Джордж Оруэлл "Да здравствует фикус!, стр. 3"

Читать Джордж Оруэлл "Да здравствует фикус!
Отзывы на книгу Джордж Оруэлл "Да здравствует фикус!

Холодным звуком отдаётся
......
Плакат рекламный бьётся, рвётся…

Рифмы прыгали туда-сюда. Тик – ток, тик – ток! Их ужасная, механическая пустота его ужаснула. Похоже на бесполезную маленькую машинку, которая тикает сама по себе. Рифма к рифме, тик-ток, тик-ток. Как кивающая заводная кукла. Поэзия! Полная бесполезность. Он лежал без сна, думая о собственной бесполезности, о своих тридцати годах, о том тупике, в который он сам завёл свою жизнь.

Часы пробили двенадцать. Гордон вытянул ноги. Кровать согрелась и стала удобной. Луч от машины, проходившей по параллельной Уилоубед-роуд улице, проник через штору и упал на листья аспидистры, отбросившие тень, напоминающую по форме меч Агамемнона.

III

Довольно противное это имя – Гордон Комсток, но тогда уж и семья, в которой родился Гордон, тоже противная. Гордон – эта часть имени, конечно же, шотландская. Преобладание таких имён в наши дни – это просто часть «шотландификации» Англии, которое продолжается все последние пятьдесят лет. «Гордон», «Колин», «Малькольм», «Дональд» – всё это миру подарила Шотландия, и в придачу гольф, виски, овсяную кашу, и труды Барри и Стивенсона.

Комстоки принадлежали к самой унылой социальной прослойке – к середине среднего класса, к безземельному дворянству. При своей жалкой бедности они даже не могли утешиться, причислив себя к «старым» семьям, которые потерпели крах в трудные времена, так как и вовсе не были никакой «старой» семьёй, а всего лишь одной из тех семей, которая поднялась на волне Викторианского процветания, а потом вновь опустилась, быстрее, чем сама волна. Они прожили почти пятьдесят лет в состоянии относительно благополучном. Это время пришлось на годы жизни деда Гордона, Самуэля Комстока, – дедушки Комстока, как учили Гордона его называть, хоть старик и умер за четыре года до того, как родился Гордон.

Дедушка Комсток был одним из тех людей, которые даже из могилы оказывают мощное влияние. При жизни он был ещё тем негодяем. Грабил пролетариат и так нажил пятьдесят тысяч фунтов, построил себе особняк из красного кирпича, прочный как пирамида, и произвёл на свет двенадцать детей, из которых выжили одиннадцать. В конце концов умер он совершенно неожиданно, от кровоизлияния в мозг. На кладбище Кенсал Грин дети водрузили над ним монолит со следующей надписью:

В знак вечной памяти и любви

Самуэлю Иезекиилю Комстоку,

преданному мужу, нежному отцу и

стойкому, благочестивому человеку,

родившемуся 9 июля, 1828 и

ушедшему из жизни 5 сентября, 1901,

воздвигнут этот памятник

скорбящими детьми.

Покойся с миром в объятиях Иисуса.

Нет нужды повторять богохульские комментарии к последнему предложению, которые оставлял каждый, кто знал дедушку Комстока. Стоит однако подчеркнуть, что гранитная глыба, на которой была начертана эта надпись, весила что-то около пяти тонн и, определённо, была поставлена туда с намерением, хоть и с неосознанным вполне намерением, убедиться, что дедушка Комсток больше из-под неё не поднимется. Если вам хочется узнать, что на самом деле думают родственники об умершем, простым и хорошим тестом является вес надгробия. Комстоки, насколько знал их Гордон, были исключительно унылым, потрёпанным, полуживым-полумёртвым, неудачливым семейством. Им не доставало жизненной силы до такой степени, что это просто удивляет. И это, конечно же, было делом рук дедушки Комстока. К тому времени, как он умер, все дети выросли, а некоторые уже достигли среднего возраста, а к этому моменту ему удалось выбить из них все душевные силы, если они таковыми когда-либо обладали. Он прошёлся по ним как садовый каток по ромашкам, и у их растоптанных личностей не осталось шанса подняться вновь. Все они, как один, превратились в вялых, безвольных неудачников. Ни один из мальчиков не приобрёл подходящую профессию, потому что дедушка Комсток всё преодолел, но добился, чтобы направить каждого из них на такую профессию, которая ему абсолютно не подходила. Только один из них, отец Гордона, превзошёл в храбрости самого дедушку Комстока и осмелился жениться ещё во время жизни последнего. Невозможно было представить, что хоть один из них оставит после себя какой-то след во вселенной; что-нибудь создаст или разрушит, или будет счастливым, или отчаянно несчастным, или будет жить полной жизнью, или даже будет иметь достойный доход. Все они просто плыли по течению, воспринимая свои неудачи в полублагородной манере. Они были одним из тех удручённых семейств, столь типичных для средней прослойки среднего класса, у которых ничего никогда не происходит.

С самого раннего детства родственники Гордона нагоняли на него тоску просто до ужаса. Когда он был маленьким мальчиком, многие из его тётушек и дядюшек ещё были живы. Все они были более или менее похожи: серые, потёртые, безрадостные люди; все слабоваты здоровьем и постоянно обеспокоенные денежными проблемами, которые вечно их окружали, но никогда не приводили к сенсационному взрыву в виде банкротства. Ещё тогда было отмечено, что они утратили тягу к воспроизведению себе подобных. Люди, обладающие жизненной энергией, размножаются почти автоматически, вне зависимости от того, есть у них деньги или нет. Дедушка Комсток, к примеру, сам будучи одним из двенадцати детей, произвёл на свет одиннадцать потомков. Однако из всех этих одиннадцати на свет были произведены только двое, и эти двое, Гордон и его сестра Джулия, к 1934 году не произвели ещё ни одного. Гордон, последний из Комстоков, родившийся в 1905 году, был незапланированным ребёнком, и после этого, все эти долгие-долгие тридцать лет, в семье никто не рождался, только умирали. И дело не просто в заключении браков и рождении детей, а в том, что в семействе Комстоков ни коим образом ничего никогда не происходило. Каждый из них, казалось, был приговорён – словно на нём лежало проклятие – к унылому, неприметному, бесцветному существованию. Никто из них ничего не совершил. Они относились к породе людей, которых всегда, при любой видимой активности, даже если они просто садились в автобус, – автоматически отталкивали от главной цели. Все они, конечно же, были безнадёжными профанами в денежных делах. В конце жизни дедушка Комсток разделил свои деньги на более-менее равные части. В результате, после продажи особняка из красного кирпича, каждый получил около пяти тысяч фунтов. И не успел ещё дедушка Комсток сойти в могилу, как все они начали разбрасывать деньги на ветер. Ни у одного из них не хватило пороху промотать деньги красиво: потратить на женщин или проиграть на скачках. Они просто спустили всё по капле: женщины – на глупые инвестиции, а мужчины – на пустые деловые предприятия, которые выдыхались через год-другой, оставив после себя чистый убыток. Более половины из них сошли в могилу, так и не вступив в брак. Кое-кто из женщин после того, как их отец умер, будучи уже в среднем возрасте, пошли-таки на нежелательное замужество, а вот мужчины, вследствие своей неспособности заработать, чтобы обеспечить достойное существование, оказались в разряде таких, которые «не могут себе позволить» жениться. Ни у кого из них, за исключением Анжелы, тёти Гордона, никогда не было такой малости, как дом, который он мог бы назвать собственным. Все они принадлежали к той категории людей, которые живут в забытых богом «комнатах» или в похожих на гробы доходных домах. И год за годом они вымирают и вымирают, от вялотекущих, но дорогостоящих болезней, которые съедают последние гроши из их капиталов. В 1916 году одна из тётушек Гордона, Шарлотта, дошла до того, что оказалась в Психиатрической лечебнице в Клапеме. Психиатрические лечебницы в Англии, они набиты до отказа! И по большей части одинокими старыми девами из средней прослойки среднего класса – именно благодаря им такие заведения ещё на плаву. К 1934 году из этого поколения выжили только трое: уже упомянутая выше тетушка Шарлотта, и тётушка Анжела, которую в 1912 году по счастливой случайности склонили к приобретению дома и крошечной ежегодной ренте, да ещё дядюшка Уолтер, который вёл унылое существование на те несколько сотен, что остались от его пяти тысяч и заправлял недолговечными «агенствами», непонятно для чего существовавшими.

Гордон вырос в атмосфере одежды на вырост и тушёных бараньих хрящиков. Его отец, как и другие Комстоки, был подвержен депрессии и, следовательно, наводил тоску и на других. При этом он был неглуп и имел склонность к литературе. Самым естественным для дедушки Комстока, заметившего в сыне такой литературный склад ума и ужас перед всем, что связано с цифрами, было заставить последнего пойти в бухгалтеры. По этой причине отец работал, весьма неэффективно, в качестве дипломированного бухгалтера, и всё время заключал сделки с компаниями, которые распадались через год-другой, а потому доход его постоянно менялся, иногда подскакивая до пяти сотен в год, а иногда падая до двух сотен, однако тенденция на уменьшение всегда оставалась постоянной. Отец умер в 1922 году, дожив всего лишь до пятидесяти шести лет, вконец поизносившийся – он долгое время страдал от болезни почек.

Поскольку Комстоки были и благородными, и столкнувшимися в жизни со многими трудностями, у них считалось необходимым тратить большие суммы денег на «образование» Гордона. И как страшен был этот непосильный груз «образования»! Это означало, что для того, чтобы отправить своего сына в подходящую школу (то есть, в частную школу или имитацию таковой), человек среднего класса вынужден был годы напролёт вести такой образ жизни, который вызвал бы презрение даже у сантехника. Гордона отправляли в ужасные, претенциозные школы, за которые нужно было платить около 120 фунтов в год. Но даже такие суммы оборачивались страшными жертвами для семьи. Тем временем Джулия, которая была на пять лет старше Гордона, не получила почти никакого образования. Её, конечно же, отправляли в пару бедных, довольно сомнительных учебных заведений, откуда в шестнадцать лет забрали окончательно. Гордон был «мальчиком», а Джулия «девочкой», и всем казалось естественным, что «девочка» должна быть принесена в жертву ради «мальчика». Более того, в семье давно было решено, что Гордон «способный». Так что Гордон, со своими «способностями», должен был получить стипендию, добиться блестящего успеха в жизни и вернуть в семью благополучие. В эту теорию никто не верил более твёрдо, чем Джулия. Джулия была высокой нескладной девочкой, намного выше Гордона, с худым лицом, с длинной шеей, немного чересчур длинной, – одна из тех девочек, которые даже в самом расцвете молодости неотвратимо напоминают гусыню. По природе открытая и преданная, она была скромной и хозяйственной, вечно занятой в доме глажкой, штопкой, починкой, одним словом – в ней жила душа старой девы. Уже в шестнадцать на ней прямо-таки и было написано «старая дева». Гордона она боготворила. Всё его детство она за ним присматривала, нянчила его, баловала, сама ходила в лохмотьях, лишь бы у него была одежда, подходящая для школы; она копила те несчастные гроши, что давали ей на карманные расходы, чтобы купить ему подарки на Рождество и ко дню рождения. И Гордон, конечно же, отплатил ей, когда подрос: он стал её презирать, потому что она некрасивая и у неё нет «способностей».

Даже в третьеразрядных школах, куда отправляли Гордона, почти все мальчики были богаче, чем он. Они быстро выясняли, что он беден, и, конечно же, превращали его жизнь в ад. Наверно, самое жестокое испытание, которому можно подвергнуть ребёнка, это отправить его учиться в школу, где учатся дети богаче его. Ребёнок, осознающий свою бедность, будет испытывать такие снобистские муки, какие взрослый человек едва ли способен себе представить. В те дни, особенно в средней школе, жизнь Гордона состояла в том, чтобы хранить тайну и держать нос кверху, притворяясь, что его родители богаче, чем они были на самом деле. Ах, сколько унижений пришлось пережить ему в те дни! К примеру, эта ужасная процедура в начале каждого семестра, когда ты при всех должен был «предъявлять» директору деньги, которые принёс с собой; и это презрительное, жестокое хихиканье других мальчишек, когда ты не предъявлял десять шиллингов или больше. Или тот момент, когда выяснилось, что Гордон носит готовый костюм, который стоит тридцать пять шиллингов! Но больше всего Гордон боялся тех моментов, когда родители заходили к нему в школу. Особенно отец. Не стыдиться такого отца было просто невозможно: смертельно бледный, унылый мужчина, сильно сутулившийся, в потёртой и безнадёжно устаревшей одежде. Он приносил с собой атмосферу неудачи, беспокойства и скуки. И у него была такая ужасная привычка, когда он прощался и говорил до свидания, протягивать Гордону полкроны прямо перед другими мальчишками, и тогда все видели, что это всего лишь полкроны, а не десять шиллингов, как это должно было бы быть! Даже двадцать лет спустя воспоминания о той школе вызывали у Гордона дрожь.

Первым результатом всего этого стало развившееся у Гордона почтение к деньгам. В те дни он прямо-таки ненавидел своих бедных родственников: отца и мать, Джулию и всех остальных. Он ненавидел их из-за их мрачных домов, из-за их неряшливости, их безрадостного восприятия жизни, из-за их вечного беспокойства и ворчания над мелочью в три пенса или шесть. Сколько Гордон помнил, самой характерной фразой в семействе Комстоков было: «Этого мы не можем себе позволить». В те дни Гордон так жаждал разбогатеть, как может жаждать только ребёнок. Почему это кто-то не может прилично одеваться, есть сладости и ходить в кино, как только ему этого захотелось? Он обвинял родителей в том, что они бедны, как будто они сделали это нарочно. Почему они не такие, как родители других детей? Это им нравится быть бедными, так ему казалось. Так работает сознание ребёнка.

Но по мере того, как Гордон становился старше, он становился… не то чтобы менее безрассудным, в прямом смысле, а бесрассудным по-иному. Со временем он утвердился в школе, и его больше не унижали так сильно. Он никогда не добивался в школе очень большого успеха: не делал никаких выдающихся работ и не вышел на стипендию, – но ему удалось развить свой ум в том направлении, которое его привлекало. Он читал те книги, которые ученикам читать было не положено, имел антиортодоксальное мнение по поводу Англиканской церкви, относительно патриотизма и крепкого школьного братства. К тому же он начал писать стихи. Через год-другой он даже стал посылать их в «Атенеум», «Новый век» и «Вестминстерский еженедельник», где стихи неизменно отклоняли. В школе, конечно же, были и другие мальчики такого же типа, с которыми Гордон сошёлся. В каждой частной школе есть небольшая прослойка, определяющая себя как интеллигенция. В то время, в послевоенные годы, в Англии столь широко распространились революционные идеи, что ими заразились даже частные школы. Молодые люди, включая и тех, кто был слишком молод, чтобы бороться, бунтовали против родителей; последние зачастую отвечали в том же ключе. Практически каждый, у кого хоть что-то было в голове, на время становился революционером. Между тем старики – скажем, те, кому за шестьдесят – бегали кругами, как курицы, и громко кудахтали о «губительных идеях». Гордон с друзьями раскрутились с этими «губительными идеями» по полной. Целый год они выпускали неофициальную ежемесячную газету под названием «Большевик», которую размножали на копировальном аппарате. В ней они пропагандировали социализм, выступали за свободную любовь, распад Британской Империи, отмену армии и флота, и так далее и тому подобное. Было весело. Каждый интеллигентный мальчик шестнадцати лет – социалист. В этом возрасте никто не видит крючка, что торчит из весомой приманки.

Таким вот непродуманным, мальчишеским путём пришёл он к пониманию вопроса денег. В более раннем возрасте, чем большинство людей, он ухватился за идею, что вся современная коммерция – это надувательство. Довольно любопытно, что первым толчком к этому оказалась реклама на станциях метро. Он тогда и не подозревал, как пишут биографы, что он и сам, в один прекрасный день, будет работать в одной из рекламных компаний. Но на том факте, что всё это надувательство – дело не закончилось. Постепенно он понял, и со временем осознал всё яснее и яснее, что поклонение деньгам переросло в религию. Возможно, это единственная настоящая религия, реально ощущаемая, которая нам досталась. Деньги стали тем, чем раньше был Бог. Добро и зло больше ничего не значат, имеют значение только провал и успех. Покончено с глубоко значимой фразой «делать добро». Десять заповедей сократились до двух. Одна для работодателей (тех избранных, как раньше духовенство, только денежное духовенство): «ДОлжно делать деньги», – и другая для нанятых на работу (рабов и подчинённых): «ДОлжно не терять работу». Примерно в это время Гордон наткнулся на «Филантропов в рваных штанах» и прочёл о голодающем плотнике, который заложил всё, но не смог бросить свою аспидистру.[19 - Автор полуавтобиографического романа «Филантропы в рваных штанах» английский писатель Роберт Нунан (1870–1911 гг.)] После этого аспидистра стала для Гордона символом. Аспидистра, символ Англии! Она должна быть на нашем гербе вместо льва и единорога. Пока аспидистры в окнах, в Англии не произойдёт никакой революции.

Теперь он не презирал своих родственников, не ненавидел их больше – по крайней мере, не до такой степени. Они всё ещё действовали на него угнетающе, все эти бедные увядающие тётушки и дядюшки, двое или трое из которых уже умерли, и его отец, поизносившийся и бездуховный, и его мать, поблёкшая, нервная и «хрупкая» (у неё были слабые лёгкие), и Джулия, в свои двадцать с небольшим уже со всем смирившаяся послушная прислуга, которая работала по двенадцати часов в день и не имела приличного платья. Но теперь он просёк, в чём тут дело. Причина не просто в отсутствии денег. Она скорее в том, что, не имея денег, они ментально продолжали жить в мире денег – в том мире, где деньги – добродетель, а бедность – преступление. Дело не в бедности, а в том, что они не смогли жить в бедности достойно. Они приняли кодекс денег, а в соответствии с этим кодексом, они потерпели неудачу. У них никогда не появлялось мысли взбрыкнуть и просто начать жить, с деньгами или без – неважно, жить так, как живут низшие классы. И как же правы эти низшие классы! Снимите шляпы перед пареньком, который с четырьмя пенсами в кармане создаёт со своей девушкой новую семью! По крайней мере, в жилах у него течёт кровь, а не деньги.

Всё это Гордон продумал в наивной манере эгоистичного мальчика. В жизни есть два пути, решил он. Можно быть богатым или намеренно отказаться от богатой жизни. Можно либо обладать деньгами, либо презирать деньги, и горе тому, кто боготворит деньги, но не смог их заиметь. Про себя он заведомо решил, что сам он заработать деньги никогда не сможет. Ему едва ли приходило в голову, что он, возможно, обладает талантами, которые можно для этой цели использовать. Своё дело в этом сыграли учителя в школе: они вбили ему в голову, что он мелкая бунтующая посредственность и что он не «добьётся успеха» в жизни. Гордон это принял. Ну и ладно, тогда он откажется от стремления к «успеху»; а главной своей целью поставит: не добиваться «успеха». Лучше править в аду, чем прислуживать на небесах; да и прислуживать лучше в аду, чем на небесах, если на то пошло. И вот к шестнадцати годам Гордон уже знал, на чьей он стороне. Он против бога денег и его свинского духовенства. Гордон объявил войну деньгам, но, конечно же, держал это в секрете.

Гордону было семнадцать, когда умер его отец, оставив после себя около двухсот фунтов. К тому времени Джулия уже несколько лет работала. Два года – 1918 и 1919 – она проработала в государственном учреждении, а после этого, закончив кулинарные курсы, устроилась в противную, но претендующую на изысканность кафе-кондитерскую около станции метро «Ёрлз Корт». Она работала по двенадцать часов в неделю, за что ей выдавали ланч, чай и двадцать пять шиллингов, из которых двенадцать шилингов в неделю, если не более того, уходило на хозяйственные нужды. Вполне очевидно, что самое лучшее, что можно было бы сделать после смерти мистера Комстока, это забрать Гордона из школы, найти ему работу, и отдать двести фунтов в распоряжение Джулии, чтобы она открыла собственную кондитерскую. Но здесь привычная для Комстоков тупость в денежных делах взяла верх. Ни Джулия, ни их мать не хотели и слышать о том, чтобы Гордон ушёл из школы. Со странным, свойственным среднему классу идеалистическим снобизмом, они скорее готовы были пойти в работный дом, чем допустить, чтобы Гордон ушёл из школы до установленного законом восемнадцатилетнего возраста. Две сотни фунтов, или более половины, необходимо было отдать, чтобы Гордон завершил «образование». Гордон позволил им это осуществить. Он объявил войну деньгам, но это не помешало ему оставаться чрезвычайно эгоистичным. И конечно же, мысль об устройстве на работу его пугала. Да и какого бы мальчика она не испугала? Водить пером в какой-нибудь вонючей конторе… О, Боже! Его дядюшки и тётушки уже угрюмо твердили о том, что «Гордону пора устроиться в жизни». Они прибегали к термину – найти «хорошую» работу. Вон младший у Смитов недавно устроился на такую «хорошую» работу в банк, а младший у Джонсов такую «хорошую» работу получил в страховой компании. Гордона тошнило от этих разговоров. Казалось, они так и хотели каждого молодого человека в Англии приковать цепями к «хорошей» работе по гроб жизни.

Тем не менее, деньги нужно было как-то зарабатывать. Мать Гордона до женитьбы была учительницей музыки, и даже потом она периодически брала учеников, когда семья больше обычного оказывалась на мели. Теперь она решила, что будет снова давать уроки. Найти учеников в пригороде (а они жили в Актоне) было довольно легко. Таким образом благодаря платным урокам и зарплате Джулии они, по-видимому, могли «продержаться» ещё год-другой. Но состояние лёгких миссис Комсток было более чем «слабое». Тот же врач, который посещал её мужа перед смертью, приставив стетоскоп к её груди, сделал очень серьёзное лицо. Он велел ей заботиться о своём здоровье, не переохлаждаться, как следует питаться и, главное, не переутомляться. Для неё ничего не было хуже, чем нервная, утомительная работа учительницы игры на фортепиано. Гордон об этом ничего не знал. Однако Джулия знала. И обе женщины хранили это от Гордона в строгом секрете.

Прошёл год. Гордон чувствовал себя несчастным, всё больше и больше он стеснялся из-за своей потёртой одежды, ограниченности в карманных деньгах, из-за чего он стал объектом нападок со стороны девочек. Однако в этом году «Нью Эйдж» принял одно из его стихотворений. Между тем его мать сидела на неудобных табуретах для фортепиано в продуваемых сквозняками гостиных и давала уроки по два шиллинга за час. И потом Гордон закончил школу, и толстый, сующий нос не в свои дела дядюшка Уолтер, у корого были кое-какие связи в мире бизнеса, выступил, заявив, что друг его друга может пристроить Гордона на такую вот «хорошую» работу в бухгалтерии в фирме по производству свинцового сурика. И право, это великолепная работа – прекрасное начало для молодого человека. И если Гордон возьмётся за неё с должным рвением, он со временем сможет стать Важной Персоной. У Гордона сделалось тяжело на душе. Он вдруг весь напрягся, как бывает со слабыми людьми, и, к ужасу всей семьи, отказался даже попробовать там поработать.

Конечно, последовали страшные скандалы. Его не могли понять. Считалось чуть ли не богохульством отказываться от такой «хорошей» работы, когда у тебя есть возможность на неё устроиться. Гордон продолжал твердить, что не хочет «такую» работу. Тогда что же он, в конце концов, хочет? – вопрошали они. Он хочет «писать», угрюмо твердил Гордон. Но как же он сможет заработывать, если будет «писать»? – настаивали они. И он, конечно же, не мог ответить на этот вопрос. В глубине души Гордон считал, что сможет каким-то образом жить за счёт стихов, но на это даже намекать не стоило, настолько абсурдным делом это казалось. Однако ни при каких условиях он не собирался заниматься бизнесом, погружаться в мир денег. Он будет работать, но не на «хорошей» работе.

Никто из родственников не имел ни малейшего представления о том, что он имеет в виду. Мать рыдала, даже Джулия его «не одобряла», а все дядюшки и тётушки (их к тому времени у него оставалось шесть или семь) нерешительно нападали и неумело угрожали. А через три дня случилось ужасное. Посреди ужина у матери начался сильный приступ кашля, она приложила руку к груди, упала, и у неё изо рта пошла кровь.

Гордон был напуган. Когда это произошло, мать не умерла, но, когда её несли наверх, вид у неё был, как у покойницы. Гордон бросился за доктором. Несколько дней мать была на смертном одре. Сказались сквозняки в гостиных и то, что она через силу таскалась от одного ученика к другому в любую погоду. Гордон беспомощно слонялся по дому; к горю примешивалось тяжёлое чувство вины. Точно он не знал, но отчасти догадывался, что мать убила себя ради того, чтобы оплачивать его обучение. После этого он не мог больше противиться её желанию; он отправился к дядюшке Уолтеру и сказал ему, что согласен на работу в фирме по производству свинцового сурика, если они ему таковую предложат. Тогда дядюшка Уолтер поговорил со своим другом, а тот друг поговорил со своим другом, и Гордона направили на собеседование к старому джентельмену с плохо сидящими вставными зубами, и в конце концов он получил работу с испытательным сроком. Он начал с зарплаты в двадцать пять шилингов в неделю, и с этой фирмой он провёл шесть лет.

Они уехали из Актона и сняли квартиру в запущенном многоквартирном доме в районе Пэддингтона. Миссис Комсток перевезла своё фортепиано, и, когда чувствовала себя хоть немного лучше, давала время от времени уроки. Зарплата Гордона постепенно росла, и все трое более-менее «справлялись» с ситуацией. Хотя «справляться» в большей степени приходилось Джулии и миссис Комсток. Гордон от своего мальчишеского эгоизма в отношении денег не избавился. Не сказать, чтобы он совсем уж плохо работал в конторе. Говорили, что он стоит тех денег, которые ему платят, но что он не из тех, кто «стремится к большему». Полное презрение, которое он испытывал к своей работе некоторым образом упрощало для него задачу. Ему удавалось смиряться с бессмысленностью офисной жизни, потому что он никогда ни на минуту не считал её для себя постоянной. Каким-то образом в какое-то время – и Гордон знал, что это произойдёт – он вырвется на свободу. И у него, в конце концов, всегда есть его «творчество». Возможно, наступит время, когда он сможет зарабатывать себе на жизнь «писательским трудом». И тогда, если ты стал писателем, почувствуешь, что свободен от этих вонючих денег… Разве не так? Люди того типа, которых он видел вокруг, вызывали у него чувство неловкости. Вот что значит сделать из денег бога! Устроиться, «стремиться к большему», продать душу за виллу и аспидистру! Превратиться в типичного маленького проныру в шляпе-котелке – в «маленького человека» Струба[20 - Сидни Струб (1891–1956 гг.) – британский карикатурист, центральный образ его карикатур – «маленький человек».] – этого слабака, который в шесть пятнадцать прибегает домой к ужину из деревенского пирога и консервированных груш, полчасика слушает симфонический концерт по ВВС, а потом, возможно, совершает разрешённый законом половой акт с женой, если она «в настроении!». Вот так судьба! Нет, не для такой жизни создан человек. Он имеет право из этого вырваться; прочь от этих вонючих денег. Вот какой замысел вынашивал Гордон. Он предан идее борьбы против денег. Но это пока секрет. Люди в офисе никогда и не подозревали его в увлечении антиортодоксальными идеями. Они никогда так и не обнаружили, что он пишет стихи, – не сказать, чтоб обнаруживать было много чего: за шесть лет у него накопилось не более двадцати стихотворений, напечатанных в разных журналах. Если присмотреться, он был такой же, как и любой клерк в Сити – всего лишь один из солдат в армии марионеток, которого утром вагоны метро везут в восточном направлении, а вечером – в западном.

Гордону было двадцать четыре, когда умерла мать. Семейство распадалось. Из старшего поколения Комстоков осталось только четверо: тетушка Анжела, тетушка Шарлотта, дядюшка Уолтер и ещё один дядюшка, который умрёт год спустя. Гордон и Джулия отказались от квартиры. Гордон снял меблированную комнату на Дайти-стрит (у него было ощущение, что литератору пристало жить в Блумбери), а Джулия переехала в Эрлс-Корт, чтобы быть рядом с магазином. Теперь Джулии было уже почти тридцать, а выглядела она намного старше. Она похудела – раньше такой не была, – хоть и оставалась вполне здоровой; в волосах появилась седина. Джулия всё ещё работала по двенадцать часов в день, а её зарплата за шесть лет выросла на десять шиллингов в неделю. Хозяйка чайной, изо всех сил строившая из себя леди, находилась с Джулией в полудружеских отношениях, оставаясь при этом работодателем, а это, конечно, позволяло ей помыкать Джулией, прикрываясь песенкой о «дорогой» и «любимой» Джулии. Через четыре месяца после смерти матери Гордон неожиданно ушёл со своей работы. В фирме он никак это не объяснил. Там решили, что он собирается «устроиться получше» и (к счастью, всё обернулось именно так) дали ему хорошие рекомендации. Но он даже не думал о том, чтобы искать новую работу. Ему захотелось сжечь за собой мосты. С этого дня он всегда будет дышать чистым воздухом, свободным от этой денежной вони. Чтобы сделать этот шаг, он не ждал сознательно, пока умрёт мать; однако получилось так, что толчком послужила именно смерть матери.

Конечно же, в оставшейся от семейства части разразился ещё более грандиозный скандал. Решили, что Гордон сошёл с ума. Вновь и вновь он старался, довольно тщетно, объяснить всем, что он не отдастся в рабство «хорошей» работе. «А на что же ты будешь жить? На что ты будешь жить?» – причитали со всех сторон. Об этом он не хотел серьёзно задумываться. Конечно, он всё ещё лелеял мысль, что сможет зарабатывать «писательским трудом». К этому времени Гордон познакомился с Рейвелстоном, редактором «Антихриста», который помимо публикации его стихотворений ещё и время от времени давал ему книги на рецензирование. Перспективы в литературе теперь не были столь унылыми, как шесть лет назад. И всё же, главным мотивом было не стремление «писать». Бежать от мира денег – вот чего он хотел. У него было смутное желание вести существование безденежного затворника. Ему казалось, что, если ты презираешь деньги, всё равно можно как-то прожить, как птицы небесные. Гордон забыл, что птицам в небе не надо платить за квартиру. Поэт, голодающий в мансарде, причём голодающий не то чтобы без комфорта, – таким он себя представлял.

В последовавшие семь месяцев всё рухнуло. Он был напуган и почти что пал духом. Он понял, что значит жить недели напролёт на хлебе с маргарином, пробовать «писать», когда ты голоден, закладывать одежду, красться по лестнице, дрожа от ужаса, как бы тебя не услышала хозяйка, которой ты задолжал за три недели. Более того, за эти семь месяцев он практически ничего не написал. Первое, что делает бедность, – она убивает мысль. Новая мысль, за которую он ухватился, как за новое открытие, заключалась в том, что ты не можешь убежать от денег попросту став безденежным. Напротив, ты оказываешься в безнадёжном рабстве у денег, если тебе не на что жить, – некая «правомочность», как говорят эти отвратительные средние классы. В конце концов, после грубого скандала, его выгнали из комнаты. Три дня и четыре ночи он провёл на улице. Было ужасно. Три раза утром, по совету одного человека, которого он встретил на набережной, Гордон провёл в Биллингсгейте, помогая возить оттуда в Истчип по маленьким извилистым горкам тачки с рыбой. «Два пенса и точка» – вот что он получал, да ещё чертовскую боль в мышцах. На той работе было полно людей, и приходилось ждать своей очереди; если удавалось заработать восемь пенсов с четырёх до девяти утра, – тебе повезло. После трёх дней такой жизни Гордон сдался. Какая польза? Он был раздавлен. Ничего не оставалось, как вернуться в семью, занять немного денег и найти другую работу.

Но теперь, конечно же, никакой работы не находилось. Четыре месяца он жил за счёт семьи. Джулия поддерживала его, пока не истратила всё до капли из своих скудных сбережений. Это было отвратительно. Вот чем обернулись его благие намерения! Он отказался от амбиций, объявил войну деньгам, и всё это привело к тому, что он живёт за счёт сестры! А Джулия – и он это знал – переживает из-за его провала сильнее, чем из-за потери своих сбережений. У неё были такие надежды на Гордона! В нём одном из всех Комстоков было заложено обещание «успеха». Даже сейчас она верила, что настанет день, и каким-то образом он вернёт в семью благосостояние. Ведь он такой «способный» – конечно же, он сможет заработать денег, если попытается! Целых два месяца Гоордон жил у тётушка Анжелы в её маленьком домике в Хайгейте – у бедной выцветшей, похожей на мумию тётушки Анжелы, которой едва хватало на еду даже для неё самой. Всё это время он отчаянно искал работу. Дядюшка Уолтер больше не мог ему в этом помогать. Его влияние в мире бизнеса, и раньше небольшое, теперь практически свелось к нулю. Однако, в конце концов, причём самым неожиданным образом, Гордону повезло. Другу друга брата работодательницы Джулии удалось устроить Гордона на работу в бухгалтерию рекламной компании «Новый Альбион».

«Новый Альбион» оказался одной из тех рекламных фирм, которые после войны разрослись как грибы, – можно сказать, как отростки разлагающегося капитализма. Это была маленькая, поднимающаяся фирма, и она хваталась за любую рекламу, к которой у неё был доступ. Она стала автором некоторого количества постеров большого размера с рекламой высококалорийной овсянки, муки с добавлением разрыхлителей и всего в таком духе, но её главным направлением являлась реклама дамских шляп и косметики в иллюстрированных журналах для женщин, а также мелкие рекламы в дешёвых еженедельниках, типа «Белорозовые пилюли при женских недомоганиях», «Ваш гороскоп от профессора Раратондо», «Семь секретов Венеры», «Правда о некрасивых ногах», «Справимся с алкоголизмом за три дня» и «Лосьон для волос „Ципролакс“ отгонит всех непрошенных гостей». Фирма, конечно же, имела большой штат коммерческих специалистов. Именно здесь Гордон впервые встретился с Розмари. Она работала в «студии», помогала там с дизайном модных картинок. Прошло немало времени, прежде чем он с ней заговорил. Поначалу он воспринимал её как человека от него далёкого; маленькая, тёмноволосая, с быстрыми движениями, она на расстоянии казалась ему привлекательной, но пугающей. Когда они сталкивались в коридорах, она бросала на него ироничный взгляд, как будто всё о нём знала и считала его немного смешным. Но тем не менее, она посматривала на него чаще, чем необходимо. Со сферой её деятельности он никак не был связан. Он работал в бухгалтерии, обычный служащий с зарплатой три фунта в неделю.

Интересного в «Новом Альбионе» было то, что контора эта оказалась абсолютно современной по духу. Здесь едва ли можно было найти человека, который не понимал бы прекрасно, что создание рекламы, сама реклама, – это самое грязное мошенничество, порождённое капитализмом. В фирме по производству свинцового сурика всё ещё существовали некоторые идеи относительно чести коммерсанта и пользе коммерции. Но в «Новом Альбионе» над такими вещами просто смеялись. Большинство из работавших там сотрудников являли собой тип прожжённого американизированного предпринимателя; для людей такого типа нет ничего святого, кроме денег. Свой циничный принцип они применяют на практике. Публика – свинья, рекламировать – всё равно что стучать погремушкой в помойном ведре. И всё же за их цинизмом стояла наивность – слепое поклонение богу денег. Гордон изучал их в ненавязчивой манере. Как и раньше, он исполнял свою работу довольно хорошо, а его коллеги смотрели на него сверху вниз. Ничего в его восприятии действительности не изменилось. Он продолжал презирать деньги и отвергать кодекс денег. Рано или поздно, но он когда-нибудь от всего этого сбежит; даже теперь, после своего последнего фиаско, Гордон не оставил замысел побега. Он внутри мира денег, он не вне его. Что же до типов, его окружающих, будь то пресмыкающиеся шляпы-котелки, которые никогда не изменялись, или вылезшие из недр американских бизнес-колледжей предприниматели, – все они его забавляли, не более того. Ему нравилось изучать их рабский манталитет: главное – не потерять работу. Он был среди них и делал заметки.

Однажды произошла любопытная вещь. Кто-то случайно увидел в журнале стихотворение Гордона, и доложил, что, мол, «у нас в офисе есть поэт». Конечно же, коллеги Гордона осмеяли, но не злобно. Они прозвали его «бард», и это прозвище закрепилось. Они посмеялись, но не без доли презрения. Этот факт подтвердил их представления о Гордоне: от парня, который пишет стихи, ничего хорошего ждать не приходится. Однако этот случай имел неожиданное продолжение. К тому времени, как клеркам надоело поддразнивать Гордона, мистер Эрскин, управляющий компании, который до этого времени едва ли замечал Гордона, вдруг пригласил его на интервью.

Мистер Эрскин был большим мужчиной с медленными движениями и с грубым, ничего не выражающим лицом здорового человека. Судя по его внешности и медленной речи, можно было с уверенностью сказать, что жизнь его была связана с сельским хозяйством или животноводством. Ум его был таким же медлительным, как и телодвижения, и был он человеком такого склада, который никогда ничего не слышит, пока другие не перестанут об этом говорить. Как такой человек мог оказаться во главе рекламного агенства, известно только странным богам капитализма. И всё же человеком он был довольно приятным. Он не обладал тем вспыльчивым, спесивым нравом, который обычно сопутствует способности делать деньги. И каким-то образом собственное тугодумство делало Эрскина стойким в хорошем смысле. Не будучи подверженным общим предрассудкам, он отличался способностью ценить людей по их заслугам, и, как следствие этого, умел подбирать талантливых сотрудников. Новость о том, что Гордон пишет стихи, не только его не шокировала, а, наоборот, произвела впечатление. Им в «Новом Альбионе» нужен талантливый литератор. Эрскин послал за Гордоном, поизучал его сонным косым взглядом и задал ему некоторое количество не относящихся к делу вопросов. Ответы Гордона он и вовсе не слушал, а вопросы свои прерывал звуками, типа: «Гм, гм». «Пишите стихи, не так ли? Что, правда? Гм, гм. Надеюсь, вам за это платят? Не много платят, точно? Думаю, нет. Гм, гм. Поэзия? Гм. Должно быть, трудновато. Написать строчки одинаковой длины, и всё такое. Гм, гм. Что-нибудь ещё пишете? Ну, рассказы, и прочее? Гм. О, правда? Очень интересно. Гм!»

Затем, без дальнейших расспросов, он повысил Гордона, назначив его секретарём, а в сущности, учеником, к мистеру Клю, главному литературному сотруднику. Как и прочие рекламные агенства, «Новый Альбион» всё время искал литсотрудников с искрой воображения. Любопытен тот факт, что найти специалиста для рисования гораздо легче, чем найти человека, который сможет придумать рекламные формулы, типа «От такого соуса ваш муженёк будет всё время улыбаться» или «Умный пользуется шампунем „Дандрафф“». Зарплата Гордона не выросла в один миг, но фирма положила на него глаз. Если повезёт, через годик он может стать полноценным литсотрудником. А это безошибочный шанс продвинуться.

Гордон шесть месяцев проработал с мистером Клю. Этот мистер Клю был человеком лет сорока, с кудрявой шевелюрой, в которую он часто засовывал пальцы. Работал он в душном маленьком помещении, все стены которого были обклеены бумагами – свидетельства его бывших триумфов в форме рекламных плакатов. Он дружелюбно взял Гордона под своё крыло, показал ему, за какие верёвочки дёргать, и даже готов был выслушивать его предложения. В то время они работали над рядом журнальных реклам «Апрельской росы» – исключительного нового дезодоранта, который выпускала на рынок компания «Туалетные принадлежности королевы Шебы» (любопытно отметить, что там работал Флаксман). Скрывая отвращение, Гордон приступил к работе. Однако за этим последовало довольно неожиданное продолжение. Оказалось, что Гордон с самого начала выказал незаурядный талант к написанию текстов. Он сочинял рекламу так, словно для этого и появился на свет. Живые фразы, которые прилипают и задевают за живое, аккуратненькие текстики, в которых ложь упакована в сотню слов, – они приходили к нему сами, как непрошеные гости. У него всегда был дар играть словами, но здесь он впервые смог использовать его с успехом. Мистер Клю считал его очень многообещающим. Гордон следил за своим прогрессом сначала с удивлением, потом с изумлением, и наконец, с некоторого рода ужасом. Так вот к чему он идёт! Писать ложь, чтобы выудить деньги из карманов дураков! Злая ирония была ещё и в том, что именно ему, пожелавшему стать «писателем», приходится считать успехом тексты рекламы дезодорантов. Впрочем, это не было столь необычным явлением, как он себе представлял. Литературные сотрудники в большинстве своём, романисты manquеs.[21 - manquеs (франц.) – неудавшиеся.] Или наоборот?

«Королева Шеба» была очень довольна их рекламой. Был доволен и мистер Эрскин. Зарплата Гордона выросла на десять шиллингов в неделю. И вот тогда Гордон испугался. В конце концов, деньги подчиняют его себе. Он летит вниз, всё ниже и ниже, в этот денежный свинарник. Ещё немного и он застрянет в нём на всю жизнь. Странно, как всё это происходит. Ты отворачиваешься от успеха, ты клянёшься никогда не продвигаться, при этом ты искренне веришь, что не сможешь продвинуться, даже если этого захочешь. Но потом происходит какое-то одно событие, чистая случайность, и ты вдруг видишь, что ты продвигаешься, почти автоматически. Он понял, что пришло время бежать, теперь или никогда. Он должен выбраться отсюда, выбраться прочь из этого мира денег, уйти безвозвратно, пока не зашёл слишком далеко.

Однако на этот раз он не даст голоду себя сломить. Гордон отправился к Рейвелстону и попросил о помощи. Он сказал, что ищет какую-нибудь работу, не «хорошую» работу, а работу, которая поможет поддерживать тело, но не продавать душу. Рейвелстон отлично его понял. Рейвелстону не нужно было объяснять разницу между просто работой и «хорошей» работой. К тому же он не стал убеждать Гордона, что тот поступает глупо. У Рейвелстона была отличная черта: он всегда умел посмотреть на вещи с позиции другого человека. Так получается, если у тебя есть деньги. Ясное дело, богатые могут себе позволить относиться к другим людям с пониманием. Кроме того, будучи богатым, Рейвелстон мог найти работу для других. Уже через две недели он сказал Гордону, что есть работа, которая может его устроить. Некий мистер МакКечни, хозяин букинистического магазина, почти развалившегося, с которым Рейвелстон иногда имеет дело, ищет помощника. Ему не нужен опытный продавец, который будет претендовать на полную зарплату, ему нужен какой-нибудь человек, который выглядит как джентльмен и сможет поговорить о книгах, – чтобы производил впечатление на покупателей. Такое занятие было бы полной противоположностью «хорошей» работе. Много часов, зарплата никудышная – два фунта в неделю – и никакого шанса на продвижение. Бесперспективная работа. И, конечно же, бесперсективная работа – это именно то, что Гордон ищет. Гордон пошёл и поговорил с мистером МакКечни, сонным добродушным шотландцем с красным носом и белой бородой в пятнах от нюхательного табака. Он принял Гордона на работу без возражений. В это самое время «Мыши», сборник стихотворений Гордона, готовился к печати. Сборник выпускал седьмой из издателей, которым Гордон этот сборник отсылал. Гордон не знал, что всё организовал Рейвелстон, который был личным другом издателя. Рейвелстон всегда устраивал такого рода вещи, в тайне для неизвестных поэтов. Гордон решил, что будущее распахивает перед ним свои двери. Теперь он устроившийся человек, хотя, по стандартам любителей аспидистры, – неустроенный.

Об уходе из офиса он известил за месяц. Вместе с тем, больно было всё бросать. Конечно же, Джулия была более чем когда-либо подавлена из-за этого его второго отказа от «хорошей» работы. К этому времени Гордон уже хорошо знал Розмари. Она не старалась отговаривать его от идеи уйти с работы. Вмешиваться в чужие дела было против её правил. «Каждый должен прожить свою собственную жизнь», – так она считала. Однако она не могла понять, почему он это делает. Больше всего Гордона расстроил разговор с мистером Эрскином. Мистер Эрскин человеком был очень добрым. Ему не хотелось, чтобы Гордон уходил из фирмы, о чем он откровенно сказал Гордону. Со слоновьей неуклюжестью, стараясь быть вежливым, он сдерживался, чтобы не назвать Гордона молодым дурачком. Но он не смог не спросить, почему тот уходит. Гордон не смог ни избежать ответа, ни назвать единственную причину, которая была бы понятна мистеру Эрскину: что он уходит на более высокооплачиваемую работу. Вместо этого он со стыдом выпалил, что «не видит себя в бизнесе» и что хочет «посвятить себя писательскому труду». Эрскин ответил уклончиво: «Писать, да? Хм. И сейчас за это много платят? Не много? Хм. – Нет, думаю, что нет». Гордон, чувствуя, что выглядит смешно, пробормотал, что сейчас как раз «выходит его книга». Книга стихов, добавил он, с трудом произнося слова. Мистер Эрскин посмотрел на него искоса и заметил:

– Поэзия, да? Хм. Поэзия? Можно прожить, занимаясь такими вещами… Думаешь, да?

– Ну, не совсем чтобы прожить… Но это подспорье.

– Хм… что ж! Думаю, тебе лучше знать. В любой время, если тебе нужна будет работа, – возвращайся. Полагаю, для тебя мы всегда найдём место. Мы с тобой хорошо сработались. Не забывай.

Гордон ушёл с неприятным чувством, что он вёл себя неправильно и оказался неблагодарным. Однако следовало с этим смириться. Должен же он уйти из мира денег. Как странно, по всей Англии молодые люди лезут из кожи вон, чтобы найти работу, а вот его, Гордона, которого тошнит от самого слова «работа», эта самая работа никак не хочет отпускать. Пример того, что в этом мире ты можешь получить всё, при условии, что ты этого на самом деле не хочешь. Кроме того, слова мистера Эрскина застряли у Гордона в голове. А что если он действительно так думает? Возможно, Гордона будет ждать работа, если он захочет вернуться. Получается, что корабли его сожжены лишь наполовину. «Новый Альбион», как злой рок, оставался не только позади, но и маячил впереди.

И как же счастлив был Гордон, по крайней мере в первое время, в магазине мистера МакКечни! На какое-то время, правда, на очень короткое время, у него оставалась иллюзия, что он действительно избавился от мира денег. Конечно же, торговля книгами такое же надувательство, как и любая другая торговля, а всё же это надувательство совсем иного рода! Здесь не было суеты, не было продвижения, не нужно было пресмыкаться. Ни один из ловцов наживы не выдержал бы и десяти минут застойной атмосферы книжной торговли. Что ж до работы, так она была очень проста. В основном она состояла в пребывании в магазине в течение десяти часов в день. Мистер МакКечни был неплохой старикан. Ну, конечно, шотландец, он и есть шотландец. Но как бы то ни было, алчностью он не отличался. Самой главной его чертой была лень. Ещё он был трезвенник и принадлежал к какой-то нонконформистской секте, но это Гордона никак не касалось. К тому времени, как «Мыши» были напечатаны, Гордон проработал в магазине уже около месяца. Рецензии на них напечатали не менее тринадцати газет! А в литературном приложении «Таймс» говорилось, что произведение «исключительно многообещающее». И только спустя месяцы Гордон понял, каким безнадёжным провалом были «Мыши» на самом деле.

А только теперь, когда он опустился до зарплаты в два фунта в неделю и практически отрезал себе путь к более высоким заработкам, до него дошла суть битвы, которую он ведёт. Подвох состоит в том, что блеск самоотречения не долог. Жизнь на два фунта в неделю перестаёт казаться героическим жестом и превращается в мрачную привычку. Падение – это такое же надувательство, как и успех. Гордон бросил свою «хорошую» работу и навсегда отверг «хорошие» работы. Что ж, в этом была необходимость. Он не хочет к этому возвращаться. Однако бесполезно притворяться, что, придя к бедности по собственному желанию, он избежал всех тех неприятностей, которые бедность тянет за собой. Дело не в трудностях. Имея два фунта в неделю, ты не страдаешь от реальных трудностей в физическом смысле, а если и страдаешь, то не в этом дело. Главное в том, что нехватка денег разъедает тебе мозг и душу. Ментальное омертвение, духовная нищета неизбежно наваливаются на тебя, когда твой доход падает ниже определённого уровня. Вера, надежда, деньги… только святой может сохранить первые две – без третьего.

Гордон становился всё старше и старше. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Он достиг того возраста, когда будущее теряет свои розово-голубые тона и приобретает реальный и угрожающий вид. Зрелище выжившых родственников действовало на него всё более и более депрессивно. С годами он начинал сильнее чувствовать родство с ними. Вот каким путём он идёт! Ещё несколько лет и он будет точно такой же, только и всего! Он чувствовал это даже с Джулией, которую видел чаще, чем дядюшку и тётушку. Несмотря на часто принимаемые решения никогда больше не занимать у неё денег, он прибегал к этому время от времени. Джулия быстро седела; глубокие линии пролегли на её худых красных щеках. Она установила в своей жизни определённый распорядок, и нельзя сказать, что чувствовала себя несчастной. Эта жизнь состояла из работы в магазине, шитья по вечерам в своей спальне (она же и гостиная) на Эрлз-Корт (второй этаж, задняя комната, девять фунтов в неделю, не меблированная), время от времени встречи с подругами – такими же старыми девами, такими же одинокими, как и она сама. Типичная бесцветная жизнь бедных незамужних женщин; Джулия приняла её, едва ли осознавая, что судьба её могла бы быть иной. И всё же она как-то по-своему переживала, больше за Гордона, чем за себя.

Она воспринимала как трагедию постепенное угасание семейства, то, как они умирали, один за другим, и ничего не оставляли после себя. Деньги, деньги! «Никому из нас не удалось как следует заработать!» – постоянно сетовала она. И Гордону, одному из всего семейства, выпал шанс как следует заработать, а Гордон от него отказался. Он, как и другие, пассивно опускался на дно бедности. После того, как первый скандал утих, Джулия не опускалась до того, чтобы «доставать» его вновь по поводу его отказа от работы в «Новом Альбионе». Мотивы Гордона казались ей бессмысленными. Женская интуиция говорила ей, что нет хуже греха, чем восставать против денег.

А что до тётушки Анжелы и дядюшки Уолтера… О, Боже! Что за парочка! Каждый раз, глядя на них, Гордон чувствовал себя на десять лет старше. К примеру, дядюшка Уолтер. Он производил очень тягостное впечатление. В свои шестьдесят семь лет он, со своим «предпринимательством» и с уменьшающимися остатками своего наследства, имел еженедельный доход не более трёх фунтов в неделю. У него была крошечная комнатушка в офисе на Кёситор-стрит, и жил он в очень дешёвых меблированных комнатах в Холланд-парке. Получалось в полном соответствии с общим правилом: все мужчины из рода Комстоков естественным образом доходили до меблированных комнат. Если посмотреть на бедного старого дядюшку, с его большим трясущимся животом, бронхитическим голосом, с его широким бледным робким лицом, которому он старается придать напыщенное выражение, совсем как на сарджентовском портрете Генри Джеймса, с его абсолютно безволосой головой, с его бесцветными глазами и мешками под ними, с его свисающими книзу усами, которые он тщетно пытается закручивать кверху… если посмотреть на него, то абсолютно невозможно себе представить, что он когда-то был молодым. Мыслимо ли, чтобы такое существо когда-либо чувствовало в своих венах биение жизни? Неужели он когда-то залезал на дерево, нырял вниз головой с мостика, был влюблён? Неужели у него когда-то рабогали мозги? Даже если вернуться в начало девяностых, когда он, по всем подсчётам, был молодым, пытался ли он хоть что-то испробовать в жизни? Может, две-три проказы исподтишка. Чуток виски в мрачных барах, парочка прогулок по Имперской набережной, визиты к шлюхам на скорую руку; унылые, неряшливые внебрачные связи, какие можно себе представить разве что между египетскими мумиями в музее после его закрытия. И после всех этих долгих, долгих тихих лет неудач в бизнесе, одиночество и загнивание в забытых богом меблированных комнатах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=72763567&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

Дословный перевод названия романа – «Да здравствует аспидистра!» И, как в дальнейшем убедятся читатели и слушатели, в этом романе никакого фикуса нет и в помине. Есть аспидистра. Понимаем, словцо непривычное. Но это важно для автора. Он объясняет, что это символ Англии, её обывателя. В России таким символом был фикус, вынесенный нами в название. Но если произвести такую замену по всему тексту, то потеряется атмосфера, которая составляет одну из привлекательнейших черт романа.

Здесь приведен отрывок из Библии (Первое послание к Коринфянам, глава 13) в искаженном варианте: многократно повторяющееся в оригинале слово «любовь» заменено словом «деньги». (Здесь и далее прим. переводчика).

Рэкхемовский герой – имеется в виду герои с исллюстраций Артура Рэкхема; Расхаживавших, как Вэнди, – сравнение с девочкой из сказки Барри «Питер Пенн».

Здесь автор ссылается на роман Дэвида Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей», впервые опубликованный в 1928 году и вызвавший скандал, связанный с многочисленными откровенными описаниями сцен сексуального характера.

Речь идет о порнографическом романе.

Речь идёт о ежегоднике в мягкой обложке с рассказами, иллюстрациями и объявлениями.

Намёк на слова из Библии: (Бытие 3:19) «в поте лица своего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься».