– Покойника. Мне. Кому они сейчас нужны-то?
Мне хотелось заметить, что и самому покойнику они были без особой надобности. Я даже знала, где они – в одной из тех коробок, которые я в свое время забросила на чердак. Спасибо мне. Будь я менее сентиментальна, они могли бы легко очутиться в ближайшем от дачи помойном баке.
– Хорошо. – Я прошла за Ниной на веранду. – Присядьте, я сейчас их достану.
Нина царственно кивнула, села за стол, сняла наконец свою шляпу.
– Может быть, чаю? – Все-таки она любопытный персонаж.
Еще один монарший кивок.
Я набрала воды и поставила чайник.
– Слышала, он вас уволил? Как раз перед смертью?
Я не повернулась. Пожала плечами.
– Вы слушаете сплетни.
– Поймите меня правильно, Ника. Естественное любопытство. Если так, то почему вы оказались в доме в день его гибели?
Я поставила перед ней чашку, улыбнулась – почти так же доброжелательно, как это умеет делать старшая из сестер Двинских (учусь, учусь!).
– Начнем с того, что меня не увольняли. Сентябрь – начало семестра в университете. Я просто собиралась вернуться к своим прямым обязанностям.
– Выходит, это мой Костик сбил вас с пути праведного. – Она порылась в сумочке и вытащила тонкую сигаретку. Не спрашивая разрешения, закурила, приспособив под пепельницу чайное блюдце. – По-моему, он даже меня подозревает. Совсем обезумел. Не успел выяснить со стариком отношения и теперь в ярости. Смешно.
Я засыпала в заварочный чайник чай, залила кипятком. Ничего не смешно, думала я. Мы до последнего надеемся, что человек, нас породивший, что-то поймет, почувствует. Скажет нужные слова. Ну, это-то, в случае старого ящера, дело как раз безнадежное. Но вот выяснить отношения… Я-то, по крайней мере, успела. Можно сказать, повезло. А вслух, повернувшись к Нине, заметила:
– А Костик-то ваш паренек не без навязчивых идей.
Нина весело рассмеялась. Смех рассыпался по закоулкам дома в официальном трауре, отскочил от завешенных простынями зеркал.
– Это он в меня. – Нина посмотрела мне прямо в глаза. – Подозревает всех, кто живет в этом доме. Сестер. Третью жену. Мужа Анны.
– Но не меня?
– Вы – пришлый человек. «Сui prodest» для вас не работает.
– А крючок на двери? – Я налила нам чай.
– Какой крючок?
– Плохо проинформирован ваш Костя. Ванна была закрыта. Ане с Алекс пришлось выбивать дверь.
– Действительно. – Она задумчиво стряхнула пепел с сигареты. – Не срастается. А окно? В ванной же есть окно?
Я кивнула.
– И его наверняка регулярно держат открытым. – Она задумалась. – Дом старый, вентиляции нет, влажность, краска трескается, облезает. Вы – девочка явно не спортивная… – Она с сочувствием оглядела мои формы.
– Спасибо.
– Зря иронизируете. Я только что вывела вас из круга подозреваемых. И себя, кстати, как женщину весьма корпулентную. Но вот другие девочки в этом доме, согласитесь, вполне могли бы…
– А может, это самоубийство? – светски поинтересовалась я.
– Самоубийство?! Олег?! – Она снова расхохоталась, легко, как-то очень молодо. – Никочка, я вас умоляю! Если вы читали его письма ко мне…
Я кивнула – читала. Нина чуть осеклась, но продолжила:
– Тогда средь чисто эротических пассажей вы заметили эту идею фикс – покончить с собой. Поэт, знаете ли, должен умирать молодым, иначе какой же это, к черту, поэт?
– Так ведь он и пытался?
– О да. Кидался под поезд, бросался из окна. Но поезд опаздывал, а выпав из окон, он отделывался переломами. Судьба Онегина хранила. Он верил, что может вечно играть с Богом в эту игру. Что у них, как бы это сказать? Привилегированные отношения. Но потом, с возрастом… Эта счастливая уверенность куда-то делась. Вместе с легкостью, этим его сумасшедшим обаянием, смешливостью. Впрочем, тут мы все одинаковы. Жаль, вы не застали его молодым. – Она смотрела прямо на меня, но явно не видела. – Это был тайфун. Ураган. Невозможно сопротивляться.
– Ну он и в последние годы вполне умел нравиться. – Я обиделась. Получается, Нине досталась лучшая версия, а мне – объедки с праздничного стола.
– Ерунда. – Нина будто очнулась, раздавила остаток сигаретки. – Клейкая бумага для наивных мушек. Использование наработанных техник, не более того. Да и для того, чтобы обаять, нужен выброс энергии в сторону жертвы. А энергию свою он истово берег. Не случись той ванны, до ста лет бы прожил, холил бы себя, любимого. Лелеял. Тщательно отслеживал бы процессы в дряхлеющем теле: все это движение лимфы, желудочного сока, дефекацию. – Нина зло оскалилась, на секунду замолчала, задумавшись о своем. – Несите, Ника, письма, а то я что-то заболталась.
Я поднялась по скрипящим ступеням наверх, вспоминая сполохи нежности и тепла, исходившие от покойного хозяина дома. Нина права. Невозможно сопротивляться. Невозможно, да и не хочется.
А спустившись со связкой писем, обнаружила внизу покуривающую рядом с гостьей Алекс. Весьма контрастная парочка – тонкий в черном, толстый – в вызывающе-розовом. Я без слов передала письма Нине, та также молча сунула их в сумочку. Поднялась, надела шляпу.
– Ну что ж. Спасибо за чай. Не проводите, Ника?
Я на секунду замерла: что-то явно произошло за те минуты, пока я искала письма в чердачной пыли. Кивнула: почему бы и не проводить?
Чувствуя затылком взгляд Алекс, мы двинулись гуськом по садовой дорожке. Уже за калиткой Нина обернулась.
– Знаете, Ника… Между нами: я, скорее, поверю в мистику с крючком на ванной комнате. – Она хихикнула. – Пришла к нему разгневанная Муза и задушила. Чем в эту белиберду с убийством.
Нина надела темные очки, будто отгородившись ими от дома Двинского и всех его обитателей.
– А вообще, зря вы согласились. Ничем хорошим это не закончится.
Я пожала плечами.
– Так ведь уже закончилось.
– Я есмь начало и конец, – усмехнулась она. – Ну, тогда счастливо оставаться.
Я проводила ее взглядом. Первая жена уходила от меня в яркой победительной шляпе, почти танцуя, унося в сумочке воспоминания юности. Я закрыла калитку, медленно прошла обратно к дому.
На крыльце, скрестив руки на груди, стояла Алекс. Лицо ее было сурово.
– Мы согласились на ваше присутствие, Ника, – сказала она. – Но этой женщины здесь больше быть не должно.
Я осторожно кивнула.
– Конечно.
Молча обогнула ее и прошла в кабинет. Любопытно: почему Нину здесь так не любят? Возможно, подспудно чувствуют, что у этой женщины есть мотив. Насколько холодной можно сервировать месть? Разложившейся? В плесени? Прикрытой розовой соломкой? Подобно Сильвио, дотерпевшего до момента, когда граф оценит жизнь и убоится смерти, могла ли Нина так долго ждать? Пушкинский герой терпел шесть лет. Но Пушкину на момент написания повестей был всего-то тридцать один год. По нынешним временам – юноша. Для такого и шесть лет – большой срок. Нине за семьдесят, и ее отношения со временем несколько иные. Выжидательные. Муза, ворвавшаяся в ванную к старому поэту. Я хмыкнула: в конце концов, она и была его Музой. Только он променял ее на другую. Музы, как жены, бывают ли бывшими?
Глава 8
Литсекретарь. Лето
О приезде матери я догадалась по запаху. Американские духи – много оптимизма с сахаром. Несокрушимые, как американская демократия, они перебивали даже вечные ароматы кошачьей мочи, витающие на лестнице. Мать спрыгнула с замызганного подоконника между этажами, каким-то родным, посконно бабьим жестом огладила юбку. Распахнула материнские объятия. Я едва успела затормозить. Я и мои пакеты из «Пятерочки».
– Никочка, – опустила она так и не понадобившиеся руки. – Что же ты мне ничего не сказала?
Пока я выкладывала на стол содержимое пакетов – пельмени, сметана, рулет с маком (основное блюдо плюс десерт), мать честно выпытывала детали последних месяцев. Я говорила спокойно, сама удивляясь со стороны, как взвешенно, по-взрослому звучит голос. Но, обернувшись на мать, с удивлением обнаружила, что та беззвучно плачет. На мой немой вопрос она лишь жалко пожала плечами. Что, мама, тяжело терять человека, который беззаветно любил тебя всю жизнь? Другого такого ни у меня, ни у тебя не будет.
Я выложила на тарелки готовые пельмени – себе и ей. Шмякнула себе сметаны, подумала – и добавила еще щедрый срез сливочного масла (смотри и осуждай, мама), густо посыпала перцем. В ожидании тирады о здоровой пище закинула в рот обжигающий пельмень.
И услышала:
– Твой отец был прекрасным человеком.
Смерть хороша хотя бы тем, что добавляет некоторым такта.
– Верно, – я повернулась к ней, неопрятно жуя. – Вот только он не был моим отцом.
– Что ты такое говоришь?! – удивление в ее голосе было почти естественным.
Я усмехнулась, выжидательно подняв бровь. Серьезно? Мы будем продолжать играть в эти игры? Она отвернулась к темному окну. Я – обратно к своему недиетическому блюду. Торопиться было некуда. Я уже знала правду. Конечно, лучше совершать подобные открытия в беседе с родней, а не с лечащим врачом, который объясняет тебе, что сданная тобой в донорских целях кровь – увы и ах! – твоему отцу не подойдет, потому что – вот умора! – он не твой отец. Не та группа. В тот день у меня не хватило пороху доискиваться правды. Выяснения отношений с умирающим – то еще удовольствие. А назавтра он превратился из умирающего в мертвого. И спрашивать стало незачем и некого. Но вот я увидела мать – и злость привычно сменила собой апатию. С тобой, мама, я, пожалуй, отношения выясню.
– Раньше я думала, – я положила тарелку в жирных подтеках в раковину, – что ты уехала, бросив своего единственного ребенка на отца. Но выходит, ты поступила еще лучше? Бросила дочь на человека, который и отцом-то ей не являлся.
Я повернулась к матери. Она сидела, вытянувшись, над нетронутыми пельменями. Глаза ее были уже сухими. Пальцы в розовом маникюре потянулись к сумочке, нащупали сигареты. Ого! А как же здоровый образ жизни? Я молча открыла форточку. Чувствуй себя как дома, мама, но не забывайся – свой дом ты уже предала.
– Не смей говорить, что он не был тебе отцом! – Она затянулась, губы сморщились в куриную гузку, кожа облепила скулы – и стало заметно, что передо мной уже совсем не молодая женщина. – Он был тебе больше отцом, чем…
– Чем твой любовник?
– Чем любой… – она неопределенно качнула сигаретой в сторону окна.
– Он знал? – Я замерла. Это был единственный вопрос, который меня волновал.
Она вздохнула:
– Конечно знал. Ты же как две капли воды… И потом – мы до этого много лет пытались. Тогда возможности были не такие, как сейчас.
– Хочешь сказать, ты сознательно выбрала себе быка-осеменителя для создания крепкой семьи?
– Не хами. Я влюбилась. С отцом у нас давно плохо ладилось. Попытки завести детей отношений не улучшают. Думала уйти.
– Но осеменителю ты не понадобилась? – Мать застыла с постепенно сжирающей самое себя сигаретой. – Он был женат? – догадалась я. – И ты решила остаться?
– Я все равно решила уйти, – медленно произнесла она. – Но он узнал о ребенке. Просил дать нам шанс. Сказал, будет воспитывать как своего. Ни разу не упрекнет.
Я упала на табуретку – у меня в семье творилась пошлейшая мелодрама. А я – ни сном ни духом. Конечно, отец ни разу ее не упрекнул. Чужой по крови, он любил меня сильнее, чем моя мать. Это для нее я была постоянным напоминанием об отказе «того» – поняла я. Ей и не нужен был ребенок, она любила только саму себя. И, может, еще – того.
– Кто он? – Вот же! Ведь я не хотела спрашивать, да и какая, к черту, разница?
– Давай завтра. – Она тяжело, по-старушечьи, поднялась из-за стола.
Но ни назавтра, ни неделю спустя так и не назвала его имени – Il nome suo nessun sapr? – а я из гордости не повторяла вопроса. За эту неделю она на свои деньги заказала отцу памятник, отмыла до блеска нашу старую квартиру, заменив все, что не работало, и выбросив всю ту ветошь, которую мы с отцом продолжали хранить. Он – из сентиментальности, я – из равнодушия. В воскресенье, когда я проснулась, ее уже не было. Квартира звенела пустотой, чистотой и – одиночеством. Я потянула на себя дверцу холодильника – впервые за много месяцев он оказался полон: выставка ярких фруктов, обезжиренные йогурты, запеченные с овощами грудки индейки. Диетический рай осенил мое жилище своим крылом.
– Спасибо, ма, за прощальный подарок, – прошептала я, захлопывая дверцу, – не стоило так утруждаться.
Но ошиблась. Настоящий подарок ждал меня на столе: книжка поэзии, с заложенным в нее белым конвертом. Письмо? Я разорвала его с унизительной поспешностью. Но там оказалась только пачка пятитысячных купюр. Я сглотнула, усмехнулась – на что ты рассчитывала? Что твоя мать изменится, что она… И вдруг – замерла. С открытой страницы книги на меня смотрело мое лицо.
Глава 9
Архивариус. Осень
– Ника, у меня к вам просьба. – Валя стояла передо мной в помятом черном пальтеце, светлые волосы забраны под черную косынку, зато нос и глаза стали чуть менее красными. Припудрилась? Выспалась? Отскорбела? – Вы не могли бы повести машину? У меня руки дрожат.
И она, как ребенок, доверчиво вытянула вперед тонкие пальцы с обкусанными до мяса ногтями – те и правда чуть дрожали.
– Без проблем. – Я улыбнулась ей как можно теплее. – Давайте ключи.
– Спасибо вам, Ника. – Она протянула мне ключи. – Знаете, вы единственная меня здесь не ненавидели.
Я замерла. Вообще-то, могла сказать я, ты ошибаешься. Но вместо этого спросила:
– А как же Алекс?
Валя кивнула.
– Она тоже. Раньше. А Анна до сих пор…
– Ясно. – Я взяла у нее ключи. Рука была лихорадочно-горячей.
Вот так я и оказалась в машине с ними тремя – Валей и ее родителями.
– Михаил Гаврилович, – представился отец, то и дело оглаживая сгоревшую на щедром алтайском солнце лысину.
