– Иди к своей берлоге, Хедер. Я буду там через минуту, – говорю я. – И не подходи к краю сада, где вода. Понятно?
– Понятно. – Она весело убегает, сгорая от желания увидеть, сколько грязи собралось в ее месте для игр.
Я опускаюсь на колени и заглядываю в ближайшее окно. Разглядеть что-нибудь нелегко из-за темноты внутри и грязи и паутины на стекле, но мне кажется, что я вижу край стиральной машины. Это означает… Я передвигаюсь влево. Теперь, если прищуриться, можно разглядеть смутные очертания лестницы. Я передвигаюсь дальше, к следующему короткому ряду окон. Над землей виднеются только тонкие полоски стекла.
Наверняка это она. Та самая комната. Она должна быть здесь.
Я наклоняюсь вперед, во все глаза смотрю сквозь грязное стекло, всматриваюсь в лежащую за ним темноту. Я почти ложусь на землю, стараясь заглянуть внутрь. Внезапно я вижу короткую вспышку света. Красного. Вспышка. Я ее видела. Я уверена в этом. Затем… зеленая вспышка.
Но есть ли там кто-нибудь?
– Мамочка! – Это возвращается Хедер. – Где ты? Ты сказала, что придешь! – Она глядит на меня. – На что ты смотришь?
– Ни на что, дорогая. Правда. Я уже иду. – Я поднимаюсь, стряхиваю мокрые травинки и грязь с пальто и иду за ней к берлоге под лавровыми деревьями.
Пополудни я впервые поднимаюсь наверх с листом бумаги для заметок и телефоном, чтобы делать фотографии. Хедер идет со мной, цепляясь за мою руку и удерживая Спаркни под мышкой другой руки. Она угнетена и полна страха, и я говорю ей веселым голосом:
– Правда это весело? Наше собственное приключение!
Она не кажется убежденной и держится за мою руку крепче, чем когда-либо.
На верхней площадке лестницы мы видим массивную дверь из темного старого дерева, украшенную резьбой, с потускневшей латунной фурнитурой: кольцевой ручкой и заляпанным наличником врезного замка. Открыть ее стоит немалого труда, и я знаю, что дверь такого типа захлопнется за нами, отсекая все звуки снизу. В коридоре за ней темно. Такую темноту порождают закрытые ставнями окна и закрытые двери: темноту мрачную, загадочную, сумеречную, с участками и вовсе непроницаемой тьмы. Я рада, что Хедер со мною, ее теплая рука в моей, ее присутствие заставляет меня демонстрировать радостную уверенность, которой я вовсе не чувствую.
– Может быть, включим свет? – предлагаю я, и она кивает. Я щупаю стену в поисках выключателя и нахожу его. Где-то вдали загорается лампочка. Теперь становится ясно, что ковры исчезли, на полу остались только голые доски – странная мозаика из темных оригинальных досок и светлых сосновых, которыми заменили сгнившие старые половицы.
Дерево покрыто толстым слоем желтоватой глянцевой краски, местами отбитой, и в таких местах видно много предыдущих слоев. И все равно удивительной красоты карнизы и прекрасные пропорции помещения скрыть невозможно. Все вокруг ветхое, грязное и неухоженное, но упадок не может заслонить изначально присущие дому изящество и красоту.
– Что за дом, Хедер! Только посмотри на все эти комнаты. Интересно, кто здесь жил?
Теперь, когда горит свет, Хедер оживляется; выпускает мою руку и проводит пальцами по стене.
– Здесь наверняка жило много людей, – говорит она. – Много-много!
– Я так не думаю. Недавно здесь жили всего две старые дамы. В конце концов они явно стали жить внизу, как мы, и просто забросили этот этаж. Вот почему здесь гораздо хуже, чем внизу.
Я начинаю бродить, открывая двери. Комнаты за ними все похожи: голые доски, стены в плохом состоянии, со вздувшейся и отбитой штукатуркой, грязные окна покрыты толстым слоем паутины. Я дрожу от холода. Здесь есть ванные комнаты, сырые и грязные, с древней водопроводной арматурой, которая выглядит так, словно многие годы не видела воды. Туалеты отдельные, длинные и узкие, с холодным как лед кафелем и бачками, смонтированными высоко на стенах.
Неудивительно, что дом пришел в плачевное состояние, если за ним присматривали только эти сестры.
Но что они здесь делали? Как здесь было раньше? Так много спален, – создается ощущение какого-то заведения, однако планировка не похожа на школьную, и нет никаких следов классных комнат или общих спален.
– Загляни в эту комнату, мамочка! – Хедер открыла дверь и стоит в свете, льющемся изнутри. Очевидно, это главная спальня с великолепным обзором из эркерных окон, и, в отличие от остальных комнат, здесь осталась кое-какая мебель. Старая кровать с балдахином – матрас исчез, но зато сверху свисают обрывки пыльного голубого шелка. Между двумя изящными окнами с каменными балкончиками стоит антикварный туалетный столик со старой щеткой для волос – ее тыльная часть фарфоровая, в щетине комки пыли. На стенах серые прямоугольники, оставшиеся от когда-то висевших здесь картин. Хедер подходит к туалетному столику, садится и берет в руку щетку для волос.
– Эта комната могла бы быть моей! – весело говорит она и собирается расчесать свои волосы.
– Нет! – кричу я, прыгая к ней и выхватывая щетку. – Она грязная! Противная! – Я снова смотрю по сторонам. – Думаю, внизу лучше. Давай-ка закончим здесь и пойдем назад.
Больше смотреть особенно не на что. Я обнаруживаю еще одну лестницу, ведущую наверх, наверняка на чердак. У меня нет желания туда идти.
Дом стоит крепко. Он просто неблагоустроенный.
– Я хочу сделать несколько снимков. Это не займет много времени.
– Хорошо, – говорит Хедер. Теперь она кажется скорее заинтересованной, чем испуганной, и снова бредет к комнате с голубой шелковой кроватью.
Я фотографирую самые поврежденные места и общее состояние, насколько позволяет мой телефон. Через двадцать минут мне кажется, что с меня достаточно. Кожа зудит от чего-то такого, что я могу определить только как плохие флюиды. Здесь царит атмосфера небытия, и меня охватывает гнетущее чувство, словно все эти пустые комнаты полны воспоминаний о людях, которые тут спали. Однако я не могу понять, радостны эти воспоминания или печальны. Я буду рада пройти мимо тяжелой дубовой двери и предоставить этот этаж самому себе. Я возвращаюсь к главной спальне, и когда подхожу ближе, то слышу, как Хедер что-то напевает. Наверное, играет в Рапунцель или что-то в этом роде.
Только когда я подхожу еще ближе, я слышу, что она говорит:
– Но почему мама это делает?
Следует молчание, а потом она говорит:
– Это не очень хорошо. Мне это не нравится.
Я быстро захожу в комнату и вижу, что она сидит по-турецки на полу. Рядом с ней Спаркни.
– С кем ты разговариваешь? – беззаботно спрашиваю я. – А! И что сейчас говорит Спаркни?
Хедер смотрит на меня снизу вверх, не двигаясь с места:
– Это не Спаркни. Это Мадам.
Меня охватывает невыразимый ужас, такой же я чувствовала в последний раз, когда она упоминала свою невидимую подругу. Задыхаясь, я говорю:
– Хедер, я не хочу, чтобы ты разговаривала с Мадам.
– Почему? Мадам – мой друг. И вообще, невежливо не отвечать, – замечает она. – Ты всегда говоришь, что я должна отвечать, когда ко мне обращаются.
– Нет. Не в этот раз. Ты должна меня слушаться, Хедер, понимаешь? Я серьезно говорю. Мадам может говорить плохие слова. Неправильные слова! Прогони Мадам!
– А если я не могу? – спрашивает Хедер, глаза у нее округлены. – А если Мадам не уйдет?
Я безмолвно смотрю на нее, неспособная понять, пугает ли ее такая перспектива или нет. У меня нет для нее ответов. Я понятия не имею, как запретить вымышленное присутствие.
Затем она пожимает плечами и говорит:
– Все в порядке, теперь мы одни. Мадам считает, что нет смысла оставаться, если ты злишься.
Она снова поворачивается к Спаркни, тихонько напевая, как будто ничего не случилось.
Внизу ко мне возвращается спокойствие. Мы с Хедер в гостиной. Я разгадываю кроссворд из старого сборника, пока рядом со мной остывает кружка кофе, а Хедер раскрашивает картинку, в то время как на планшете звучит аудиокнига. Я слушаю вполуха про приключения двух близнецов на морском берегу и раздумываю над кроссвордом. Мой телефон подает сигнал о текстовом сообщении. Это Каз. Она хочет позвонить. Я пишу, чтобы она позвонила через две минуты, и выхожу из дома, чтобы Хедер не слышала разговора.
– Как поживаешь, Кейт? – Голос у Каз тревожный и несчастный.
– Прекрасно, – весело отвечаю я. – Как нельзя лучше.
– О, Кейт. Как ты можешь такое говорить? – Ее голос дрожит.
– Успокойся. Я не всерьез.
– Здесь ужасно, – продолжает она. – Рори все время где-то поблизости. Похоже, он уверен, что я знаю, где ты.
Я вижу бледное солнце, опускающееся над промокшим садом. Воздух с приближением ночи становится холоднее.
– Что ты ему сказала?
– Ничего!
– А что он сказал?
– Он очень волнуется, Кейт.
– Он заявил, что я пропала. Я слышала по радио. Несомненно, он подключил к этому делу полицию.
– Он хочет, чтобы ты вернулась. Ты знаешь почему.
– Ради бога! – злобно говорю я. Внезапно меня охватывает ярость. – Мне просто нужно какое-то время для себя. Неужели я прошу так много?
– Но почему не сказать ему, если дело только в этом…
– Ты знаешь почему! Ты знаешь, что он сделал! Со мной! С нашей семьей! Со всеми, кто мне дорог… Бога ради, Каз, ты же знаешь…
– Но… – Она задыхается. – Ади, – говорит она сдавленным голосом. – Как насчет Ади?
Я сразу нажимаю на кнопку отбоя. Я не хочу этого слышать. Я отказываюсь это слышать.
Я допустила ошибку. Я не хочу больше разговаривать с Каз. Она не знает, где я. Она не знает моего вымышленного имени. Я прекрасно обойдусь без нее.
Мои руки трясутся. У меня дикое желание принять две таблетки и запить их глотком ледяного белого вина, которое стоит в холодильнике. Телефон почти сразу звонит снова, я прикладываю его к уху и выпаливаю:
– Забудь об этом, Каз. Я не хочу слышать про это дерьмо.
– Рейчел? – озадаченный голос в трубке.
– Что?
– Это Рейчел?
Этот голос мне знаком, но я сбита с толку. Затем я вспоминаю и заставляю себя говорить нормально:
– О да, прошу прощения, Элисон, я приняла вас за кое-кого другого.
– Ясно, – сухо говорит она. – Похоже, вы не очень-то довольны этой Каз, кем бы она ни была.
Я принужденно смеюсь.
– Да. Простите. Чем я могу вам помочь?
– Я просто хотела поинтересоваться, готов ли ваш доклад.
– Да… почти. Обследование я провела. Теперь напишу для вас доклад. Это срочно?
– Я особенно интересуюсь состоянием верхней части дома. Предыдущие владельцы ею мало пользовались, во всяком случае, не в последнее время. Было бы хорошо иметь представление о том, насколько этот этаж пригоден для жилья.
– Ладно. Но меня вполне устраивает жить внизу. На мой взгляд, этому этажу нет необходимости быть пригодным для жилья.
– Это хорошо, но я интересуюсь ради других.
– Других? – Я стискиваю телефон, и внутри у меня все сжимается. – Каких других?
– Возможно, у нас появятся еще хранители. Вряд ли вы в одиночку сможете присматривать за этим огромным домом, не так ли?
– Нет, нет. Я прекрасно справляюсь…
Она плавно продолжает:
– И это не позволяет вам свободно распоряжаться своим временем. А что, если вам захочется куда-нибудь съездить? Если в доме появятся другие люди, мы предпримем шаги, чтобы сохранить ваше личное пространство, не беспокойтесь об этом.
Я не отвечаю, в голове бешено вертятся мысли о присутствии в доме посторонних и о том, что это будет для меня значить.
Когда Элисон снова начинает говорить, в ее голосе слышится легкий холодок:
– Думаю, если вы перечитаете контракт, Рейчел, то обнаружите свое согласие с тем, что мы можем в любое время поселить в доме других людей.
Я ломаю мозги, но не могу вспомнить такой пункт.
– Хорошо…
– У вас есть право отказаться от контракта.
– О нет, нет. Все в порядке, – быстро говорю я. – Но вы меня заранее предупредите о чьем-то прибытии?
– Безусловно, мы постараемся. – Сейчас голос у Элисон чуть более теплый. – Однако если вы сможете предоставить мне этот доклад, я буду очень благодарна.
– Разумеется.
– И еще одно. Вы получили мое послание относительно подвала? В этом доме есть частные зоны, Рейчел. Вам необходимо это понимать.
– Да. – На мгновение мне хочется потребовать объяснений по поводу стальной двери, вспышек света, звуков, морозильника. Однако я не позволяю себе этого сделать. – Я понимаю.
– Хорошо. Я буду на связи.
