Эрнест Сетон-Томпсон "Рольф в лесах. Лесные рассказы"

Глава 5

Прощай, дядя Мик!

Раздумия приносит ночь, приносит день
с собой дела.
Но сумрак прятаться велит: не свет, не тьма,
а полумгла.

Одно Рольф понял твердо: его дядя – трус! И все-таки правым мальчик себя не чувствовал: как-никак он развлекался, вместо того чтобы заниматься делом. И он решил сразу же вернуться домой, что бы там его ни ожидало. Обрушившуюся на него брань он пропускал мимо ушей. Попреки давно стали для него привычными, и, пожалуй, сдержись тетка на этот раз, он испытал бы что-то вроде разочарования. Но ей и в голову не пришло сдерживаться, и Рольф работал молча и усердно под обычный аккомпанемент.

Мик вернулся поздно вечером. В этот день он подрядился возить дрова Хортону, почему и оказался возле Длинной запруды. По пути домой он завернул в трактир и домой добрался совсем осоловелый, что-то угрожающе бормоча.

На следующий день в воздухе запахло грозой. Рольф случайно услышал, как дядя честит «неблагодарного паршивца, который только даром чужой хлеб ест». Однако этим все как будто и ограничилось. Целых два дня тетка даже ни разу на него не замахнулась. На третью ночь Мик куда-то исчез. Вернулся он через сутки с каким-то приятелем. Они приволокли клетку с курами, а утром Рольфу было строго приказано «к сараю не подходить».

Мальчик долго крепился, но, когда представился удобный случай, залез на сеновал и, посмотрев оттуда, увидел красивую лошадь. На следующий день дверь сарая, как всегда, стояла распахнутой и внутри было пусто.

Вечером достойные супруги принимали гостей, которых Рольф прежде не видел. Их шумное веселье не давало мальчику уснуть, и до него доносились обрывки фраз, то непонятные, то достаточно ясные: «Ночная работка всегда выгоднее дневной!» И прочее в том же духе. Потом он расслышал собственное имя, и чей-то голос произнес:

– Пошли, разберемся с ним сейчас!

Догадаться, что задумали буйные пьяницы, подстрекаемые старым негодяем, было нетрудно. Он услышал, как они, спотыкаясь, двинулись к лестнице. Потом кто-то крикнул:

– Э-эй, кнут-то не забудь!

Рольф понял, что речь идет о его жизни: от виски они совсем озверели. Вскочив с постели, он быстро запер дверь на щеколду, плотно скатал старый лоскутный половик, положил его на постель, собрал одежду, вылез в окно, нащупал ногой какую-то опору и повис так, что глаза его оказались вровень с подоконником. До мальчика ясно доносились хриплое дыхание и тяжелые, неуверенные шаги пьяниц, подымавшихся по лестнице. Потом кто-то дернул дверь, она не открылась, но затем с треском поддалась, и в комнатушку ввалились темные фигуры. В одной из них Рольф узнал дядю. На половик посыпались удары. Останься мальчик в постели, конечно, палка и кнут переломали бы ему все кости. Пьяницы весело гоготали, словно это была какая-то игра. Рольф не стал больше ждать. Он спрыгнул на землю и бросился прочь, понимая, что назад не вернется.

Но вот куда бежать? Сначала он машинально направился в сторону Реддинга. Все-таки это было единственное знакомое ему место на земле. Но, не пройдя и мили, вдруг остановился. Из леса на западном берегу Асамука донесся лай собаки, выслеживающей енота. Мальчик повернулся и зашагал на этот звук. Конечно, найти собаку – еще не значит найти ее хозяина; но, когда лай приблизился, Рольф испустил три условных крика, и Куонеб сразу отозвался.

– Я больше туда не вернусь, – сказал мальчик. – Они хотели забить меня насмерть. Найдется в твоем вигваме место для меня на день-другой?

– Ак, идем, – ответил индеец.

И впервые в жизни Рольф проспал остаток ночи на свежем лесном воздухе. Спал он как убитый, и Куонеб еле добудился его к завтраку.

Глава 6

Скукум предлагает дружбу

Рольф опасался, что Мик проведает, где он прячется, и явится с полицейскими за сбежавшим племянником. Но неделя прошла без происшествий, а затем Куонеб отправился в Мьянос, где узнал, что, во-первых, Рольфа видели у Круглого пруда, на северной дороге, и, по общему мнению, он уже давно вернулся в Реддинг; что, во-вторых, Мик Киттеринг надолго попал за решетку по обвинению в краже лошади и что, в-третьих, жена Киттеринга, не дожидаясь суда, перебралась к родне в Норфолк, а дом поручила чужим людям.

Деваться Рольфу было некуда, и с каждым проходящим днем становилось все яснее, что он останется у Куонеба. Какого мальчишку такая мысль не привела бы в восторг? Безжалостная тирания, тяжелый, беспросветный труд, лишавшие его юную жизнь всякой радости, остались позади, и сбывалась мечта о свободном существовании на лоне дикой природы – мечта, которую мальчик лелеял долгие годы, почерпнув ее в затрепанном, зачитанном до дыр томике «Робинзона Крузо». Ему казалось, что он обретает родную стихию, словно освобожденный от пут орел, который бросается с горного утеса, чтобы взмыть ввысь вместе с вольным ветром.

Знаменательный день, когда Скукум начал свое обучение, врезался в память Рольфа навеки. И с этих пор запах енота всегда пробуждал в его душе радость, пусть в дальнейшем он знаменовал и не такие уж приятные происшествия.

– Куда ты идешь, Куонеб? – спросил мальчик, проснувшись как-то на рассвете и увидев, что индеец взял песенный барабан и греет его у огня.

Куонеб указал на вершину скалы, и впервые Рольф услышал песню, приветствующую восход солнца. Позднее он узнал «Песню удачной охоты» и песню «Когда на сердце черно». Это были хвалы или моленья, обращенные к Великому Духу, к Великому Отцу, и Рольфу открылись глубины духовного мира индейцев, о которых соседи в Реддинге и дядя Мик говорили как о тупых животных. Недавняя горькая жизнь быстро изглаживалась из памяти мальчика, а новая приносила ему все больше радостей.

Рольф не замедлил убедиться, что и пресловутое равнодушие дикарей к физическим страданиям и отсутствию комфорта – чистейшая выдумка. Никакой индеец не станет покорно их терпеть. Наоборот, он скрашивает и облегчает свое существование как только может и в первую очередь заботится об удобном ложе. На второй же день Рольф под руководством Куонеба изготовил себе кровать. Сначала он обтесал два чурбака толщиной в четыре дюйма и длиной в три фута[8 - Дюйм и фут – меры длины, равные соответственно 2,5 см и 30,5 см.] каждый, с глубокими зарубками по бокам. В зарубки он вставил две крепкие шестифутовые жерди. После этого они срезали семьдесят пять прямых ивовых прутьев и переплели их полосками ивовой коры так, что получилась циновка длиной в шесть футов, а шириной в три. Прикрепленная к жердям, она превратилась в отлично пружинящий матрас, а когда ее накрыли парой одеял, получилась прекрасная постель – сухая, теплая, достаточно приподнятая над землей. В дополнение кровать была снабжена водонепроницаемым пологом, и, какая бы гроза ни бушевала снаружи, парусиновое покрытие вигвама и пологи надежно защищали спящих от дождевых струй и брызг. Нет, на такой кровати Рольфу спалось даже лучше, чем на прежних, не говоря уж о новообретенном наслаждении – всю ночь дышать чистым лесным воздухом.

Месяц Трав (апрель) миновал, и месяц Песен рассыпался трелями множества мелких пичужек. Как Рольф обнаружил в самом начале, многие из них предпочитали петь по ночам. Вновь и вновь с темного берега Асамука доносилась знакомая мелодия певчего воробья, а с вершины старого можжевельника ему вторила овсянка-крошка, или аунакеу, воротничковый рябчик, гремел крыльями в глубине леса. И каждую ночь тянул свою однообразную песню козодой, вплетая ее в многоголосый хор квакш, словно звенящих колокольчиками, а в небе раздавалось странное «пи-инт, пи-инт», перемежавшееся щебетом. Куонеб объяснил мальчику, что это любовная песнь болотной птицы с хвостом точно веер, длинным, мягким на кончике клювом и глазами большими, как у оленя.

– Вальдшнеп, что ли?

– Ак, так его называют белые. А мы зовем па-дэш-ка-анджа.

В конце месяца появились новые певцы, и среди них – ночные. Во время полнолуния невысокий куст ближе к лугу оглашался приятной, но дробной музыкой балтиморской иволги. А порой, словно с самих звезд, на лес обрушивалась дикая завораживающая мелодия. У Рольфа щемило сердце и в горле поднимался комок.

– Кто это поет, Куонеб?

Индеец только покачал головой. А когда трели умолкли, сказал:

– Песня эта таинственная. Я ни разу не видел, кто поет.

После долгого молчания Рольф спросил неуверенно:

– Тут теперь хорошей охоты не бывает, Куонеб. Почему ты не уйдешь в северные леса, где полно оленей?

Индеец мотнул головой и сказал, меняя тему:

– Расправь получше полог. Ветер нынче дует с моря.

Несколько минут оба безмолвно смотрели на огонь костра. И вдруг в руку Рольфа всунулось что-то влажное и холодное. Это оказался нос Скукума. Щенок в конце концов решил, что белый мальчик ему друг.

Глава 7

Арфа памяти и индейский барабан

Рано поутру или когда выпадала роса Куонеб обязательно настраивал свой тамтам, согревая его у огня. В сырые дни кожа настолько ослабевала, что приходилось туже затягивать ремни на обратной стороне. И однажды, после того как ремни были подтянуты, а кожа прогрета, тамтам испустил такой пронзительный звук, что Рольф с недоумением оглянулся. И тут – бляммм! – кожа лопнула пополам.

– Он был старый, – невозмутимо сказал Куонеб. – Я сделаю новый.

И в то же утро Рольф увидел, как изготовляются тамтамы. Куонеб срубил молоденький гикори[9 - Гикори – американский орех.], аккуратно расколол шестифутовую жердь вдоль и долго трудился над половинкой, пока она не стала шириной в три дюйма, толщиной в середине – в один, а по краям совсем тонкой, с одной стороны закругленной и плоской – с другой. Потом он свернул ее в большой обруч, плоской стороной внутрь, подержал в горячей воде и на пару, чтобы придать дереву больше гибкости. Индеец продолжал стягивать обруч, пока не получил кольцо поперечником дюймов в пятнадцать, а тогда обрезал концы и плотно примотал их друг к другу ремешками, вырезанными из телячьей шкуры и вымоченными в воде, пока они не стали совсем мягкими.

Лучше всего обтягивать тамтам оленьей кожей, но у Куонеба ее не было, и он извлек старую телячью шкуру из склада, который устроил под обрывом. На ночь он положил ее в пруд размягчаться, а утром намазал шерсть пастой из негашеной извести и воды. На следующее утро индеец легко счистил волосы с кожи, выскреб внутреннюю сторону, удаляя остатки жира и сухожилий, а потом положил на нее обруч и вырезал круг, со всех сторон на пять дюймов шире обруча. Затем прошил круг по краю крепким сыромятным ремешком, стянул им кожу над верхним краем обруча и туго прошнуровал с обратной стороны четырьмя ремешками, которые перекрещивались в центре, словно восемь спиц в колесе. В заключение он несколько раз переплел их в центре еще одним ремешком, растягивая кожу, как ему требовалось. Высохнув, она стала совсем тугой и звенела почти как лист металла.

Рольф почувствовал, как что-то отзывается в нем на эти звуки. Но что? Он сам не знал, как не знают солдаты, марширующие под громкую вибрирующую дробь больших барабанов: там-та, там-та! Да, какая-то власть тут есть, и ею умеют пользоваться и полководцы, и индейские шаманы, руководящие жизнью своих соплеменников.

Куонеб запел длинную песню о былом, когда вабанаки – его племя, Люди Утренней Зари, – отправлялись на запад и сражались, пока не овладели всем краем до великой реки Шатемук, которую белые называют Гудзоном. Песня будила в нем воспоминания, а они звали его раскрыть свое сердце. Молчаливый индеец, подобно Вильгельму Молчаливому, принцу Оранскому, прослыл таким потому, что при определенных обстоятельствах не хочет вступать в разговор. С чужим человеком индеец немногословен, сдержан, даже застенчив. Но среди своих он может быть очень даже разговорчивым. Индейцы, как и все прочие люди, бывают разные: одни любят поболтать, другие несловоохотливы. И когда совместная жизнь их сблизила, Рольф убедился, что молчальник Куонеб, стоило затронуть какую-то струну его сердца, становился доверчивым и откровенным.

Дослушав песню, Рольф спросил:

– Твой народ всегда жил в этих краях?

И в ответ Куонеб поведал историю своего племени, – конечно, не всю, но самое главное.

Задолго до появления белых синавы утвердились на здешних землях от Коннектикута до Шатемука. Но потом явились белые – голландцы с Манхэттена и англичане из Массачусетса. Сначала они заключали с индейцами договоры, а потом в дни мира созвали армию, и, когда все племя собралось в обнесенном валом городе Петукапене на зимний праздник, солдаты окружили его, подожгли жилища, а тех, кому удавалось вырваться из объятого пламенем города, убивали без пощады, точно оленей, увязших в сугробах.

– Вон там стояло великое селение моих отцов, – сказал Куонеб и указал рукой на небольшую равнину в четверти мили от них, у каменистой гряды, которая лежит к западу от Стриклендской равнины. – Там стояло жилище могучего Амогерона, который был так благороден сам, что считал всех людей благородными и достойными доверия, а поэтому доверял даже белым. Эта ведущая с севера дорога была пешеходной тропой, и у развилки, где от нее ответвляется дорога в Кос Коб и Мьянос, крови в ту ночь было по щиколотку. От того пологого холма и до этой скалы снег был черен от трупов…

Сколько погибло тогда? Тысяча, и не одна. Все больше женщины и дети. А сколько нападающих было убито? Ни одного. Ни единого солдата. Да как же иначе? Это было время мира. Наши люди ничего не опасались. С ними не было ружей. А враг устроил засаду…

Только доблестный Майн Майано спасся. Когда заключался договор, он долго спорил с верховным вождем. Англичане прозвали его Неистовый Воин. С этой минуты он повел войну с белыми. И добыл много трофеев. Он не боялся вступить в бой, даже когда врагов было вдвое больше, и побеждал, побеждал, побеждал, пока совсем не утратил осторожность. «Один индейский воин стоит трех белых», – гордо утверждал он и вновь и вновь доказывал это делом.

Но в один злополучный день, вооруженный только томагавком, он напал на трех солдат в панцирях, с пистолетами и ружьями. Первого он убил, второго тяжело ранил, но на третьем, на офицере, была железная каска, с которой томагавк соскользнул. Тогда офицер отбежал на десять шагов и выстрелил доблестному Майн Майано прямо в сердце. Вон на том холме у дороги в Стэмфорд, где он пал, его вдова погребла мужа. Остатки его племени жили на реке, носящей его имя, пока там не осталось только жилище моего отца…

Вот сюда, в Кос Коб, мой отец привел меня совсем ребенком, как мой дед когда-то приводил его самого, и показал мне место, где стоял наш царственный Петукапен. Вон там, на равнине. И вон тропа, которая тогда стала кровавым ручьем. А тут, в болотистом леске, белые мясники свалили наших убитых в трясину. Рядом с этим скалистым обрывом на берегу Асамука покоится истребленное племя. Наши дети в месяц Диких Гусей приходили на вершину вон того холма, потому что там раньше всего открывались голубые глаза весны. И я все еще прихожу туда, и сажусь рядом с ними, и словно слышу вопль, доносившийся в ту ночь из горящего селения, – крики матерей и малых детей, которых убивали, точно кроликов…

Но я вспоминаю и доблестного Майн Майано. Его дух приходит помочь мне, когда я сижу и пою песни моего народа. Не боевые песни, а песни об иной стране. Теперь не осталось никого, кроме меня. Еще немного, и я уйду к ним. Здесь я жил, и здесь я умру.

Куонеб умолк.

Под вечер он снял свой новый песенный барабан с колышка, тихо поднялся на вершину скалы и запел:

Отец, мы бредем в темноте.
Отец, мы не можем понять
И головы клоним в темноте.

Глава 8

Закон собственности у наших четвероногих родичей

На асамукские леса спустилась ночь. Куонеб с Рольфом ужинали копченой свининой с фасолью, запивая ее чаем, – индеец вовсе не отвергал дары белых. Внезапно с равнины донеслось странное тявканье. Скукум вскочил и заворчал. В ответ на вопросительный взгляд Рольфа Куонеб сказал:

– Лисица! – и прикрикнул на Скукума.

«Яп-юрр, яп-юрр! Юрр-юуу, юрр-юуу!» – вновь и вновь раздавалось в сумраке.