Я аккуратно пятился, отыскивая более выгодную позицию.
Двор, переход, парадная. Сквозняк из открытой двери. Я ныряю туда, несусь по лестнице, потом через балкон – в новый двор-колодец. Подвальное окно – и вот я уже внутри, ползу каким-то каменным лабиринтом. Воняет сыростью, кошками, углём.
Снова наверх, сквозь пролом в стене – на чердак. Через чердак – в следующую парадную. Петербург, как ты хорош, когда нужно запутать след. И как ты жесток, когда сил почти не осталось – проносятся в голове шепотки памяти Ловкача.
Враги не отстают. Им тоже досталось, но они идут. Я чувствую их.
Однако я, увы – на исходе.
Выскакиваю из дверей – проклятье, тупик; вижу люк в середине, сдергиваю крышку, но нет, вниз не уйти, колодец завален. Вверх тоже не получится – голые стены. Можно попытаться вскарабкаться, однако новое тело это не потянет. Оно тренированное, но ресурса ему не хватит, даже с моей помощью. И без того остатков моей собственной магии едва хватает, чтобы оно хоть совсем не свалилось. Сломанная нога тянется, скрипя кантом ботинка по брусчатке, наспех залеченная рука бессильно повисла, ее тоже не тронешь.
Остаётся дверь, единственная дверь – наверное, дворницкая, подсказывает память Ловкача.
Я стучусь. Громко. Три раза. Потом ещё. Потом кулаком. Потом ногой.
Ловлю себя на мысли, что ведь понимал же, куда иду…
Смотрю через плечо – и вижу их. Они уже совсем рядом, не торопятся, не спешат. Им ни к чему спешить. Преследователям я нужен живым. Точнее, почти живым… Почти – потому что так проще.
У меня ещё осталась искра. Во мне самом и в моём кольце. Я ещё могу ударить, сжечь и себя, и их, и этот темный двор-колодец. Всё исчезнет в алой вспышке, в моём последнем плевке в лица охотникам.
Но если я сделаю это сейчас – это будет жест отчаяния.
Признание того, что я проиграл. Что не смог, что не справился, что слаб.
А я слабаком не был. Никогда.
Стискиваю зубы, кладу пальцы на дверь пониже ручки, где замочная скважина. Когда-то я открывал такие не глядя и даже не думая, но не сейчас.
И всё-таки успеваю нащупать вырезы с выступами, вставляя незримый ключ. Мысли путаются, в глазах всё двоится. Я отдал слишком много сил, поддерживая это тело во время погони.
– Клеймо не сработало, – раздается голос монаха.
Я поднимаю руку – дверь троится, множится перед глазами. Предательски подгибаются колени, тело непроизвольно заваливается вперед… Последнее, что я вижу – как передо мной распахивается дверь.
Я делаю шаг – и падаю прямо в открывшийся проем. Прямо над ухом раздаётся непонятное:
– Он нестабилен. Нужна срочная транспортировка!..
Потом – темнота.
Глава 2. Уют и хозяин
Сознание возвращалось неохотно – как замерзший и негнущийся палец в неразношенную перчатку. В ушах гудело, в недрах черепа что-то постукивало, и я первым делом понял, что одно веко у меня приоткрыто больше, чем другое. Деталь мелкая, но… сразу не моя. Не я. Не так должно быть. Значит, тело осталось то же… этого, как его – Ловкача.
Я лежал на чём-то мягком, но не утопая в нём, не как в пуховой перине. Ощутив это, я открыл глаза полностью.
Потолок был высокий, белый, в штукатурных розетках. У стены стояла ширма с витражными вставками – геометрические узоры, красные, синие, золотые, не то чтобы церковные, не совсем светские. Толстое стекло, за ним горел явно искусственный свет, что-то холодное, не свечи и не лампы, неизвестно что. Рядом тикали часы, и каждый тихий звук отдавался, будто в пустой церкви. И тишина эта была не успокаивающей, а напряжённой, словно накануне выстрела.
Что ж, может, я и окажусь этим выстрелом.
Враг достаточно беспечно предоставил мне и время, и возможность восстановиться. Не бросил в ледяной и сырой каземат, не приковал пудовыми цепями. Кровать, одеяло, тепло – что может быть лучше?
Лучше, конечно, ещё добрый обед, но желать этого было б уже чересчур.
Я мысленно перебирал доступные этому телу средства и ресурсы, готовясь к контратаке.
С доступными средствами не очень. Если не считать кольца с искрой силы… кстати, а где оно, отобрали? – нет, вот же, где всегда, на безымянном пальце; если не считать его, то в наличии разве что хитрость с ловкостью. Что ж, попробуем что-нибудь из арсенала меня прежнего. Это будет хорошей проверкой – возвращается что-то или нет.
Надо мной жужжала пара мух. Из тех отвратительных, жирных зеленоватых тварей, что нагло лезут в глаза и рот. Я вскинул руку – одна из мух оказалась у меня в кулаке, вторая гадина ловким маневром уклонилась.
Так. Кое-что вернулось. Пусть не всё. Однако динамика положительная.
Я аккуратно сел.
И только теперь обнаружил, что сломанная лодыжка плотно перебинтована. Не гипс, а бинт, да и отека не видно, словно и не было там никогда никакого перелома. Рука тоже работает, словно и не случилось разрыва связок. Хм. Не знаю, куда я вляпался… да и знать пока что не хочу. Для начала надо понять, что происходит.
Никто мне не мешал. Никто не озаботился даже связать мне руки. Но я чувствовал – за мной пристально наблюдают…
Смотрите, смотрите. За погляд денег не берут.
На глаза мне попалось зеркало в резной роговой оправе. Из него на меня мрачно уставился подтянутый человек, молодой, судя по абрису. Широкие плечи, плоский живот. Хотя насколько всё же молодо это моё тело, судить не берусь. В отражении нет лица, в прямом смысле этого слова. Вместо него – размытое пятно, только два глаза поблескивают тёмными огоньками.
Я невольно вздрогнул. Неприятная картина.
– Очнулись, сударь, – сказал голос.
Из-за витражной ширмы вышел человек в наглухо застёгнутом сюртуке цвета свинца, с высоким стоячим воротником. Лицо – гладкое, ухоженное, с глазками стряпчего или помощника присяжного поверенного. А вот пальцы явно не бумажного человека – нет, это ловкие пальцы часовщика. На лацкане – эмблема в виде перекрещенных перьев и длинного тонкого бура, над ними – всевидящее око в три четверти оборота.
На пальце правой руки у этого типа поблескивал перстень: чёрный металл и овальный камень насыщенного изумрудного цвета. Изумруд, хотя это был явно не изумруд, играл и переливался, только не светом, а силой.
Силы было много. Свою я почти утратил, но в других – и в людях, и в вещах, ощущал её сейчас особо остро.
Может, именно потому, что силы мне сейчас так не хватало.
– Надеюсь, сон ваш был достаточно приятным, – добавил новоприбывший. – Хотя сейчас на приятности любого рода я бы не сильно рассчитывал.
– Где я? – спросил я.
Голос – хриплый, не мой, ощущение, будто в глотке сидит что-то чуждое, жестяное.
– В безопасном месте, – с улыбкой сказал мой пленитель. – Для нас, во всяком случае.
Он присел на край стола; извлёк из кармана нечто вроде записной книжки, но страницы её были из металлизированной фольги, и когда он их перелистывал, раздавался мягкий звук, как шелест флагов на параде. В пальцах правой руки у него возникло что-то вроде стального стилуса, наверное, на фольге и впрямь легче не писать, а выдавливать буквы со знаками.
– Позвольте мне задать вам несколько вопросов, господин… Ловкач. Не против, если я буду обращаться к вам так? Заметьте, я даже не спрашиваю, каково ваше подлинное имя.
Я промолчал.
– Во-первых, – продолжал он, делая вид, что не замечает молчания, – контактировали ли вы за последние семь дней с кем-либо из группы, известной под кодовым названием «Детский Хор»?
Я неосознанно вскинул бровь, но всё ещё молчал.
– Нет? – Голос его не менялся, но я понял, что это было уже вторым вопросом. – Хорошо. Тогда: участвовали ли вы в передаче нестабилизированной рукописи, помеченной литерой «Ш», некоему господину с титулом профессора?
Что? Какой «хор»? Какая «литера „Ш“»?! Какой «титул профессора»?
Кажется, внутри меня изумился даже Ловкач.
Чиновник – я не знал, кто он такой, на сюртуке никаких знаков отличия, кроме того странного значка, так что решил называть его так – отложил книжицу из фольги, спрятал стилус в передний карман сюртука, туда, где франты носят обычно платок паше, соединил пальцы домиком, склонился чуть ближе:
– Я не враг вам, Ловкач. Мне просто нужно знать – сознаёте ли вы, с кем – или с чем – связались. Или, точнее… кто связался с вами.
Всё внутри меня сжалось. Тело Ловкача хотело бежать. Ужасно хотело. И это было плохо. Я не знал, куда и к кому попал, но Ловкач, похоже, знал отлично. Честно скажу – я едва удержал себя в руках. Еле-еле.
– Понимаете, – продолжил человек в сюртуке, откинувшись к стене, – мы ведь не случайно вас вытащили. Точнее… не совсем случайно. Имелась заложенная вероятность, что появится некто вроде вас. Кто заложил эту вероятность и на каком уровне – уже другой вопрос.
Он вновь взялся за свою книжицу, перелистнул очередную металлическую страницу.
– Уточним: сегодня вечером, в восемь часов двадцать три минуты, вы повернули с Большого проспекта Петербургской стороны на Лахтинскую улицу. Там вы оставили первый след. Ваш собственный, вполне нормальный. Нам пришлось немало постараться, чтобы заполучить его, этот след. А через девять минут вы оставили второй… уже не след, но оттиск, назовём его так, соответствующий обнулённой сигнатуре. И это уже редкость. Очень большая редкость – и столь же большая опасность.
Он поднял глаза, поймал мой взгляд.
– И что же случилось за эти девять минут, милостивый государь?
Я молчал – просто потому что не знал. Потому что не я был тем, кто туда вошёл. И не совсем я – тем, кто вышел. Но, если бы и знал, мне совсем не хотелось отвечать на вопросы этого странного типа.
– Хорошо. Идём дальше. Вы можете объяснить, откуда на вашей одежде фибриллы низшей астральной спирали? Простым языком – ворсовое загрязнение третьего порядка. Фибриллы эти обычно находят либо в моргах, либо на кафедре экспериментального богословия.
Будь я проклят, если хоть в малейшей степени понимал, о чём он вообще.
Он улыбнулся, но не как человек – как сапёр, который знает, где спрятан заряд, и его одолевает любопытство, а не рванёт ли заряд этот прямо под вами?
Мило, очень мило.
– То есть, – произнёс я медленно, – меня обвиняют в том, что я пролез на эту вашу кафедру… экспериментального богословия, так? И что-то там на меня налипло?
– Мы никого не обвиняем. Мы вникаем.
Мой визави снова заглянул в блокнот.
– Следующий вопрос. Вам знакома женщина по имени Ванда Герхардовна? Княгиня из рода Ланских. Двадцати восьми лет. Волосы цвета старой меди, правый глаз чуть косит. Обычно носит перчатки, даже в помещении. Мы предполагаем, что она – сильный менталист.
Я покачал головой. Княгиня? Менталист? Вот так по крупицам я собирал знания о новом мире. Выходит, здесь действовала иерархия аристократов и при этом использовалась магия. Нечто подобное мне уже приходилось встречать в иных мирах, так что общее понимание о законах этого общества у меня присутствовало…
– Странно, – он откровенно наблюдал за мной, словно за блохой через лупу. – Не можете припомнить? А вот княгиня, судя по всему, знает вас. Очень даже неплохо знает.
Он встал. Прошёлся по комнате, как учитель, дающий ученику передышку перед самым трудным вопросом.
Я смотрел ему вслед, невольно прикидывая, кто он, и пытаясь угадать по походке; не чеканит шаг, не выпячивает грудь, как любой служака, не стелется, мягко скользя по паркету, – скорее всего, всё-таки не чиновник. Походка была уверенной, полной достоинства, но при этом… мне показалось, что он сам, будь его воля, ходил бы совсем не так, ничего своей походкой и осанкой не показывая и ничего не утверждая. Забавно, что он вообще счел возможным повернуться ко мне спиной и открыться. Мне, конечно, вчера изрядно досталось, но тело это они подлечили. Весьма неосторожно с его стороны, должен сказать – ничего же не стоит сейчас дотянуться до него одним броском. Хотя нет, это явно проверка. С его кольцом мне не совладать, пока что я ничего не смогу ему противопоставить. А сил задушить его у меня попросту нет.
От перстня его, подобно туману, расползалась сила, способная стереть меня в порошок, и было это совсем не похоже на моё скромное кольцо…
Но все, что надо, я разглядел. Из переднего кармана его сюртука по-прежнему торчал всё тот же стилус. Прочный, металлический, с заостренным концом.
Он ещё несколько секунд стоял ко мне спиной, словно давая последний шанс. Потом медленно повернулся.
– Последнее. Вы когда-нибудь чувствовали… нечто чужое внутри себя? Как будто вы идёте – а кто-то уже решил, куда вы свернёте? Как будто вы говорите – а слова как бы и ваши, но слегка сбились с привычной вам интонации?
Я хотел сказать «нет». Хотел. Но – задержался на долю секунды, и он это заметил.
– Я понимаю. Вы пока ещё… в пути. Но имейте в виду, некоторые двери открываются только изнутри.
Он подошёл ближе. Опустился на корточки напротив меня, заглянул в лицо – не грубо, не дерзко, а, скорее, с деловитым вниманием, как хирург, осматривающий рану, на которую только что наложил повязку.
– Мы можем работать вместе, господин Ловкач. Вы нам подходите. Почти.
И вот тогда я понял главное.
Меня не допрашивали, меня оценивали.
Словно инструмент, отвёртку или гаечный ключ.
И, кажется, размер подходил. Вот только не получится ничего, как бы этому господину ни хотелось обратного.
Визави мой поднялся, отступил. Слегка улыбнулся.
– Прошу прощения, любезный Ловкач, я ведь не представился. По чину – коллежский советник, звать можете Сергием Леонтьевичем.
– Что же до вас, сударь, до вашей личности… я не знаю, кто вы вообще, но знаю, кем вы являетесь сейчас, – советник несколько мгновений глядел на меня изучающе. Потом опустился на стул и продолжил с ленивым интересом, будто вспоминая детали из старого анекдота: – Ловкач… Широко известен в узких кругах. Были слухи, мол, некто с таким прозвищем разгуливал некогда по хранилищам ювелиров с коллекционерами, как по Невскому. Сейфы, ловушки, часовые механизмы – всё словно само рассыпалось при его приближении. Многие выдают себя за Ловкача, но… это ведь вы, верно?
Я пожал плечами – как бы небрежно. Мол, не пристало хвастаться.
Советник улыбнулся. Губами, не глазами.
– А вот был ещё и такой случай… Несколько месяцев назад, кажется. На Большом Сампсониевском. Эталонный замок Кольмара, три ступени, четыре сигила, шестикратно резервированная защита. Открыт за одиннадцать минут. Без следов… Так что… всё-таки, кто вы сейчас? Уголовник? Беглец? Или, может, что-то совсем иное?
И он скосил глаза, глядя на моё кольцо.
Я прищурился.
– Может, и что-то иное, – хрипло произнес я.
Поманил пальцем советника к себе, касаясь пальцами горла, показывая, что мне пока что тяжело говорить и я хочу, чтобы он приблизился.
