– Я, дорогуша.
– Нет, спасибо, опасаюсь похмелья.
Камилла ухмыльнулась, продемонстрировав отсутствие левого премоляра, и подала липкую папку с меню.
Хорошего виски в «О’Рурк» не осталось, зато уцелел запас вполне сносного коньяка, поэтому вместо запахов торфа и дегтя с рыбацких верфей я каждый вечер вдыхаю ароматы старинных дубовых бочек и согретого солнцем спелого винограда из какой-то немыслимой дали, из иной реальности, будто бы отделенной не только пространством, но и временем. Я пью коньяк маленькими глотками, стараясь не налегать, и вечер за вечером жду.
– Тебе нужно было летом приехать, у нас летом хорошо.
Камилла иногда пытается завести разговор. Она ко мне расположена, как и почти все, кто не познакомился со мною поближе, и я не даю ей возможности во мне разочароваться. Знакомства сейчас вовсе некстати, и я не стремлюсь заводить новых друзей. Мне вполне достаточно своего общества, причем в самом буквальном смысле: от долгого одиночества я приобрел привычку вслух разговаривать с самим собой, причем дело порой доходит до спора, если моя юнгианская тень начинает выдавать слишком неприятную правду, и в этой дискуссии я никогда не одерживаю победу. Но чаще мы ладим, сидим вместе в «О’Рурке» и развлекаемся тем, что рассматриваем и обсуждаем публику. Мой собеседник отражается в пыльном зеркале позади стеклянных полок за стойкой: темный костюм, белая рубашка с чуть ослабленным узлом черного узкого галстука, безупречно небрежная и стильная стрижка, бледное лицо гладко выбрито, взгляд насмешливый и немного высокомерный – совсем как я сам в свои лучшие годы. Сейчас, с отросшими почти до плеч волосами, с длинной щетиной, в водолазке и потертом пальто я выгляжу рядом с ним обломком житейского кораблекрушения. Когда мы начинаем разговаривать вслух, Камилла обыкновенно отходит подальше, хотя и смотрит с пониманием, а я веду беседу с собственной тенью, как доктор Фауст с невидимым язвительным Мефистофелем.
– Как тебе вот этот пролетарский модник? Видно, что летом он бы надел сандалии, купленные в магазине спорттоваров, со спортивными же носками, ибо такая комбинация примиряет его с сакральным знанием о том, что это безвкусно и не комильфо.
– Что тут у нас? Синий костюм из дешевой синтетики, розовая рубашка, стрижка в пушистый кружок, преждевременно состарившийся от отсутствия перспектив – парень явно отпросился уйти пораньше из офиса на вымученное свидание вот с этой печальной поблекшей женщиной… Да, вот и роза в целлофане на месте, сейчас Камилла принесет им сосуд для этого дара.
– Скорее всего, она его коллега из другого отдела, и других вариантов знакомства ни у него, ни у нее нет…
– Что за крик безысходности!..
Иногда появлялись представители местного истеблишмента: мужчины среднего возраста, нарочито уверенные в движениях, с лишним весом, в узких белых рубашках и кожаных куртках, с женами или подругами. Они обычно приезжают на внушительных автомобилях, считавшихся престижными лет пятнадцать назад, очень громко разговаривают по телефонам про валютные биржи, цены на золото, Дубай и миллиарды, а потом долго пересчитывают на калькуляторах принесенный им счет и еще дольше пытаются его поделить.
Наблюдения за окружающими и желчные разговоры с самим собой помогают мне стравливать понемногу агрессию, поэтому вечера проходят спокойно и мирно, хотя однажды я едва не сорвался. То ли не находящая выхода ярость душила меня сильнее обычного, то ли персонаж вызвал особенное раздражение: здоровенный, с огромным животом, с трубным голосом и манерой говорить в телефон, держа его на растопыренных толстых пальцах, как купчиха, пьющая чай из блюдечка. В один из пальцев намертво влипло обручальное кольцо, чтобы никто не вздумал покуситься на этакое сокровище. В какой-то момент он воздвигся рядом со мной и уставился, облокотившись на стойку так, что скрипнуло дерево. Я сделал вид, что не замечаю его, хотя в голове начинало шуметь.
– Ну что? Какие новости? – наконец прогудел он с вызовом, обдавая меня перегаром.
Я повернулся и посмотрел ему в глаза. Они были выцветшими, как застиранные кальсоны.
– Самые прискорбные. Поделиться?
Он шумно задышал носом, но ему или чего-то недоставало – алкоголя, тестостерона, а может быть, того и другого, или здравый смысл не угас окончательно под воздействием дешевого виски, или сработала интуиция, или просто ангел-хранитель, напрягшись, оттащил его от неминуемой беды, но он убрался обратно в угол, где и просидел остаток вечера, сжимая челюсти и сверля меня свирепым взглядом.
– Нужно было взять тарелку, вот эту, которую Камилла, по обыкновению, не убрала со стойки, разбить и острым краем полоснуть его поперек физиономии по глазам, – говорю себе я из зеркала.
– Может быть, он семьянин и многодетный отец, – неуверенно возражаю я.
– Это и ужасно.
Я не отвечаю и залпом выпиваю коньяк.
– Алкоголь не поможет, – сочувственно сообщает мне мое отражение. – Ничто не поможет.
Я это знал. Честно говоря, я вообще не хотел пить каждый вечер, но контекст требовал правдоподобия.
– Такие, как мы, не меняются. Наемные убийцы, завязавшие со своим ремеслом и нашедшие себя в радостях простого семейного быта, встречаются только в кино. Тут как с творчеством: если ты настоящий художник, то не писать, не сочинять, не творить не получится – или делай то, к чему зовет тебя дар, или он сожрет тебя изнутри.
Это мне тоже было известно. Нельзя сказать, что я не пытался. Однажды на три года мне удалось кое-как выстроить баланс с окружающим миром и создать для себя хотя бы видимость нормальной жизни. Я оборвал все прежние связи и не заводил никаких новых; спрятался от самого себя и от прошлого в дела частного похоронного агента, в житейскую аскезу, в установленный распорядок, в маленький бар, который назначил для себя домом, в придуманную привязанность к девочке-бармену, которую, в сущности, толком не знал, в алкоголь, который в этой системе работал подобно медикаментозной поддержке при терапии. Я почти убедил себя, что могу довольствоваться ничтожно малым в сравнении с тем, что раньше давала мне жизнь. Все рухнуло – или изменилось, или стало как прежде, – когда Марину, эту несчастную девушку из бара, зверски зарезали, а я не смог остаться в стороне. Думаю, мне просто был нужен повод. За шесть недель я застрелил троих человек, убил в рукопашной схватке противника, в само существование которого многие не могли бы поверить, а еще одного сжег из армейского огнемета в центре Санкт-Петербурга, вызвав пожар и обрушение целого дома. Я прошел по кроваво-красной цепочке масштабного заговора, следствием чего стали десятки смертей людей влиятельных и богатых, а с самым могущественным и опасным из них, моим бывшим работодателем, нет, больше – другом, опекуном, почти отцом, я фатально разорвал отношения, обманув и предав доверие. Я мог бы сбежать, уехать, забраться в какой-нибудь сонный северный городишко и жить там во внутреннем изгнании, словно на маяке, но это было уже невозможно. Я снова полной грудью вдохнул ту жизнь, от которой безуспешно пытался бежать, для которой был создан, и отказываться от нее более не собирался.
Поэтому я принял настойчивое предложение о сотрудничестве от одной таинственной юной леди, которую никогда не видел и которой однажды пообещал отомстить за то, что это она, будто хитроумный закулисный распорядитель кровавой пьесы, жестоким и хитроумным образом вернула меня обратно в мир смерти, тайн и насилия. Я был зол на нее не столько из-за Марины, растерзанной на заднем дворе бара, сколько из-за того, что чувствовал себя дураком, которым манипулировали в собственных целях, а такого я не прощал никогда и никому. Хотя, если быть откровенным, мне стоило быть за это признательным. Так леди Вивиен стала моим новым поставщиком наркотика, составляющего суть и страсть моей жизни, и нанимательницей, отправившей меня в Анненбаум.
Суть дела леди Вивиен, по присущему ей обыкновению, обрисовала лишь в общих чертах, так что для меня большая часть условий задачи оставалась неизвестной. На первом этапе нам требовалось некое нестандартное решение, которого у меня не было, зато оно имелось, судя во всему, у леди, без лишних объяснений распорядившейся каждый вечер сидеть, как приколоченному, в пабе «О’Рурк» с восьми вечера до полуночи и ждать.
– Чего именно? – уточнил я.
– Вы поймете, когда все случится, – было ответом.
Больше всего я боялся, что ожидание затянется и я успею привыкнуть и к Анненбауму, и к «О’Рурку», и к Камилле и, что было бы сущим кошмаром, их полюбить. За восемь дней я исходил город вдоль, поперек и еще раз вдоль и, пользуясь любезностью Камиллы, на всякий случай осмотрел все закоулки в «О’Рурке», в качестве благодарности выслушав несколько ее историй про бывших мужей, все различие между коими определялось только разновидностью запрещенных веществ, которые они употребляли.
* * *
Как обычно бывает, все произошло тогда, когда я уже перестал ждать.
Время приближалось к полуночи. В пабе оставались только я, Камилла, деловито натирающая несвежей тряпкой барную стойку, и двое засидевшихся за кружками пива гостей в углу, уже рассчитавшихся, но все еще не находящих в себе достаточно мужества завершить уик-энд перед кошмарной неизбежностью стремительно приближающегося понедельника.
На лестнице глухо звякнул колокольчик. Заскрипела тяжелая дверь, потянуло промозглым сквозняком с улицы и послышалось, как частые капли дождя барабанят по железному навесу у входа.
– Мы закрыты! – протяжно прокричала Камилла, не отвлекаясь от стойки и тряпки. Ей не было видно, кто вошел в паб, зато увидел я.
Юная девушка, почти девочка, едва ли восемнадцати лет, стремительно спустилась по лестнице и остановилась рядом со мной, тяжело дыша и растерянно озираясь. Кажется, она сама не вполне понимала, где оказалась, просто забежав наугад в первую открытую дверь. У нее были отливающие золотом темные густые волосы, на которых дрожали капли воды, большие глаза перепуганной лани и бледное личико; я увидел, что у распахнутой теплой куртки вырваны кнопки застежек и надорван правый рукав у плеча. Девушка посмотрела на меня, на Камиллу и произнесла:
– Помогите.
Что бы ни преследовало ее во мраке ненастной ночи – бароны-разбойники, зловещие колдуны или дракон – оно было близко: дождь не успел сильно намочить волосы девушки, а значит, она или прибежала из соседнего дома, или выскочила из машины. Я взглянул на Камиллу. Та поняла без слов, отбросила тряпку и позвала:
– А ну-ка, пойдем со мной, моя милая!
Девушка неуверенно шагнула вперед. Камилла вынеслась из-за стойки, схватила ее за руку и потащила за собой к распашным дверям в кухню. Кроме места, где вечно сонный повар с помощником жарили стейки и рубили салаты, помимо тесных кладовых и подсобок, там был служебный выход во двор, и еще одна дверь между туалетом и душевой, ведущая на лестницу в хостел. Я надеялся, что жизненный опыт подскажет Камилле правильный выбор.
В узких окнах под потолком мелькнули бело-голубые лучи фар. Захлопали дверцы автомобилей. Дверь вновь заскрипела, жалобно и протяжно, потом раздался удар и звук слетевшей пружины; колокольчик звякнул и замолчал. Вместе с дождливым холодом в паб ворвались голоса и дробный топот тяжелой обуви по деревянной лестнице, будто по ней и вправду втягивал вниз свое тело многоногий дракон.
– …сюда она нырнула, я видел…
– …надо было посередине сажать…
– …да я думал, что заблокировано!..
В паб вбежал щуплый, небольшого роста мальчишка с сердитым мышиным личиком и редкими волосиками, намокшими и прилипшими к маленькой голове. На вид ему было лет четырнадцать; он остановился у лестницы, отдуваясь и озираясь вокруг. За ним, раскорячась на ступенях, будто краб, спешил седоватый крепкий мужик с огромными сивыми усами, свисающими, как у моржа. Еще двоих я узнал: широкоплечий молодой мужчина с взъерошенными жесткими волосами, похожими на игры дикобраза, и юноша в черной куртке и желтом спортивном костюме; он встал, широко расставив ноги в огромных белых кроссовках, и, иронично прищурившись, разглядывал обстановку. Следом спустился еще один мужчина, высокий, лет сорока, прямой осанкой, немного вьющимися волосами, задумчивым ликом и аккуратными усиками напоминающий белогвардейского офицера, какими их обыкновенно изображали в советских фильмах. Последним вошел подросток с длинными темными волосами, свешивающимися на уши из-под нелепой бейсболки салатового цвета, которая явно была ему мала; под расстегнутой кожаной курткой пламенели буквы и скалились черепа с логотипа какой-то рок-группы. Он сел на угловой диван у дальнего столика, надвинул большие наушники и со скучающим видом уставился перед собой.
Подростки выглядели как люди, ни одного дня в своей жизни не жившие плохо. Это как-то сразу заметно и не спутать ни с чем, как фирменную вещь интуитивно всегда отличишь от подделки. Похоже, сегодня им предстояло впервые столкнуться с малоприятной реальностью. А вот взрослые явно были людьми, повидавшими разные виды; они носили некое подобие военной формы: короткие темно-серые куртки, широкие брюки такого же цвета из плотной ткани с карманами на коленях и ботинки на высокой шнуровке. На поясах-«варбелтах» висели короткие металлические дубинки и кобуры, из которых высовывались пластиковые пистолетные рукояти.
– «Ярыгин», насколько я вижу, – прокомментировал я в отражении. – Поддерживают отечественного производителя. А командир, судя по всему, решил выделиться.
Куртку мужчины, похожего на белогвардейца, перетягивала старинная армейская портупея, на которой висела только одна закрытая кожаная кобура. В остальном он был одет так же. У всех троих на черной ткани курток с левой стороны груди была вышита ярко-алая буква «А», обведенная справа вытянутым полукругом.
Повисло молчание. Мгновенно сгустившийся воздух наполнился запахом тестостерона и дешевого лосьона после бритья. Двое за дальним столиком при виде нежданных гостей как будто слились с интерьером, сделавшись неотличимы от рекламных плакатов пива и афиш фильмов ужасов на стенах.
– Добрый вечер, – приветливо поздоровался я. – Вы, наверное, из клуба поклонников Натаниэля Готорна? Мы ждали вас несколько раньше.
Все молча переглянулись и посмотрели на меня.
– Ладно, это сложная шутка, согласен.
– Юморист, – констатировал усатый мужик, осклабился и весело подмигнул. Я с готовностью подмигнул в ответ.
В кухне что-то раскатисто загрохотало, рассыпалось дробным металлическим звоном по каменным плитам пола, раздался сердитый окрик, затем удар и характерный звук падения обмякшего тела. Створки дверей распахнулись и в паб вошел еще один мужчина в темной куртке, небольшого роста, с какими-то слипшимися вместе чертами лица, как будто оно было нарисовано на воздушном шарике, который потом сдулся, с густыми черными бровями, из-под которых поблескивали почти невидимые глазки, и в намотанной на шее «арафатке». За ним появился мальчишка, очень высокий – едва ли не выше меня, полный, с детским лицом и пухлыми нежно-розовыми щеками. На нем было застегнутое на все пуговицы толстое пальто-дафлкот и заботливо намотанный большой теплый шарф.
– На улице нет, – сказал человек в «арафатке». – Ушла. Или тут прячется.
К счастью, Камиллу не подвело чутье и дверь она выбрала верную. Я откашлялся. Все снова посмотрели на меня.
– Господа, паб закрыт, – сообщил я. – Кстати, если мальчикам нет восемнадцати, им тут вообще делать нечего.
Толстый парень в дафлкоте вздернул подбородок, шагнул ко мне и толкнул в грудь.
– Где девчонка?
У него был ломкий голос подростка и тон человека, привыкшего, что его приказы исполняются мгновенно и беспрекословно.
– Дружок, понимаю, я в твои годы тоже бегал за девочками, но сейчас для этого поздновато. Ночь на дворе. К тому же, похоже, ты не в ее вкусе, что можно понять.
Мальчишка вспыхнул и занес пухлый кулак. Не вставая с барного табурета, я коротко размахнулся левой рукой и ладонью хлестнул по большой мягкой щеке так, что другая заколыхалась. На лице у него появилось обиженное и растерянное выражение человека, впервые по этому лицу получившего. Он покачнулся, заморгал, попытался усесться на стоявший поблизости стул, промахнулся и с грохотом рухнул, увлекая за собой и стул, и стол за мгновение до того, как чуть замешкавшийся мужчина в «арафатке» успел его подхватить.
Я заметил движение с другой стороны и повернулся. Юноша в спортивном костюме поднял полусогнутые руки и начал, подпрыгивая, приближаться ко мне. Это напоминало воинственные танцы, которые исполняют друг перед другом, выскочив из автомобилей, повздорившие на дороге клерки. Я встал и несильно пробил ему носком ноги в корпус. Он охнул, согнулся пополам и осел у стены.
Я опасался, что в ход пойдут пистолеты – это могло бы осложнить дело, – но все обошлось. Мужчина со взъерошенными волосами снял с пояса дубинку и начал неспеша приближаться, покачиваясь и равнодушно глядя чуть в сторону. Он был будто собран из широких костей и двигался плавно, как умелый танцор. Второй, с трудом кое-как усадив оглушенного пощечиной толстого мальчишку на стул, медленно подходил с другой стороны, слегка постукивая своей дубинкой по барной стойке.
– Они убийцы, – сообщило мое отражение. – Все четверо.
– Вижу, – ответил я. – Наконец-то.
Время замедлилось и окружающее приобрело какую-то кристальную, прозрачную ясность. Я видел и слышал все: как стонет, приходя в себя среди рассыпанных ножей и вилок, повар на кухне; как в хостеле тремя этажами выше дважды повернулся ключ в замке, надежно заперев дверь; как на пивном кране дрожит, готовясь сорваться, мутная капля. Внутри меня по жилам и венам словно побежали пузырьки газировки, и я почувствовал, как приближается ликующая, беспримесная, восхитительная ярость. Это была не прокисшая унылая злоба, копящаяся от чувства своей ущербности, будто жидкая гниль на дне мусорного бака, которую трусливо вымещают на слабых; не свирепая ненависть психопата, потерявшего чувство реальности и грозящего этой самой реальности казнями и испепелением; не дофаминовая жажда насилия и чужого страдания как у маньяков; это было живое пьянящее чувство, чистое, как кислород.
Двое приближаются ко мне с двух сторон. Эти парни умеют действовать в паре, и навык свой приобрели явно не на тренировках по керлингу. Высокий как будто лениво делает несколько ложных замахов, а потом резко атакует, целя в висок. Я бью навстречу движению тыльной стороной ладони и попадаю точно в запястье. Дубинка вылетает у него из руки, бешено крутится в воздухе и падает за стойку, где что-то разлетается осколками и металлическим дребезгом. Кулак моей правой руки врезается ему в шею сбоку, он хватается за нее обеими руками и начинает стремительно багроветь.
– Сзади, – говорит отражение.
Я чуть наклоняюсь – дубинка, с гудением взрезав воздух, шевелит волосы на затылке, – бью локтем назад, попадаю в точку солнечного сплетения и оборачиваюсь, когда мужчина в арафатке, ловя воздух широко открытым ртом, пытается замахнуться еще раз. Я перехватываю руку и бросаю его через плечо так, что он сшибает своего задыхающегося приятеля, и оба с шумом валятся на пол. Дубинка остается у меня в руке. С пивного крана срывается капля и звонко разбивается о железный поддон.
– Ты мог сломать ему гортань, вмять ее в шею, – слышу я голос из зеркала. – Или вогнать переносицу в мозг. А второго, когда он разинул рот, надеть этим ртом на барную стойку и добавить кулаком по затылку, чтобы лопнула челюсть…
Я это знаю. Я чувствую себя, как алкоголик, после недельного воздержания вынужденный в приличном обществе пить маленькими глотками легкое проссеко и с трудом справляющийся с искушением махнуть бокал залпом, а потом присосаться к бутылке. Мне ни в коем случае нельзя ни калечить их, ни тем более убивать, и я сдерживаюсь, как могу, довольствуясь малым. Высокий все еще сипит и откашливается, держась за горло, его мозг пытается справиться с критическим недостатком кислорода; я знаю, что ему вряд ли удастся подняться в ближайшие пару минут, но второй быстро опомнился после падения и уже готов встать, но я не проламываю ему голову дубинкой, как мне бы хотелось – в нескольких местах, пока кости черепа не деформируются и лицо не исказится до неузнаваемости, – а только аккуратно бью металлическим краем в бровь. Поток алой крови заливает ему левый глаз.
– Не сметь!..
Маленький щуплый мальчишка бросается на меня с искаженным от гнева лицом и с безрассудной храбростью человека, сталкивавшегося с опасностью только в кино и компьютерных играх. В его высоко занесенной руке зажата плетка с утолщением на конце. Я на миг растерялся, не зная, как поступить, но тут усатый дядька осторожно и даже с какой-то нежностью придержал его сзади огромными ручищами за хилую грудь.
– Тише, тише, Василий Иванович! Дайте-ка мне.
Мальчишка, раздувая ноздри и не сводя с меня воинственного взгляда, отступил назад. Усатый добродушно ощерился, от чего вокруг глаз разбежались веселые морщинки, и сказал дружелюбно:
– Ну ты чего, землячок? Палку-то брось!
Я отбросил дубинку в сторону.
– Конец ему, – говорит кто-то. – Сейчас Петька его завалит.
Кем бы ни был усатый Петька, вести поединок по правилам маркиза Куинсберри он явно не собирался. Я, впрочем, тоже не был ни панчером, ни слаггером, да и вообще не умел боксировать.
Он стремительно шагает вправо, потом влево и бьет, целя в ключицу. Я позволяю ему ударить меня, только немного отклонившись, и тут же жалею об этом: сжатые в клюв толстые сильные пальцы попадают в верх груди с такой силой, что я чувствую, как на мгновение немеет левая сторона. В следующий миг Петька снова смещается и успевает схватить меня за пальто. Я срываю захват, бью локтем в лицо, но он блокирует и лупит мне правой в бок, вонзая в ребра выдвинутый из кулака сустав среднего пальца. У него увесистый жесткий удар, и я понимаю, что играть с ним вполсилы не стоит, а потому отталкиваю от себя и, уже нисколько не сдерживаясь, бью прямым ударом ногой в грудь. Ощущение такое, как будто я протаранил дуб Анны Иоанновны. Такой удар обычно ломает ребра и вышибает вон дух, но Петька только отлетел на пару шагов, ударился спиной в стену – вниз посыпались с треском и звоном старые фотографии Дублина, – устоял на ногах, оскалился и снова пошел на меня. Боковым зрением я увидел, как широкоплечий, покачиваясь, поднимается с пола. Его напарник, жмурясь левым глазом и утирая кровь «арафаткой», уже отыскал свою дубинку. Дальше без увечий и смерти обойтись бы не удалось: это были не расхрабрившиеся выпивохи из бара и не уличные хулиганы, но люди умелые, опытные и мотивированные. Шоу пора было завершать.
Я сместился так, чтобы держать в поле зрения всех троих и оказаться спиной к похожему на белогвардейского офицера.
«Ну же, – подумал я. – Ну».
– Отставить, – прозвучал сзади негромкий голос, и я почувствовал, как мне в затылок уперся холодный ствол.
Все замерли. Я медленно повернулся. На меня смотрели ледяные голубые глаза и дуло аутентичного «нагана» времен Гражданской войны, от рукояти которого к кобуре тянулся тонкий кожаный ремешок.
– Пристрели его, Граф!
Сидевший на диване мальчишка в салатовой бейсболке стянул наушники и уставился на меня злобным взглядом. Один его глаз был совершенно черный, а другой какого-то неопределенного, прозрачно-светлого цвета.
– Пристрели его, Граф! Убей, пристрели его!
У него был высокий, почти девчоночий голос. В глазах Графа мелькнуло сомнение. Я подумал, что он действительно выстрелит, и вдруг почувствовал облегчение. Пусть все кончится здесь и сейчас. Немного неожиданно, но уж как есть. Больше ни беспокойств, ни тревог.
– Да, Граф, – сказал я и прижался лбом к дулу «нагана». – Пристрели.
Граф медлил.
– Я сказал, убей его! – тонкий мальчишеский голос зазвенел требовательно и почти истерично. – Я приказываю, убей!
Граф опустил револьвер и замахнулся. За то время, пока рукоять «нагана» по широкой дуге совершала путь до моей головы, я бы успел отобрать его, выбить Графу дулом передние зубы, засунуть ствол в рот и выстрелить, но покорно дождался удара, после которого провалился в глубокую тьму, словно дайвер, совершающий привычное погружение.
Глава 2
Алина поскользнулась на размокшей от дождя, истоптанной глине узкой дорожки, едва устояла, чуть не выронила зонт, поскользнулась еще раз и упала бы в лужу, но кто-то подхватил ее под руку.
– Спасибо, – сказала она.
Лицо мужчины было смутно знакомым, но она не могла вспомнить, откуда: то ли кто-то из Следственного комитета, то ли из районного розыска.
– Давайте, я помогу дойти? Тут скользко, да и неудобно на каблуках, – предложил он.
– Не стоит, – улыбнулась Алина. – Я привыкла справляться сама.
