– Для ежегодного праздничного ужина его светлости, возможно, следовало бы приготовить одну из зал в восточном крыле, – сменила она тему.
Дворецкий не ответил, а лишь продолжил писать. Экономка про себя подумала, что молчание, должно быть, вселяет в него ощущение могущества, будто в его власти было дать ей подобное позволение. И все же она, сжав губы, подождала, пока он насладится еще несколькими секундами тишины.
– Как сочтете необходимым, донья Урсула, – наконец промолвил дон Мелькиадес.
Экономка помедлила мгновение, прежде чем нанести окончательный удар. Подойдя к бюро, она посмотрела на дворецкого, будто на какое-то насекомое, и подчеркнуто вежливо произнесла:
– Дон Мелькиадес, не будете ли вы столь любезны перестать на минутку писать и уделить мне должное внимание?
– Простите, донья Урсула, – отреагировал он, изображая рассеянность.
Сдерживая улыбку, Урсула приблизилась настолько, что он стал казаться ей маленьким и жалким. И в этот момент мягко уронила на него ранящие слова, которые, как она знала, больнее всего ударят по его самолюбию как мужчины, так и слуги:
– Дон Мелькиадес, прошу вас как главного дворецкого Кастамара вести себя подобающим образом…
Тот зарделся и в гневе вскочил со стула.
– …особенно в моем присутствии, – закончила она.
Дона Мелькиадеса затрясло, как кусок желе, только что выложенного на тарелку. Специально выждав момент, когда он соберется что-либо сказать в ответ, она снова перебила его:
– Или я буду вынуждена поведать его светлости ваш маленький секрет.
Дон Мелькиадес, осознавая, что перед лицом подобной угрозы можно только капитулировать, впал в уныние и, в попытке все же спасти свое достоинство, с вызовом бросил на нее обиженный взгляд.
Уголками губ она изобразила улыбку. Эта ставшая привычной победа, которую она одерживала уже несколько лет подряд и о которой время от времени считала нужным напомнить ему, была победой над мужской властью и над авторитарным обществом, когда-то давно причинившим ей столько зла. Подобные случаи самоуправства дона Мелькиадеса происходили все реже, пока он окончательно не смирился с тем, что если к нему и обращались по поводу важных решений в Кастамаре, то исключительно чтобы поставить в известность. Урсула собралась, как всегда, уйти. Но, дойдя до двери, сочла, что за подобный вызывающий взгляд он заслуживает еще большего унижения.
– И да, не сердитесь так, – бросила она напоследок. – Мы оба знаем, кто главный в этом доме. Мы, как в неудачном браке, просто играем предписанные роли.
Дон Мелькиадес пригладил усы. Его лицо выражало грусть побежденного духа. Урсула повернулась, чтобы окончательно покинуть комнату, но краем глаза заметила, как главный дворецкий Кастамара рухнул на свой трон, превратившийся в пепел.
2
11 октября 1720 года, утро
Клара поднялась раньше положенного и больше четырех часов чистила кастрюли, сковороды, разделочные доски. Она отскоблила рабочий стол, оттерла покрытые сажей стены и пол, и каменные плиты благодаря щелоку вернули себе первоначальный цвет. Тараканы дружно бросились в сторону патио. После этого она распределила уже чистые ящики со специями по видам и расставила их по алфавиту. Потом привела в порядок лари с мукой, емкость для меда и глиняные кувшины. Под конец ей пришлось натаскать из кухонного колодца целых четыре таза воды. Позже, пока на кухне еще никого не было, она вымыла тряпки и кадки. Она знала, что все это может обернуться для нее неприятностями, но не могла заставить себя работать в такой грязи. Мнимая чистота помещения, в котором готовили еду, в любой момент могла стать причиной болезни господина.
Вопреки ожиданиям Клары, первой в кухне появилась донья Урсула. Едва завидев ее, девушка присела в легком реверансе и склонила голову. Краем глаза она заметила на ее невозмутимом лице легкое удивление от еле уловимого запаха щелока. Экономка неторопливо прошлась по кухне, оглядев результат работы, стоившей Кларе полночи, а потом пристально посмотрела на нее в попытке разгадать причины подобного усердия. Она потерла переносные печки, рукоятки ножей, кастрюли и даже сами печи. Затем устремила взгляд на полки с приправами на каждый день и тщательно изучила их, не проронив ни слова. Наконец она взглянула на Клару с высоты своего всемогущества и слегка улыбнулась.
Дверь открылась, и дебелая сеньора Эскрива замерла в изумлении. Клара вежливо поздоровалась, но та даже не удостоила ее ответом. По поведению главной кухарки было видно, что она не узнавала кухню, которую оставила накануне. На лицо ее опустилась завеса ужаса, стоило ей только пересечься взглядом с доньей Урсулой.
– Вижу, сеньора Эскрива, что вы выполнили свое обещание вычистить и привести в порядок кухню, – сказала она, уходя. – И я хочу, чтобы она всегда оставалась такой.
Голос экономки затих в глубине коридора. Главная кухарка с онемевшим от ужаса лицом озиралась вокруг в поисках привычных ей запахов, сковород и кастрюль, испачканных сажей печей. Она смотрела на все это так, будто волшебное заклинание изменило внешний вид ее кухни. Возмущенный взгляд ее поросячьих глаз упал на Клару. В два шага она оказалась рядом и наотмашь ударила ее по лицу. Клара почувствовала, как из разбитой губы падают капельки крови. Пришлось усилием воли сжать зубы, чтобы не ударить в ответ. Она гневно посмотрела на кухарку и потянулась к деревянной скалке. Сеньора Эскрива не рискнула снова сунуться к девушке, но отчитала ее, высоко подняв указательный палец:
– Из-за тебя нам теперь придется больше работать, а это не входит в мои планы. Поэтому убирать на кухне будет твоей ежедневной обязанностью! – завопила она. – И если она не будет такой, как сейчас, надаю тебе по шее.
Увидев, что сеньора Эскрива повернулась к ней спиной, Клара тоже отвернулась и, не проронив ни слова, принялась обкладывать ягненка ломтиками бекона. Краем глаза она что-то заметила за приоткрытой дверью. Там стояла донья Урсула и, как режиссер, наблюдала за разыгравшейся драмой. Постояв еще несколько мгновений, она удалилась, вне сомнения, довольная увиденным. Клара перевела взгляд во двор, а с ее щеки все еще обильно текла кровь. Снаружи сгущались тяжелые тучи, предвещая бурю, и она испугалась, что если так пойдет и дальше, то дни ее в Кастамаре скоро будут сочтены. Покончив с ягненком, она вымыла руки над хозяйственной мойкой и начала смазывать миндально-медовым сиропом пирожные, предназначенные на завтрак господину.
Мысли унесли ее к самым приятным воспоминаниям, когда жизнь была простой и спокойной, а отец обеспечивал их всем необходимым. Каждый раз вспоминая округлое лицо отца, его идеально причесанные усы и легкую поступь слегка выгнутых ног, она ощущала, что время остановилось. По иронии судьбы именно разгар кровавой войны за трон Испании и гегемонию в Европе, когда мужчины разных стран безжалостно убивали во имя короля Филиппа V или эрцгерцога Карла[7 - Карл VI (1685–1740), император Священной Римской империи, претендент на испанский престол (как Карл III).], оказался самым счастливым периодом ее жизни. Ее отец, образованный человек, любитель книг и в прошлом бывалый путешественник, хотел лишь, чтобы ужасы войны закончились как можно скорее. С одной стороны, он, как врач, исключительную важность придавал клятве Гиппократа, особенно в части „не навреди“, или primum non nocere[8 - Прежде всего – не навреди (лат.).], которая обязывала его в любых обстоятельствах спасать человеческую жизнь. С другой, будучи человеком образованным, он воспринимал войну как нечто противоречащее голосу разума и, разумеется, богу.
Но не размышления о войне превратили отца Клары в одного из самых уважаемых докторов Мадрида, а постоянное самосовершенствование и любовь к профессии. Это позволило ему войти в высокие круги как испанской аристократии, так и той, что прибыла из Франции вместе с королем Филиппом. Бедняга до конца надеялся, что дочери породнятся с каким-нибудь благородным или, если это было невозможно, по крайней мере влиятельным семейством. О большем для своих дочерей он и мечтать не смел, и эту страсть разделяла Кристина – их заботливая матушка и любимая жена дона Бельмонте. Клара думала по-другому, но ее сестра Эльвира, более наивная и с более простым взглядом на жизнь, была всецело поглощена этой мыслью, и ее заветной мечтой было выйти в свет и найти хорошего супруга. Богатого и с приятной внешностью, который бы любил ее не меньше, чем родители друг друга. Но война нарушила ее планы, призвав на фронт всех возможных претендентов, и при одной только мысли об этом Эльвира превращалась в скитающуюся по дому неприкаянную душу с остекленевшими глазами и телом игрушечной танцовщицы.
– Если так и дальше пойдет, то вообще не останется молодых людей, готовых жениться после войны, – говорила бедняжка десять лет назад.
Клара была уверена, что сделана из другого теста. Поискам мужа она предпочитала общество книг и печного угля. Если она о чем и мечтала, то не просто о муже, а о подходящем ей муже. На тот момент она полагала, что победа короля Филиппа породит бесконечное множество пострадавших от войны знатных карлистов, которые могли благосклонно посмотреть на возможность породниться с двумя наследницами весьма уважаемой семьи Бельмонте и таким образом обелить свое имя в глазах монарха. С другой стороны, если поиск достойного супруга и являлся великой целью для их отца, наряду с этим он стремился обеспечить им соответствующее образование.
– И должен признать, что с этим я справился надлежащим образом, – сказал он Кларе однажды вечером за тарелкой свежеприготовленной пасты. – Ты же знаешь, что я всегда мечтал о сыне как продолжателе моего дела, но Господь благословил меня двумя дочерьми. И хотя вы не сможете стать врачами, дорогая моя, ваша женская сущность не мешает вам пользоваться мозгом точно так же, как это делают мужчины.
Отец, как человек науки, всю свою жизнь опиравшийся на доводы опыта и силу разума, утверждал, что, несмотря на различные спекулятивные теории, с точки зрения науки не существует ни одного убедительного доказательства того, что женский мозг не способен к обучению и познанию. Он искренне полагал, что надлежащее образование сделает из дочерей хороших матерей и прекрасных жен, а не сведет с ума, как поговаривали. Конечно, это не делало их пригодными для других сфер, исконно считавшихся мужскими, как, например, финансовая, военная или связанная с государственными делами. В этих областях, а особенно в политике, приходил к выводу родитель, виновник дней ее, способность женщины к размышлению всегда ограничивалась свойственной ей природной чувствительностью, которая позволяла решать лишь конкретные задачи. А что уж говорить о чисто физических работах, где женщина по анатомическим причинам не могла сравниться с мужчиной ни в мастерстве, ни в сноровке.
– Выходит, отец, вы не во всем согласны с Пулленом де Ла Барром?[9 - Пуллен де Ла Барр (1647–1723) – французский писатель, убежденный приверженец женского равноправия, автор эссе «О равенстве обоих полов» (1673).] – не без лукавства спрашивала Клара, поскольку в трудах француза отстаивалось равноправие полов в широком смысле слова.
– Де Ла Барр – новообращенный кальвинист, а это, на мой взгляд, в некотором смысле заставляет сомневаться в ясности его разума, – ворчливо парировал отец, скрывая улыбку.
В ответ Клара уже более серьезным тоном привела в пример других авторов, которые тоже высказывались за равенство мужского и женского интеллекта.
– Вот английская писательница Мэри Эстел[10 - Мэри Эстел (1666–1731) – английская писательница, считающаяся первой английской феминисткой.], – вспомнила она свои тогдашние слова, – приходит к выводу, что мы, женщины, должны получать образование наравне с мужчинами, чтобы потом делать то же, что и они.
– То же, что и они! Бедная женщина! В этой теории мало здравого смысла, если не сказать вообще никакого, – скептически изрекал он назидательным тоном.
Несмотря на свои утверждения, отец в конце концов признал, что в отношении обучения и познания он ничуть не сомневается в том, что разница между мужчиной и женщиной несущественна, поскольку обдумал этот вопрос со всех возможных точек зрения, вплоть до исключительно религиозных.
– Из того факта, что Бог сотворил Адама по образу своему и подобию и что Ева родилась из ребра, взятого у Адама, ни в коем случае не следует, что у нее меньше ума для обучения и познания, – добавил он в подтверждение своих слов.
Кроме того, на проводимых в доме званых вечерах в качестве доказательства своей теории он обычно предъявлял сверстникам собственных дочерей, в первую очередь Клару, которая получала большое удовольствие от чтения любых книг. Благодаря отцу и не без желания матери, женщины начитанной, если таковые вообще существуют, они с Эльвирой в этом смысле были удостоены всяческого внимания.
За несколько дней до своей внезапной смерти отец в порыве нежности признался, что он не чувствовал себя обделенным за неимением сына и что на самом деле бог даровал ему счастливую жизнь, поскольку в Эльвире он видел воплощение себя, а в Кларе – продолжение своей жены. Несомненно, так оно и было. Ее младшая сестра унаследовала спокойный, мягкий характер отца, а ей, наоборот, передался деятельный и решительный дух матери. Возможно, сейчас, когда каждая из них жила своей, абсолютно не такой, как у сестры, жизнью, стало очевидно, что именно эти черты определили их дальнейшую судьбу. А разве жизнь не состоит из череды поступков, обусловленных душевным устройством человека, которые, как карты в карточном домике, постепенно падают один за другим, приближаясь к своему неизбежному уделу?
Клара истолкла до нужного размера миндаль для пирожных господина и задумалась о том, как дела у Эльвиры в такой холодной и далекой Вене, где та теперь жила. С какой тоской она вспоминала мгновения, которые проносились, словно стрелки часов, неудержимые, неумолимые, мимолетные. Но при этом такие успокаивающе-убаюкивающие! Девушка улыбнулась этим дорогим ей дням, канувшим в Лету после решения министра дона Хосе де Гримальдо призвать ее отца на войну за короля Филиппа. Закутавшись в эти неизгладимые моменты прошлого, Клара вновь обрела ощущение, что все в порядке, будто не прошло десяти лет с того самого полудня 2 декабря 1710 года, когда весь Мадрид готовился к торжественному возвращению короля Филиппа из Вальядолида, а семья – к возвращению отца. Они ждали его уставшим после посещения пациентов, состоятельных аристократов, которые еще оставались в столице.
В тот день они с матерью встретили его накрытым столом и выдержанной несколько часов на медленном огне ольей подридой, приготовленной из свиных ножек и хвоста, говяжьей голяшки, бедрышек и грудок каплуна, колбаски чоризо, кровяной колбасы, мозговых косточек хабуго, вымоченного нута, капусты, брюквы и моркови. Блюдо дополняла яичная лепешка из хлебного мякиша с добавлением чеснока, мелко нарезанной свинины и веточек петрушки, а финальным штрихом выступали несколько крупных очищенных картофелин. Отец с порога по одному только аромату догадался, что они весь день провели на кухне. Как он мечтал, чтобы они больше наслаждались едой, а не готовкой! Но его протесты пролетали мимо ушей хозяюшек, и он, хотя и знал, что готовить целыми днями идет вразрез с хорошими манерами, предписываемыми их высоким общественным положением, был не в силах в чем-либо им отказать. Он обожал их кушанья и со временем уже настолько привык, что не мог без них обходиться. При этом он частенько показывал свое неодобрение, наигранно жалуясь:
– Опять готовили сами…
– Было бы хуже, если бы пришлось есть что-то скверное или заурядное, – возразила мать, пока Клара целовала его и нежно трепала по щеке.
Такого они допустить не могли. За двадцать шесть лет брака отец, прежде едва разбиравшийся в запахах, научился с порога различать приготовленные блюда лишь по исходившему от них благоуханию: утка в айвовом соусе, свиные ножки, запеченные в глине, жареный пагель, картофельная тортилья, нутовый суп и, конечно, олья. От одного этого изысканного аромата на лице у него появилась улыбка, и ему стоило немалых усилий внешне оставаться серьезным. Бедняга едва успел проронить слова упрека, как почувствовал на себе ясный и пристальный взгляд жены.
– Ты перед ним бессилен, отец, – в очередной раз заметила Клара.
Несмотря на это, Армандо Бельмонте всякий раз повторял свои попытки. Клара всегда подозревала, что речь скорее шла о способе побороть собственные страхи. Себе он объяснял это тем, что должен быть самым благоразумным в семье, хотя в глубине души не желал, чтобы жена отказалась от готовки, поскольку прекрасно знал, что это сделало бы их с Кларой несчастными, а он ни при каких условиях не мог стать причиной подобной трагедии.
Клара прекрасно помнила, как тем утром она не смогла сдержать улыбки, когда после первой же ложки он спросил, как она добилась такого насыщенного вкуса. Она ответила, что благодаря, среди прочего, картофелю. «Боже милостивый, дочка! – воскликнул он с широко раскрытыми глазами. – Ведь этими клубнями кормят свиней».
Тот полдень стал последним счастливым воспоминанием Клары о прежнем времени. Сразу после трапезы вошел дворецкий Венансьо и объявил, что пришла почта от дона Хосе де Гримальдо. Военный министр призывал отца в королевские войска. Все последующие воспоминания повергали ее в уныние, горе и наполняли болью. Поэтому Клара больше всего ценила этот момент и в самые трудные минуты вызывала его в памяти, с едва заметной грустью погружаясь в мельчайшие детали, от чего слезы на щеках высыхали и она чувствовала себя уверенней. В подавляющем большинстве случаев, когда ночью накатывала печаль, она брала себя в руки и отгоняла невеселые мысли, вырывая их с корнем. И лишь иногда, когда у Клары не было сил контролировать свое душевное состояние, она чувствовала себя беззащитной и полностью уходила в воспоминания, стараясь не упустить ни одной подробности. Уединясь в своей каморке, она делала глубокий вдох и пыталась припомнить запахи эфирных масел розы и лаванды из дорогого парфюма отца – подарка одной дамы из высшего сословия, – которые он унес с собой в могилу.
11 октября 1720 года, полдень
Диего все утро с самого рассвета посвятил прогулке верхом. Обычно он делал это, чтобы развеяться, особенно в последние дни, когда пребывал в душевном смятении. Все вызывало в нем недовольство, и, чтобы еще больше не впасть в апатию, он принялся разбирать почту, доставленную утром из Мадрида. Он отложил в сторону деловые письма и обратил внимание лишь на письмо от матери, доньи Мерседес. Спрятав его за обшлаг жюстокора[11 - Тип мужского кафтана, надевавшийся поверх камзола; обязательный элемент европейского придворного костюма XVIII века.], Диего вышел из дома, чтобы не срываться на брате или ком-нибудь из прислуги. После трагической смерти супруги герцог Кастамарский всем своим видом являл состояние своей души, прекрасно это осознавая. По прошествии времени боль слегка утихла, превратившись в монотонные душевные стенания, но в эти дни, накануне девятой годовщины со дня ее смерти, они усилились и вызывали раздражение. Он достаточно себя знал, чтобы понимать, что легко может впасть в ярость и поступить несправедливо.
Диего поднялся на один из холмов в своем имении и оглядел границы поместья, на востоке которого возвышались земли Боадильи, а на севере простирались майорат Аларкон и вилла Посуэло. За горизонтом прятался горный хребет Сьерра-де-Гвадаррама, увенчанный вершинами Малисьоса, Сьете-Пикос и Пеньялара.
Герцог глубоко вдохнул спускавшийся с гор чистый воздух и сказал себе: «Скоро зима, Диего. Еще одна без нее».
Он развернул своего янтарного скакуна и посмотрел вдаль на Кастамар, на видневшиеся за ним Мадрид и дворец Алькасар на берегу Мансанареса. Дальше только горизонт, дорога на Гвадалахару, Бриуэгу и Вильявисьоса-де-Тахунья.
«Много хороших людей с обеих сторон полегло там», – подумал он.
Если в Бриуэге войска Филиппа под командованием герцога Вандомского одержали победу над союзной армией карлистов и осложнили положение противника, то в Вильявисьосе 10 декабря 1710 года стало очевидно, что Бурбоны могут выиграть войну. В памяти возникли уставшие, с кругами под глазами лица, истекающие кровью, распростертые на носилках раненые, которые боролись за жизнь. Диего вспомнил крики боли, навсегда врезавшиеся в его память. Он снова увидел впереди батарею пушек, которые гремели над войском противника, кавалерийскую атаку и Филиппа в арьергарде, наблюдающего за разгромом левого фланга австрийцев. Их обратили в бегство войска, возглавляемые маркизом Вальдеканьясом. К их возвращению на подмогу подоспели остальные силы. Опоздай они ненадолго, битва могла бы принять иной оборот; Диего, один из трех капитанов королевских войск и – что уж тут сказать – любимчик его величества, парил над полем боя, круша черепа и отрубая конечности.
Он не испытывал гордости, даже будучи военным. Война была монстром, пожиравшим все вокруг, включая честь и достоинство, стоило лишь потерять бдительность. В тот день, как и в любой другой, они безжалостно убивали, сея злобу в стане врага, сражавшегося с такими же отвагой и мужеством. Тогда, поговаривали, Диего был словно щит божий, посланный на защиту Бурбона, и даже французский дед короля, Людовик XIV, узнав об этом, захотел забрать его в Версаль в свою личную охрану. После сражения войска эрцгерцога под началом Гвидо фон Штаремберга, австрийского главнокомандующего, понесли значительные потери и вынуждены были отступить. На обратном пути в Каталонию, и без того нелегком, они постоянно подвергались нападению своих же, но под конец, пережив осаду и взятие Жироны, Барселона сдалась через три года после решающей битвы при Вильявисьосе[12 - Битва при Вильявисьосе, в которой участвовал сам Филипп V, состоялась 10 декабря 1710 года около деревни Вильявисьоса, на реке Тахунья, между Гвадалахарой и Бриуэгой. Франко-испанская армия под командованием герцога Вандома одержала победу над австро-англо-португало-голландскими войсками графа Штаремберга. Это положило конец войне за испанское наследство, хотя Каталония провозгласила независимость от Испании и сопротивлялась до 1714 года.]. Несмотря на это, Диего так и не смог насладиться победой, поскольку его жена умерла всего лишь год спустя после сражения при Вильявисьосе, второго октября 1711 года, раздавленная собственной лошадью. Король проявил большое понимание, приняв его прошение об уходе со службы.
– Отправив тебя в бой в том состоянии, в котором ты сейчас, я лишь добьюсь твоей смерти, мой кузен, – аргументировал он свое решение.
В благоразумии ему не откажешь. Уже давно позади остались те дни, когда Диего служил оплотом королю Филиппу и предотвращал покушения на него. Он все еще мог припомнить тот случай, когда обнаружил среди подаваемой его величеству на завтрак еды флакончик с ядом. Убийцы, переодетые в камер-юнкеров, распрощались с жизнью под ударами клинка Диего и его охранников. Спустя несколько дней выяснилось, что их пропустил Бертран Бургалета, подкупленный лейтенант королевской гвардии. Благодаря этому и некоторым другим успехам, Диего прослыл лучшей шпагой Испании. Но он никогда не полагался на это прозвище. По его мнению, в любом поединке, как и на войне, при неудачном стечении обстоятельств любой мог лечь в могилу.
Конечно, его величество мудро позволил ему уйти в отставку после гибели Альбы. После смерти своей любимой супруги герцог уже не был прежним. Его дух бродил по галереям Кастамара, окрашивая их в цвет пепла и безутешного горя. Диего превратился в тень себя прежнего, улыбчивого оптимиста, в размытые очертания, что все эти девять лет скитались по свету божьему в попытке склеить собственные осколки, как куски разбитого мейсенского фарфора.
Первые дни после ее смерти были невыносимы. Каждый раз, когда страдалец смотрел в зеркало на свое отражение с отросшей бородой, время казалось ему тяжелым надгробием, а он – ее скверно написанной эпитафией. Диего убедил себя, что его печаль ослабнет только с течением времени, которое, едва просачиваясь по капле, подло нашептывало ему: «Единственный способ выжить – это забыть ее». Но тут на помощь приходил голос его души и возражал, что он никогда ее не забудет, что вынесет эту боль без единого упрека.
После трагедии Диего закрылся в себе и стал пренебрегать обществом даже самых близких друзей, таких как Франсиско Марланго и Альфредо Каррьон. Он отказал в приеме и своему доброму капеллану Антонио Альдекоа, и по сей день не ходит к мессе, несмотря на настоятельные уговоры священника и собственного брата. Он рассчитал больше половины слуг, закрыл на замок значительную часть дворца, включая спальню супруги; запер усадьбы в Андалусии и дома в Мадриде, Вальядолиде и остальных местах. Он ушел с королевской службы, и беспокоить его было позволено лишь брату и матери, и то не потому, что он искал их присутствия – вовсе нет, – а потому, что все равно эти двое считались с его желаниями лишь до определенной степени. С того трагического дня, когда умерла его супруга, он только и делал, что задавался вопросом, почему бог так невероятно жестоко поступил с ним. И чтобы его разбитая жизнь окончательно не развалилась на куски и имела хоть какой-то смысл, он продолжал отмечать день рождения Альбы.
Герцогиня завела традицию приглашать в Кастамар весь испанский королевский двор, поскольку была любительницей раутов – обожаемых ею светских приемов, – в особенности пышных празднеств. Достаточно было новой идее, новой моде, новому изысканному способу попрощаться прийти ей в голову – Альба тут же приступала к их воплощению. Все для нее было игрой, и не было при мадридском дворе дамы или господина, не пожелавшего завести с ней знакомства, поскольку ее светлость была олицетворением изящества, красноречия и красоты. Любое повседневное дело она превращала в событие. Ей обязательно нужно было, проснувшись утром, принимать завтрак в зале, полной цветов, ежедневно скакать верхом и читать, переодеваться по два или три раза за день и несколько раз менять головной убор в зависимости от обстоятельств. Помимо этого, Альба играла на пианино, разговаривала по утрам по-французски и, естественно, пела. Стоило ей отвлечься, как она начинала вполголоса что-то напевать. Иногда посреди ночи супруга приходила к нему в спальню и будила его, страстно нашептывая любовную балладу. При этом такой образ Альбы был крошечной частью той искренней и глубокой женщины, какой он ее знал, способной в то же время наслаждаться вещами легкомысленными и поверхностными. Альба страстно любила жизнь и его. Она была преданной супругой, не имеющей равных в твердости духа, способной на любой подвиг ради близких. Поэтому стоило им обоим одновременно разозлиться, как разражалась гроза, после которой Диего, влекомый необходимостью быть с ней, и Альба, желающая поскорее забыть о бессмысленном споре, снова были готовы пожертвовать всем друг ради друга. Он улыбнулся, вспомнив, как она хмурила брови, если что-то шло вразрез с ее желаниями.
Ему было очень сложно проститься с той жизнью… При этом, спустя всего несколько лет траура, мать и друзья пытались заставить его забыть эту боль, и его отказ служил причиной гневных споров с матерью. Она воспринимала это упорство как эгоизм и безответственность. Возможно, так и было. Для общества в целом долг перед родом был превыше его скорби, его доводов и даже превыше памяти об Альбе. Сейчас мать, казалось, немного успокоилась. Возможно, она восприняла как лучик надежды его присутствие на нескольких приемах в Алькасаре, скромных вечерах в доме друзей или в театре. А может быть, сочла признаком происходящих в нем изменений тот факт, что иногда он изъявлял желание выйти в свет или показаться в определенных общественных кругах. Со временем он научился заглушать свое безутешное горе, заполняя повседневными мелочами весь день до позднего вечера, пока неизбежно не оставался наедине с самим собой. Время действительно смягчило боль его утраты.
Наконец он вспомнил про запечатанное сургучом письмо матери за обшлагом жюстокора, сбавил темп и остановил коня. Потом достал сложенный лист бумаги, сломал печать и внимательно прочел:
Дорогой сын!
Когда ты получишь это письмо, я буду уже на пути в Кастамар. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я позволила себе пригласить на праздник дона Энрике де Аркону, о котором я тебе раньше говорила. Мне бы очень хотелось, чтобы вы стали добрыми друзьями, так как уверена, что тебе это пойдет на пользу: он очень жизнерадостный и благодушный человек, как это может подтвердить моя вальядолидская подруга донья Эмилия де Аркас, которую ты прекрасно знаешь.
Хорошим доказательством этому служит содействие, которое, как я узнала недавно, он ей оказал. Когда ее экипаж застрял в грязи в самый разгар грозы, он любезно вызволил ее из беды и проводил до самого дома. Конечно, моя подруга в свою очередь пригласила его перекусить и переждать грозу. Когда она – немногим моложе меня, но гораздо более консервативная – узнала, что дон Энрике направляется в Вальядолид, чтобы забрать меня и сопроводить до Кастамара, то не преминула сообщить ему о нашей дружбе. Как ты, наверное, можешь себе представить, она сразу же написала мне и рассказала об этом геройском поступке, чтобы заодно и придать себе значимости в моих глазах. Как видишь, у Энрике хороший вкус и обходительные манеры. На этом я умолкаю. Надеюсь свидеться на днях. Поцелуй за меня Габриэля, которого я жажду увидеть не меньше.
Обожающая тебя матушка,
донья Мерседес Кастамарская,
герцогиня де Риосеко-и-Медина.
Закончив читать, Диего улыбнулся. Матушка умела заставить его забыть о горе. Он поднял голову и пустил коня рысцой в сторону фамильного склепа Кастамаров. Проскакав по одному из мостов через ручей Кабесерас, протекающий по всему имению, он оказался у вековой каштановой рощи, в которой притаился мавзолей. С противоположной стороны рощи возвышалась капелла, возглавляемая священником Антонио Альдекоа, известным своей благосклонностью к старикам и обездоленным. Он даже основал небольшой приход, где учил читать детей прислуги, хотя большинство родителей не видели в этом особого смысла, поскольку это отвлекало воспитанников от обучения ремеслу, которым они могли бы зарабатывать на жизнь.
Диего придержал коня, чтобы заглушить стук копыт, поскольку не имел желания общаться с человеком, так хорошо его знавшим, и спешился у пятиметровой решетки перед входом в мавзолей c четырьмя массивными колоннами. Он открыл решетку, прошел по небольшому, вымощенному черными плитами коридорчику до мраморной двери и остановился, опершись на нее руками. Заходить не стал. Диего почти всегда оставался снаружи. За этой мраморно-гранитной преградой было слишком много горьких воспоминаний. Не только об Альбе, но и об отце. Герцог прильнул к желобкам одной из колонн и завел внутренний диалог с женой, рассказывая ей, что через пять дней начнут отмечать ее день рождения и целый день и две ночи Кастамар будет ослепительно сверкать, как ей всегда нравилось. В таком состоянии он провел некоторое время, поглаживая камень склепа, будто таким образом мог прикоснуться к ней. Диего успел рассказать ей обо всех предстоящих гостях, о последних событиях в жизни слуг, сообщил все новости королевского двора… Потом простился и ушел с тяжелой душой, стоящим в ушах заунывным стоном своих страданий и львами, пожирающими его мысли. Оказавшись за оградой, герцог закрыл за собой дверь.
– На днях я задавал себе вопрос, когда же ваша светлость почтит нас своим присутствием.
Обернувшись, герцог увидел лицо капеллана. Этот пожилой священник служил его семье еще со времен отца, Абеля де Кастамара. Диего понял, что капеллан ждал, пока он закончит беседовать с покойной супругой, чтобы начать разговор.
– Предполагаю, что вы, как обычно, вошли с северной стороны рощи, чтобы избежать встречи со мной, – продолжил он, подходя ближе.
– Верно, но вы прекрасно знаете, что это не из-за вас, – ответил Диего, глядя ему в глаза.
Священник сделал еще шаг вперед. На лице у него было то особое выражение, что заставляло Диего чувствовать себя неловко и слегка беспомощно. Присутствие святого отца напомнило герцогу, что он был одинок в своем безразличии к Господу. Диего видел в капеллане отражение божьего терпения, его понимания и бесконечной любви, и именно это раздражало его. Его светлость не нуждался ни в боге, ни в его понимании, ни в его прощении или любви… Создатель вырвал его сердце, чтобы потом сжалиться над его болью и похвалить за усилия, которые потребовались, чтобы пережить смерть супруги. Герцог прекрасно понимал, что священник не виноват в возникающих у него чувствах, но ничего не мог с этим поделать. Каждое воскресенье, что он не посещал мессу, не ходил на исповедь, не причащался, было днем, когда он согрешал против Всевышнего, и хуже всего было то, что для него это не имело никакого значения.
– Вы же знаете, мы с богом очень далеки друг от друга, падре, – добавил Диего.
– Вы тоже знаете, что я не прекращу попыток примирить вас, – ответил священник, скрестив руки. – Нельзя злиться на бога всю жизнь.
– Может быть, и можно, падре. – И герцог положил ему руку на плечо. – Может быть, и можно.
Падре Антонио кивнул, на несколько мгновений задумавшись над его словами. Диего из вежливости подождал, ведь падре просто лучился добротой.
– Знаете, ваша светлость, когда-нибудь вы познаете истинный смысл смерти вашей дражайшей супруги, – произнес тот наконец, – и, когда это произойдет, вы увидите, как вся эта боль, вся злость, которые вызвала несправедливая гибель донны Альбы, перестанут иметь значение. Бог понимает, что вы вините его, хотя он ни в чем не виноват.
– Вы знаете мое мнение, – спокойно ответил герцог, – и, хотя я вам благодарен за эти слова, именно бог лишил меня ее. Ему не стоило этого делать, если он не хотел моей неприязни.
Он вскочил на коня и, вежливо попрощавшись, повернул обратно в Кастамар. Капеллан прокричал ему вслед, что настойчивость Господа сильнее его злости, на что тот благодарно улыбнулся. И, не оглядываясь, поскакал в сторону имения. Его друг Франсиско Марланго, граф де Арминьо, должно быть, уже прибыл, и он не хотел заставлять его ждать.
3
12 октября 1720 года, утро
Клара наблюдала, как донья Урсула снова производит осмотр всей кухни. Одно присутствие экономки не оставляло сомнений в том, что любое изменение, каким бы мелким оно ни было, должно было получить ее одобрение. Она проверила все на чистоту и мельком взглянула на Клару, которая почувствовала себя словно в ожидании приговора. Клара увидела, как она так же тщательно, как и прошлым утром, осмотрела ящики со специями на полках, и заметила, что сеньора Эскрива низко склонила голову, будто стояла перед самим герцогом. И поступила так же. Только бедняжка Росалия не опускала головы, а улыбалась в пустоту и пускала слюни. Донья Урсула с презрением посмотрела на главную кухарку.
– Ожидаю вас лично сегодня утром в своем кабинете, сеньора Эскрива.
Пышнотелая кухарка сглотнула слюну и побледнела; они с Кларой сделали легкий реверанс, глядя вслед уходящей экономке. Властная фигура скрылась за дверью кухни, и Клара ощутила, как в помещение возвращается его прежнее очарование, будто спала черная накидка, впустив лучи света. Даже несчастная Росалия засмеялась, будто к ней внезапно вернулось радостное настроение. Клара приготовила марлю, чтобы пропустить через нее смесь яичных желтков, крахмала и полфунта сахара, когда к ней подошла главная кухарка, украдкой косясь на входную дверь на случай неожиданного возвращения доньи Урсулы.
– Надеюсь, ты меня ни в чо не впутала на этот раз, – пригрозила она, приблизив свою поросячью рожу вплотную к лицу девушки.
Клара молча поглядела на нее. Начальница обернулась и пнула ведро.
– Сделай что-нибудь полезное, например, иди во двор прочисти сточную трубу, – грубо приказала она.
Это заставило Клару вздрогнуть и замереть на месте. И не потому, что нужно было прочистить трубу от кухонных отбросов, что не входило в ее обязанности помощницы по кухне, а потому, что стоило ей выйти наружу, как все узнали бы о ее недуге. А это послужило бы отличным поводом для главной кухарки вышвырнуть ее на улицу без рекомендаций.
