столицы разрабатывали архитекторы Анатолий Самойлов и Сергей Харитонов, щедро наделив его свойственными конструктивизму обширными застекленными пространствами и прямолинейными чертами. Интересные вещи могли бы рассказать поправлявшие в этом оазисе бесплатной медицины свое здоровье люди. Здесь поливали грязью – но только в лечебных целях. А еще окунали во всякие полезные ванны. Солнечные ванны тоже принимали – на балконах здания. Мало того, институт курортологии обладал собственным целебным источником, из которого била минеральная вода. В общем, отдыхай – не хочу, как говорится… В 2006 году институт снесли, но не для восстановления храма. Теперь здесь офисы, отель и новое научное учреждение (если верить вывеске).
Малоизвестный факт: в середине 80-х годов был готов проект дальнейшей «реконструкции» проспекта Калинина, его начала, т. е. бывшей улицы Воздвиженки. Что же могло произойти? Музей архитектуры имени Щусева должны были задвинуть впритык к «Ленинке», т. е. Государственной библиотеке имени Ленина. На эту же линию предполагалось задвинуть «Прагу» и роддом имени Грауэрмана. Все остальное – снести, как малозначимое… И лишь для того, чтобы широкая магистраль проспекта Калинина начиналась сразу от Кремля. К счастью, у архитекторов до этого руки не дошли.
Поспешим же на прогулку по Новому Арбату, пока здесь еще чего-нибудь не снесли…
Неосуществленный проект административного здания на заключительном отрезке Нового Арбата, 1970-е годы
Глава 2. «Прага», ресторан на две улицы
Ресторан «Прага» – один из символов Старого Арбата, но с него начинается и Новый Арбат. А для многих москвичей это еще и приятные воспоминания. Кто-то бывал здесь на свадьбе или юбилее, проводах на пенсию (в советское время выход на пенсию отмечался торжественно – на эти деньги можно было жить) или отмечал защиту диссертации. Все это было частью повседневной жизни, в которой смешивались противоречивые чувства: и радость от купленного в кулинарии «Праги» вкуснейшего торта «Птичье молоко», и досада от потерянного в длинной очереди времени. Москвич советской эпохи не имел возможности ходить в рестораны каждый день (не по средствам!), но посетить «Прагу» в выходной было вполне по силам, особенно тем, кто жил неподалеку. Иными словами, поход в ресторан в 1950–1980-е годы сам по себе был сродни празднику.
Трудно в такое поверить, но весной 1960 года любимую москвичами «Прагу» едва не приговорили к сносу – старейший московский ресторан служил непреодолимой преградой на пути Нового Арбата, который нуждался в большой транспортной развязке с Бульварным кольцом. Вопрос рассматривался на самом высоком уровне с участием первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева и других партийных бонз. Все происходило на Всесоюзной строительной выставке, что с начала 1930-х годов раскинулась в районе современной Фрунзенской набережной. В одном из павильонов выставки разместили огромный макет центра столицы, сюда и съехалось всесоюзное и московское начальство. О кардинальных планах переустройства Арбатской площади и прилегающих к ней кварталов докладывал Михаил Посохин – главный архитектор Москвы.
То, что Новый Арбат пройдет через старинную застройку, безжалостно уничтожая немало ценных памятников зодчества и стерев с лица земли Собачью площадку, уже было принято за основу. Вопрос стоял о том, можно ли сохранить «Прагу». Сын Никиты Хрущева, Сергей Никитич, вспоминал, что его отец ознакомился с планами реконструкции заранее, дома: «Аргументы дорожников звучали весомо: или „Прага“, или нормальное, без заторов, движение транспорта в центре города. Я тогда не вдавался в детали, но, как все москвичи, о проекте реконструкции был наслышан. В силу своей молодости, вместе с большинством людей моего поколения я придерживался радикально-прогрессивной позиции: все отжившее свой век – на слом… Так что о „Праге“ я не сожалел, тем более что в рестораны почти не ходил и очарования „Праги“ на себе не испытал. В тот вечер отец дома рассматривал разложенные на обеденном столе чертежи, я, естественно, сунул в них свой нос. Отец не любил, чтобы ему мешали, и я молча вглядывался в квадратики, обозначающие будущие дома, параллели будущих улиц, пытался представить, как это получится на самом деле. Наконец отец оторвался от листа, неопределенно хмыкнув, начал сворачивать ватманы в трубку.
– Ну и что? – начал я разговор.
– Что – что? – пробурчал отец. – „Прагу“ придется сносить, хотя и жаль. Иначе не выходит, ты сам видел.
Голос отца звучал неуверенно. Не могу сказать, чтобы я разобрался в увиденном на чертеже, но на всякий случай согласно кивнул головой. „Прагу“ отец жалел. Арбат долгие годы был „правительственной“ трассой, и при Сталине бдительным охранникам, а возможно, и самому „хозяину“ вдруг вздумалось, что с веранды на крыше ресторана злоумышленник может бросить в машину вождя гранату или открыть стрельбу. Ресторан закрыли, а в его помещении разместили какую-то контору… Отец колебался, а тем временем за „Прагу“ вступился Микоян, ресторан, как и вся торговля, относился к его „епархии“. Отец в душе с ним соглашался, но логика дорожников требовала иного».
И вот теперь требовалось принять окончательное решение, последнее слово было за Никитой Сергеевичем, без которого, кажется, ни один серьезный вопрос в стране не решался, будь то посадка кукурузы в северных областях или размер ванны в панельных пятиэтажках. Все смотрели на первого секретаря, а он уставился на макет столицы. Выслушав доклад главного архитектора Москвы, поразмыслив, что-то прикинув в уме, Хрущев, наконец, изрек: «Товарищ Посохин, давайте уступим Микояну, а дорожники пусть поищут компромиссное решение». Так благополучно и была решена судьба не только «Праги», но и известного нам всем родильного дома им. Грауэрмана, в котором родились многие жители Арбата. А теперь представим другой исход разговора: «Знаете, товарищи, а давайте вообще ничего сносить не будем!». – «Конечно, не будем, дорогой Никита Сергеевич! Сохраним Арбат – гордость русской культуры!»… Мы еще вернемся в оттепельные 1960-е, а пока…
В 1886 году в «Петербургской газете» увидел свет рассказ Антона Павловича Чехова «Юбилей», подписанный, как водится, «А. Чехонте». Причем это был именно рассказ (более известная пьеса-шутка с аналогичным названием появилась пятью годами позже). Речь в нем идет о скромном торжестве – актерская братия дает обед трагику Тигрову в честь его двадцатипятилетнего служения на артистическом поприще. Праздник начинается в гостинице «Карс», откуда наевшиеся и напившиеся артисты отправляются в ресторан «Грузия» играть на биллиарде и пить пиво. «Нам бы еще в „Пррагу“ съездить… Рано еще спать! Где бы пять целковых достать?» – объявляет свое желание виновник торжества Тигров. Учитывая, что главный герой рассказа с трудом выговаривает название популярной уже в те годы среди актеров «Праги», можно себе представить, сколько пива он уже выпил.
Самому Чехову «Прага» была близка – недаром здесь отмечалась московская премьера его пьесы «Чайка» в декабре 1898 года. Тогда еще и всем известного МХАТа не существовало, а был лишь Художественно-общедоступный театр – «крохотный театрик», по свидетельствам записных театралов. И хотя первым спектаклем театра в октябре 1898 года стала трагедия Алексея Константиновича Толстого «Царь Федор Иоаннович», но мы не погрешим против истины, если скажем, что история МХАТа началась с «Чайки». Силуэт этой красивой птицы превратился в символ театра, украшающий его занавес (как нынче выражаются, бренд). Банкет по случаю премьеры «Чайки» – 17 декабря 1898 года – собрал, пожалуй, всю еще малочисленную труппу. И постановщиков – Константина Станиславского (он же играл Тригорина) и Владимира Немировича-Данченко. А также исполнителей ролей – Ольгу Книппер-Чехову, игравшую Аркадину, Всеволода Мейерхольда (роль Треплева), Василия Лужского (играл Сорина), Марию Лилину (роль Маши) и других актеров. Больше всего тостов на этом торжестве поднимали за автора «Чайки».
Сам Антон Павлович в эти дни находился в Ялте. Ночью пришла телеграмма: «Из Москвы 18.12.98, в 0.50. Ялта, Чехову. Только что сыграли Чайку, успех колоссальный. С первого акта пьеса так захватила, что потом последовал ряд триумфов. Вызовы бесконечные. На мое заявление после третьего акта, что автора в театре нет, публика потребовала послать тебе от нее телеграмму. Мы сумасшедшие от счастья. Все тебя крепко целуем. Напишу подробно. Немирович-Данченко, Алексеев, Мейерхольд, Вишневский, Калужский, Артем, Тихомиров, Фессинг, Книппер, Роксанова, Алексеева, Раевская, Николаева и Екатерина Немирович-Данченко». В ответ обрадованный драматург сообщал: «Москва. Немировичу-Данченко. Передайте всем: бесконечной всей душой благодарен. Сижу в Ялте, как Дрейфус на острове Диавола. Тоскую, что не с вами. Ваша телеграмма сделала меня здоровым и счастливым. Чехов». Мысленно труппа и драматург были вместе, а шампанского за здоровье Чехова было выпито в «Праге» немало – оно ему было ох как необходимо. Кстати, во многих книгах об Арбате утверждается, что Чехов праздновал премьеру в «Праге», – как мы теперь понимаем, это миф…
Антон Павлович Чехов не праздновал в «Праге» премьеру свой пьесы «Чайка» на сцене Художественного театра в 1898 году – это всего лишь красивая легенда
Писатель и коллега Антона Чехова Игнатий Потапенко вспоминал о нем: «Он всегда говорил, что в Петербурге у него голова как-то яснее, чем в Москве. Это понятно. Когда люди спрашивают друг у друга: где мы встретимся вечером?– в Петербурге это значит: я к вам приеду или вы ко мне? Когда такой же вопрос задают в Москве, это значит: в „Эрмитаже“, в „Метрополе“, в „Праге“ или у „Яра“?». В арбатском ресторане Чехов бывал неоднократно, застав начало его расцвета. Ибо «Прага» впитала в себя все самое хорошее от популярных московских ресторанов, в чем нас уверяет Владимир Гиляровский: «Ресторан „Прага“, где Тарарыкин сумел соединить все лучшее от „Эрмитажа“ и Тестова и даже перещеголял последнего расстегаями „пополам“ – из стерляди с осетриной. В „Праге“ были лучшие бильярды, где велась приличная игра». А стерлядь-то подавалась на дорогой посуде с золотой росписью: «Привет от Тарарыкина»! Так что ресторан был «с приветом».
Упомянутый Гиляровским Иван Тестов – хозяин трактира в Охотном ряду и законодатель застольной моды в старой Москве, о нем я много написал в прежней книге «Охотный ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля». Короче говоря, произносим Тестов – подразумеваем Охотный ряд. А купец Семен Петрович Тарарыкин прочно и по праву ассоциируется с «Прагой». Он-то и создал ей реноме лучшего ресторана Первопрестольной, как Чехов – репертуар МХАТа.
Давно уже бытует легенда о сказочном превращении «Праги» – из трактира в ресторан, что очень напоминает историю про Золушку, ставшую принцессой. Стоял когда-то в начале Арбата доходный дом Веры Фирсановой, первый этаж которого занимал трактир «Прага». Мода была такая в последней трети XIX века – давать гостиницам да трактирам столичные названия: «Дрезден», «Париж», «Берлин», «Вена». Пройдись мы в те времена по Москве, и словно вся карта Европы перед нами на уличных вывесках предстает: куда глаз ни кинь, всюду иноземные города. Так почему бы не появиться «Праге» на Арбате? Как правило, ничего общего с европейскими вкусами кроме «столичных» названий в таких заведениях не было.
А вот московские извозчики таким наименованием были вполне довольны: оно рифмовалось с милым их сердцу словом брага. Нынче брагой зовут нечто непотребное, путая с банальной бормотухой. А для далеких предков наших это был любимейший алкогольный напиток. Посему откроем словарь Владимира Даля, уверяющего нас, что это «домашнее, крестьянское, корчажное пиво; хлебный напиток, иногда более похожий на квас. Брага простая, ячневая, на одних дрожжах, без хмелю; брага пьяная, хмельная, пивцо, полпивцо с хмелем, весьма разных качеств; иногда она густа, сусляна (сладка) и пьяна. Овсяная брага варится из распаренного, высушенного и смолотого овса, из овсяного солода; пшенная, буза, из разварного и заквашенного пшена, иногда с медом и хмелем». Разве невкусно? Неудивительно, что трактир «Прага» приобрел у извозчиков и второе название – «Брага». А я думаю, что навеяно это было не только похожестью слов (хотя кучера да возницы ни в каких Прагах отродясь не были), но и качеством алкогольных напитков, подаваемых в сем питейном заведении.
История про Брагу-Прагу придумана не сегодня и даже не вчера. В 1916 году Иван Бунин написал рассказ «Казимир Станиславович», в котором обыгрывается сия рифма. Главного героя везет извозчик – «старик, согнутый в дугу, печальный, сумрачный, глубоко погруженный в себя, в свою старость». Он поначалу не понимает, куда надо ехать, в какой именно ресторан: «А я не разобрал, думал, тебе в „Брагу“». Оказывается, что извозчик этот возит по Москве пассажиров уже 52 года. Возил он и тогда, когда ресторан на Арбате был трактиром.
Кормили здесь недурно, а иначе Петр Бобрыкин – знаток московского хлебосольства – не отправил бы в «Прагу» героев своего романа «Китай-город»: «Было около пяти часов утра… Стоял он на площади у въезда на Арбат, в десяти шагах от решетки Пречистенского бульвара. Фонари погасли. Он посмотрел на правый угловой дом Арбата и вспомнил, что это трактир „Прага“. Раз как-то, еще вольным слушателем, он шел с двумя приятелями по Арбату, часу в двенадцатом. И всем захотелось есть. Они поднялись в этот самый трактир, сели в угловую комнату. Кто-то из них спросил сыру „бри“. Его не оказалось, но половой вызвался достать. Принесли целый круг. Запивая пивом, они весь его съели и много смеялись. Как тогда весело было! Тогда он мечтал о кандидатском экзамене и о какой-нибудь „либеральной“ профессии, адвокатстве, писательстве… Он огляделся. Некрасива матушка-Москва: куда ни взглянешь – все серо, грязно, запущено, тускло. Пора очищать ее, пора добираться и до ее сундуков». Боборыкин был явно неравнодушен к Первопрестольной…
Вам куда? В «Брагу» или «Прагу»?
А хозяйка «пражского» дома Вера Ивановна Фирсанова – человек для Москвы и России знаковый, миллионерша и меценатка, из тех, что деньги свои не только с умом вкладывали, но и тратили на благие дела. Платформу «Фирсановка», что ныне в черте Химок, многие дачники знают – это в честь Веры Ивановны названо. В 1869 году, когда Верочке исполнилось 7 лет, отец ее, купец 1-й гильдии Иван Григорьевич Фирсанов, вырубил здешний лес, продал его, выстроив дачи. И земля эта, и многое другое отошло в наследство любимой дочери. Только вот в личной жизни ей не повезло – сначала скупердяй достался, каких еще поискать на Руси, банковский служащий. Затем генеральский сынок, кутила и большой ходок. Вот ведь судьба русской женщины: первый муж был жмот, а второй мот. И с обоими она развелась, заплатив им в качестве отступных по миллиону (если это и не правда, то красивая!). И пришлось отважной женщине самой взять в руки управление «активами».
Кстати, пример Веры Фирсановой далеко не единственный. Деловые женщины той эпохи как-то очень легко овладевали ситуацией, оттесняя мужчин на второй план. Взять хотя бы Варвару Морозову. А вот какой случай рассказывал потомственный почетный гражданин и промышленник Николай Александрович Варенцов про одного из купцов – Николая Ивановича Казакова, которого выставила из его собственного дома любимая супруга, урожденная Байдакова: «Произошло это так: его отец Иван Иванович купил на Арбате, в Конюшенном переулке землю, на которой построил отличный двухэтажный дом и подарил его сыну. Николай Иванович, пылая страстью к своей довольно миловидной жене, пожелал перевести дом на ее имя, о чем, как-то разговаривая со мной, сообщил мне. У меня невольно вырвалось изумление на таковое его желание, я не удержался и сказал: „Зачем вы это хотите делать? Мало ли что может случиться в жизни! Смотрите, чтобы потом не раскаяться!“ Он обиженным голосом мне ответил: „У меня с женой ничего не может случиться! У нас все общее и нераздельное!“… Выдворила она его из дома, как передавали мне, через полицию. После чего он переехал в дом своего брата, у которого жил до конца своей жизни, сильно пристрастившись к вину, лишившись дома и дела». Вот Вам и Васса Железнова с Арбата! А вы говорите – миллион за развод…
На средства Веры Ивановны Фирсановой в Москве построены Дом для вдов и сирот в Электрическом переулке, Сандуновские бани, Петровский пассаж (его тоже прозвали Фирсановским). А Середниково, откуда до Фирсановки рукой подать (известное «лермонтовское» место Подмосковья, также купленное ее отцом в 1869 году), превратилось при радушной хозяйке в место встречи культурной общественности России. Здесь пел Федор Шаляпин, музицировал Сергей Рахманинов, творили Валентин Серов и Константин Юон. После 1917 года Вера Ивановна так бы и доживала свой век в коммуналке своего бывшего дома, если бы благодаря Шаляпину ей не удалось покинуть Советскую Россию. Умерла она не в Праге, а в Париже в 1934 году, в 82 года.
Хозяйкой «Праги» Вера Фирсанова-Гонецкая была по 1894 год, как следует из ежегодного справочника «Вся Москва» за этот период. Справочник издавался под разными названиями с 1872 года и очень удобен для поиска местонахождения самых разных московских организаций и даже отдельных граждан. А уже в справочнике за 1895 год ресторан числится за купцом Семеном Тарарыкиным: «Ресторан Тарарыкина в доме Гонецкой», т. е. купец арендовал это здание. А самому Тарарыкину принадлежал дом № 5 на противоположной стороне Арбата. В конце концов дом полностью перейдет к Тарарыкину.
Старомосковская легенда гласит, что купец выиграл «Прагу» в бильярд. Если это так, то именно второй муж Веры Фирсановой – игрок и офицер Алексей Гонецкий – и продул ресторан Тарарыкину, и не в карты, а в бильярд. Мало того, Семен Петрович играл левой рукой, что не так-то легко. Следовательно, трактир достался ему заслуженно и неслучайно. И не в лотерею. Хотя в бильярд на что только не играли в прошлые века: знатные мужья ставили на кон своих молодых жен, а писатели – новые повести и романы. Чего только не случается… А пристрастие Тарарыкина к бильярду подтверждается тем фактом, что в своем ресторане он оборудовал прекрасную бильярдную, в которую съезжались игроки со всей Москвы.
На этом фото вывески «Прага» еще нет, а на следующем уже появилась. Но городовой стоит на своем посту по-прежнему, следя за порядком
Как обедали в «Праге» в начале XX века? Осталось уникальное свидетельство писательницы и драматурга Рашели Хин. Сегодня ее творчество прочно забыто, а в те времена литературный салон Хин был весьма популярен в Москве. Она училась в Сорбонне, водила знакомство с Львом Толстым и Иваном Тургеневым, Густавом Флобером и Эмилем Золя. 9 февраля 1902 года Рашель Хин записала в дневнике: «…Устроили в ресторане „Прага“ обед в честь приехавших из Петербурга Михайловского, Вейнберга и Боборыкина (литераторы – А.В.)… Собралось человек пятьдесят. Большинство друг друга не знало или знало по виду, и поэтому все избегали смотреть друг другу в лицо, косились, сталкиваясь, отворачивались, делая равнодушную мину. Знакомые разбились „по уголкам“. Приехали, наконец, „дорогие гости“. Сначала Михайловский, а за ним и Петр Дмитриевич с Вейнбергом. Их встретили, как водится, аплодисментами. Они раскланивались „улыбчиво“. Пошли закусывать – и тут уж не было „официальщины“: тыкались вилками в одно место, переливали через край рюмки; балык, семга исчезли в мгновенье ока, у кого-то из жадных рук вывалилась коробка с сардинками и хлопнулась на пол. Покончив с закуской, стали рассаживаться. Места заранее не были размечены… Обеденная зала в „Праге“ похожа на гроб. Потолок низенький – совсем крышка гроба. И вот, когда все принялись за суп, водворилось такое безнадежное молчанье, что стало даже неловко, жутко… После супа ждали, что кто-нибудь встанет и скажет „словечко“. Но никто не произнес ни одного звука, все еще глубже уткнулись в тарелки и ели с таким жаром, точно они до этого три месяца голодали. Подали разварную рыбу в каком-то пресном соусе. Съели… Подают, наконец, скверное мороженое – и в обыкновенные рюмки наливают тепловатое шампанское… (Хороша „Прага“!)… Мороженое съедено. Шампанское в рюмках выпито до последней капли».
Короче говоря, Боборыкину обед не понравился, он назвал его «скверным» и уехал, ни с кем не прощаясь. Оставшиеся стали судить да рядить по поводу неудавшегося банкета. Все пришли к выводу, что подписка на обед была организована крайне неудачно: если бы «назначили бы по 10 рублей с персоны, было бы и вино, и шампанское настоящее, и настроение… А то за три целковых с человека вздумали принимать таких „генералов“… Словом, все были недовольны». А один из участников пиршества заметил: «Сколь печально, что русская интеллигенция не умеет отводить душу в обществе своих „властителей дум“». И чего она только не умеет – русская интеллигенция…
Семен Тарарыкин не раз перестраивал на новый лад доставшийся ему ресторан, где обеденная зала была «похожа на гроб». В 1902 году здание преобразилось по проекту талантливого зодчего Льва Кекушева – вход в ресторан теперь устроили с Арбата. Серьезным образом изменились и его интерьеры. А в 1914–1915 годах над образом «Праги» «поработал» не менее выдающийся архитектор Адольф Эрихсон, придумав зданию необычную надстройку (по которой мы и узнаем ресторан поныне) и опять же изменив его внутреннее убранство. «Прага» славилась своими удивительными зеркалами, в которых смотрелись чуть ли не все русские литераторы первых десятилетий XX века. Осип Мандельштам, к примеру, в 1922 году вспоминал те времена, «когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана „Прага“, воспринимался как мистическое явление».
Что, помимо зеркал, отличало новый ресторан от конкурентов? Не только кухня, а еще и планировка залов. Ибо по московским трактирным традициям большая часть столов находились, как правило, в одном зале. И обедающие могли свободно видеть друг друга. Вот почему хозяин Большого Московского трактира в Охотном ряду, купец Карзинкин, любил обедать вместе со всеми в зале – дескать, он ест из того же котла, что и все его гости, у которых не должно остаться ни малейшего сомнения в качестве кухни. Тарарыкин завел в «Праге» новый порядок: обедать и ужинать посетители могли в отдельных просторных кабинетах (число их доходило до десятка), каждый из которых имел свое, как сейчас говорят, эксклюзивное оформление. А для гурманов – пожалуйте в зимний сад!
А посему столько разных банкетов и прочих мероприятий (по составу их участников) прошло под сводами «Праги», что по ним можно изучать историю России соответствующего периода. Здесь, например, собирались преподаватели и профессора медицинского факультета Московского университета, исповедующие левые взгляды. Их собрания нарекли «пражским факультетом». Петербургская газета «Новое время» билась в праведном гневе: что это происходит в Московском университете? Не иначе как засилье «левых профессоров-медиков», собирающихся в «Праге» и регулярно обсуждающих в залах ресторана свои «вредные» воззрения. Послали даже запрос ректору университета Михаилу Мензбиру, тот остроумно ответил, «что ресторан „Прага“ не принадлежит к числу учебно-вспомогательных учреждений университета и что ректор не имеет никаких сведений о том, что делается в помещении этого ресторана», – так описал эти события историк-медиевист Александр Савин в своем дневнике от 27 сентября 1913 года.
А в другом зале ресторана собирались московские юристы. Товарищ (т. е. заместитель) прокурора Московского окружного суда Николай Чебышев вспоминал в эмиграции: «Рестораны Москвы отличались от петербургских психологической особенностью. Мы чувствовали себя в московских ресторанах, как дома. „Прага“ была нашей, прокурорского надзора, штаб-квартирой. Нас там знали, как в семье. Наши вкусы были известны». По поводу прокуроров у Константина Коровина в воспоминаниях приводится интересный анекдот: «Много неприятностей через снег выходит: люди пропадают. Генерал среди бела дня пропал. Прокурор из Окружного суда пробивался в ресторан „Прага“ пообедать – пропал, куда делся, неизвестно. Потом только открылось – волки его съели. Днем туда-сюда, а вечером волки стадами бегают, народ заедают до смерти. Я, конечно, это проглядел, но мне все это за границей прогрессисты рассказали. Я что-то таких снегов не помню». Художник (и замечательный рассказчик) Константин Коровин иронизирует по поводу ходивших в те годы разговоров о невообразимо снежных московских зимах, во время которых по городу, словно по лесу, слоняются волки.
Хорошо знакомы официантам «Праги» были и вкусы офицеров штаба Московского военного округа, также избравших ресторан местом своих встреч. Однажды с офицерами за одним столом оказался Иван Бунин: «Рядом два офицера, – недавние штатские, – один со страшными бровными дугами. Под хаки корсет. Широкие, колоколом штаны, тончайшие в коленках. Золотой портсигар с кнопкой, что-то вроде жидкого рубина. Монокль. Маленькие, глубокие глазки. Лба нет – сразу назад от раздутых бровных дуг», – запись в дневнике от 9 мая 1915 года. И тут же Иван Алексеевич отмечает интересную особенность: «У метрдотелей от быстрой походки голова всегда назад».
В «Праге» отмечали избрание Бунина в академики: «Бунин увенчан не впервые. Трижды он получал в России Пушкинскую премию. 1 ноября 1909 года был избран академиком по разряду изящной словесности (в заседании Академии, посвященном Кольцову). Ясно помню тот день, вечер в московском ресторане „Прага“, где мы в малом кругу праздновали избрание Ивана Алексеевича академиком, „бессмертным“… Вряд ли и он забыл ноябрьскую Москву, Арбат. Могли ли мы думать тогда, что через четверть века будем на чужой земле справлять торжество беспредельно-большее – не гражданами великой России, а безродными изгнанниками?» – вспоминал Борис Зайцев в эмиграции в 1933 году, когда Бунина удостоили Нобелевской премии. В Париже у русских эмигрантов тоже была своя «Прага»: «Представь, такой здесь ресторанчик. Но до нашей далеко», – из письма Зайцева Бунину от 17 января от 1940 года.
В начале XX века «Прага» приосанилась и обзавелась изящным куполом, отдаленно напоминающим обсерваторию
У Бунина «Прага» – место действия его рассказов. Это и «Чистый понедельник», куда герой возит чуть ли не каждый вечер обедать свою даму, и «Муза», и «Речной трактир»: «В „Праге“ сверкали люстры, играл среди обеденного шума и говора струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места. Я постоял, оглядываясь, и уже хотел уходить, как увидел знакомого военного доктора, который тотчас пригласил меня к своему столику возле окна, открытого на весеннюю теплую ночь, на гремящий трамваями Арбат. Пообедали вместе, порядочно выпив водки и кахетинского, разговаривая о недавно созванной Государственной думе, спросили кофе…». А в «Окаянных днях» читаем: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри…».
Заходил в ресторан Иван Бунин неоднократно: «Завтрак с Ильей Толстым в „Праге“, запись от 29 января 1915 года. Илья Толстой – сын автора „Анны Карениной“. Часто пишут, что сам Лев Николаевич Толстой читал на публику в „Праге“ роман „Воскресенье“, но я сему факту подтверждения не нашел. Роман был опубликован в 1899 году, однако в жизнеописании писателя за эти годы название ресторана не встречается. А супруга Толстого Софья Андреевна в „Праге“ бывала: „Обедали мы в ресторане „Прага“, пришел к нам Илюша (сын – А.В.) на короткое время…“, – сообщала она мужу 9 января 1904 года.
А вот чье появление в „Праге“ запомнилось очевидцам, так это Леонида Андреева. Борис Зайцев вспоминал: „Слава же его тут-то и развернулась. Художественный театр, альманахи „Шиповника“, лекции, диспуты. Поклонники, поклонницы. Раз входили мы с ним в ресторан „Прага“ – румынский оркестр в честь его заиграл вальс из „Жизни человека“. Вся зала поднялась, аплодируя. Как будто в те годы (1907–1910) затмил он даже бывшего своего покровителя и наставника Горького“. Имеется в виду популярная пьеса Андреева „Жизнь человека“ 1907 года. Триумф оказался коротким: как метко выразился Зайцев, вскоре слава от Леонида Андреева „спряталась“, его перестали называть новым Достоевским и Шекспиром. И румынский оркестр уже не играл в „Праге“ вальс при появлении писателя.
Встреча Нового года состоятельными москвичами также проходила в „Праге“. Особенно ярко и пышно проходили эти праздники перед Русско-японской войной. Николай Варенцов свидетельствует: „Встреча Нового, 1904 года была особенно весела. Кого бы я ни спросил из своих знакомых, как встречали Новый год, от всех получал ответ: „Весело!“ Многие устраивали у себя балы, костюмированные вечера, но большинство заранее записывались на столики в ресторанах, спеша занять в них лучшие места. Рестораны „Метрополь“, „Прага“, „Эрмитаж“, „Яр“, „Стрельна“ – все были переполнены публикой до отказа с 11 часов вечера разряженными дамами, усыпанными бриллиантами, мехами, цветами; мужчинами во фраках. В 12 часов вся публика, стоя, подняв бокалы с шампанским, чокалась, и кругом только было слышно: „С Новым годом, с новым счастьем!“ Шампанское лилось, с выпитием неисчислимого количества бутылок, на радость французских виноделов. Были все довольны встречей Нового года и проведенным временем. Вернувшись домой, ложась в кровать, думали: этот год, наверное, принесет нам более счастья. Но, как говорят, „человек предполагает, а Бог располагает“! Так и случилось в этом 1904 году: вместо еще большего счастия получилось большое неожиданное горе“.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72437200&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
