– Пошла, кому сказала! – прорычала сеньора Эскрива подобно рассвирепевшему кабану.
Клара взяла деревянное ведро, на лбу у нее выступили капли холодного пота от одной только мысли об открытом пространстве, которое вот-вот предстанет перед ней. Она в душе прокляла свою невезучесть, из-за которой оказалась наедине с главной кухаркой. Обе посудомойки и помощница кухарки, Кармен дель Кастильо, ушли в Мадрид на рынок, чтобы помочь закупщику продуктов Хасинто Суаресу и носильщикам. Клара обогнула Росалию, которая играла со своими волосами, рисуя в воздухе круги, и подошла к решетчатой двери, ведущей во двор. Пульс участился, тошнота подкатила к горлу. Она медленно двинулась вперед, и грязная вода в ведре закачалась, словно неспокойное море. Росалия что-то произнесла, и на юбке у нее образовалась маленькая лужица из слюны и того, что собралось там за утро. Клара перевела взгляд с нее на дверцу, ощущая безудержный стук сердца. Положив руку на щеколду, она вздохнула, пытаясь собрать всю силу воли и заставить себя выйти за дверь, – и тут дверь открылась снаружи, стукнула по ведру, и часть воды пролилась на пол.
– Раскрой глаза! – недовольно крикнула кухарка, цокая языком.
Росалия показала на Клару и неестественно засмеялась, будто присутствовала на комедии Лопе де Веги. Клара отступила, и на пороге появился немолодой крепкий мужчина. Она присела в неглубоком реверансе, а мужчина снял шляпу, обнажив седые волосы. В его загорелом теле еще сохранилась часть той огромной силы, которой он, должно быть, обладал в молодости. По граблям и стоявшей позади него деревянной тачке Клара догадалась, что это садовник. У него были большие, мускулистые руки с огромными костлявыми кулаками и длинными, огрубевшими от земли и почерневшими от удобрений пальцами. Клара, все еще тяжело дыша, подняла глаза на незнакомца и угадала в нем скромное очарование, свойственное простым людям. Он приветливо улыбнулся во весь рот, и ее тревога частично рассеялась, словно улыбка этого старика на некоторое время ее успокоила.
– Какой же я неловкий, – сказал он и взглянул на полное ведро воды. – Позволь я тебе помогу, труба все еще забита? Ее не мешало бы раз и навсегда прочистить, сеньора Эскрива, тогда вы бы избавились от неприятных запахов, которые иногда из нее доходят.
– Это обязанность не моя, а чернорабочих.
Старик вздохнул, взял ведро с грязной водой и вылил в сточный колодец в патио. Клара поблагодарила бога за свое везение и, когда мужчина вернулся, улыбнулась ему.
– Сеньорита Клара Бельмонте, – представилась она, сделав по привычке реверанс. – Спасибо за помощь.
– Симон Касона, главный садовник, и, бога ради, не стоит благодарности, – ответил он, слегка рас=терявшись.
– Приятно познакомиться и прошу прощения, – добавила она, желая поскорее прийти в себя.
Она почувствовала, что сеньора Эскрива посмеивается над ее манерами, хоть и ощутила облегчение, вернувшись с ведром на кухню.
– Ну и чо вам надо, Симон? – окрысилась на него сеньора Эскрива.
Он спокойно улыбнулся, уже успев привыкнуть к свинству, царившему вокруг главной кухарки, и повернулся, поглядывая на Клару исподтишка. Клара пропустила их разговор мимо ушей и начала собирать сухой тряпкой разлитую воду; ее пульс постепенно приходил в норму.
– Я пришел попросить немного золы из зольника, если вы его еще не опорожняли, чтобы приготовить щелок, – медленно объяснил садовник. – Я ее использую как удобрение.
Клара подняла голову, и он ненадолго взглянул на нее, еще раз улыбнувшись. Она в ответ тоже робко улыбнулась.
– Можете взять сколько угодно, – словно его начальница, ответила сеньора Эскрива и обратилась к Кларе: – Эй ты, набери золы в ведро и помоги сеньору Касоне отнести ее в сад – я не могу заставлять донью Урсулу ждать.
Клара заметила, что пульс снова ускоряется. Росалия радостно завизжала, глядя на сеньора Касону, как будто только в этот момент заметила его присутствие. Садовник вежливо ответил на приветствие и протолкнул тачку ко входу в зольник – маленькое помещение рядом с выходящей в патио дверью, подальше от печей.
– А вы знаете, что сады Кастамара вызывают зависть у друзей господина герцога? – любезно поинтересовался старик, нагружая тачку.
Кларе слова садовника показались немного заносчивыми. Выглянув наружу, она почувствовала, как мышцы охватывает невероятная слабость. Она сжала зубы и сосредоточилась на золе, которую маленьким совком набирала в деревянное ведро. Старик устало вздохнул, сказав что-то по поводу своей утраченной молодости, и направился к выходу. Клара, стараясь не поднимать глаз, уткнулась в его широкую спину и, как завороженная, пошла за ним. Но стоило сеньору Касоне переступить порог, как она ощутила, что ее окутал тусклый дневной свет, и замерла. Потом заставила себя шагнуть наружу, терзаясь тревогой и стараясь не обращать внимания на предчувствие опасности, ей же самой и вызываемое. Она уже почти не осознавала, что дыхание ее стало прерывистым и грудь судорожно вздымалась и опускалась, и поняла, что потеряет сознание, если не сделает шаг назад.
Старик, посмотрев на нее, остановился, и она, словно цепями прикованная к порогу, на мгновение перевела взгляд на него, а потом закрыла глаза, полностью утратив контроль над собой.
– Сеньорита Бельмонте, по-хорошему, не стоит выходить в патио, земля сегодня немного скользкая. Позвольте я сам отнесу золу в сад, – прошептал он, беря ее за плечи и помогая дойти до деревянных лавок на кухне. – Знаете, до переезда в город я жил в поселке Робрегордо, в окрестностях Буитраго. Помню, был у меня друг по имени Мельчор, который терпеть не мог оставаться один в темноте.
Клара наконец открыла глаза, пытаясь прийти в себя и сосредоточить внимание на сеньоре Касоне. Присев на корточки, чтобы оказаться вровень с ней, он ласковым голосом рассказывал свою историю и гладил ее руки, стараясь успокоить. И неважно, что его ладони были грязными и шершавыми, исходящее от них тепло придавало ей сил.
– Когда Мельчор открывал среди ночи глаза, то всегда начинал вопить и будил половину поселка, – продолжал старик. – Многие думали, что у него не в порядке с головой, пока однажды моя бабушка, царствие ей небесное, не нашла способ справиться с его напастью.
Садовник замолчал, ожидая, что она поучаствует в разговоре и тем самым забудет про свои страхи.
Клара пристально посмотрела на него, все еще дрожа, и слегка улыбнулась, понемногу приходя в себя.
– И… и что же это за способ? – в конце концов спросила она.
– Она посоветовала ему спать при зажженной свече, – закончил он, поднимаясь. – Потому что в таких делах всегда требуется много терпения и спокойствия, сеньорита. Сейчас, как я вижу, вам уже лучше, и я, если позволите, займусь своими делами.
Клара кивнула и, вытирая платком пот со лба, немного придержала руку садовника, не давая ему уйти. Потом очень мягко обеими руками обхватила огромную ладонь сеньора Касоны и тихо прошептала: «Спасибо». Он одарил ее проникновенной улыбкой.
– Прощай, Росалия! – нежно сказал он и неторопливо вышел.
Клара еще посидела, чтобы отдышаться, а когда собралась с силами, встала и начала отделять с помощью сита яичные желтки, чтобы приготовить господину натилью[13 - Натилья – испанский десерт, похожий на мусс или заварной крем.]. Внезапно она осознала, что прошло слишком много времени с ухода сеньоры Эскривы. Она подошла к дровяной печи, кочергой открыла железную дверцу и убедилась, что хлеб под ягненком пропитался стекающим с него жиром. Потом постояла, ощущая жар из печи на щеках, и, глядя на пузырьки жира на глиняной форме, подумала, что серый день – отражение ее душевного состояния, и что-то ей подсказало, что долгое отсутствие сеньоры Эскривы не сулит ничего хорошего.
12 октября 1720 года, после полудня
Энрике почувствовал, что в воздухе уже похолодало, напоминая о приближении зимы. Но они еще ни разу не попали под дождь с того момента, как день назад отправились из Вальядолида, и до самой Сеговии по дороге на Коку. Переночевав, они возобновили свое путешествие через ужасный перевал Фуэнфрия, где повозки при малейшей неосмотрительности срывались в пропасть. Пришлось распрячь лошадей и запрячь мулов на время подъема, так как первые уже не могли тянуть карету. По слухам, король Филипп хотел вымостить дорогу вместо этой ужасной козьей тропы, поскольку на некоторых участках каретам приходилось проезжать так, что с одной стороны колеса висели над пропастью. По этой же причине Энрике сам порой приказывал свите доньи Мерседес Кастамарской остановить экипаж и пересаживал пожилую даму на своего могучего гнедого, удивляясь энергии, которую она проявляла несмотря на возраст. Герцогиня де Риосеко-и-Медина с относительной легкостью садилась в карету и выходила из нее, а также пробиралась через камни без помощи палки.
– Вы отважная женщина, – льстил ей Энрике. – Поэтому сопровождать вас в этом путешествии – одно удовольствие.
– Я все еще в форме благодаря тому, что в молодости, когда еще был жив мой супруг дон Абель де Кастамар, нам обоим нравились долгие прогулки по нашему имению, а также пешие путешествия по горам Сьерры-де-Гвадаррамы, расположенным неподалеку, – объяснила она.
Энрике понравился ее резонный ответ, поскольку дама не боялась ни высоты, ни старости. Он, в свою очередь, не солгал, похвалив ее отвагу, хотя его желание сопроводить ее до Кастамара было вызвано не удовольствием от общения с ней, а интересом к дону Диего, ее сыну, которого он всем сердцем ненавидел.
Его неприязнь к нему изначально возникла из-за противоположных политических пристрастий. После гибели отца самым большим стремлением Энрике было увидеть свою фамилию в списке тех, кто удостоился титула испанского гранда, и принадлежать к одному из наиболее выдающихся благородных семейств. Поэтому он тайно служил австрийской стороне, докладывая во всех подробностях о происходящем при дворе короля Филиппа. Дон Диего, напротив, был самым верным приверженцем монарха. Однако это политическое соперничество и успехи герцога Кастамарского вызывали у него лишь небольшое раздражение. Среди знати было полно сторонников Бурбона, но они оставались всего лишь временными противниками. Неприязнь переросла во враждебность годы спустя, когда дон Диего женился на той единственной в мире женщине, которую Энрике любил: на донье Альбе де Монтепардо. И эта враждебность окончательно превратилась в глубокую ненависть 2 октября 1711 года, когда Альба, его сокровище, погибла в результате несчастного случая во время верховой езды. «Она умерла по вине мужа, и он должен понести наказание», – сказал он себе в очередной раз.
С той минуты он стал одержим планами мести, которые тщательно вынашивал. Поэтому за какие-то пару лет он добился дружбы с матерью герцога, доньей Мерседес, как бы невзначай оказавшись с ней вместе на нескольких светских мероприятиях в столице. В первое время он угождал ей, приглашая на частные рауты, которые сам и устраивал, и ее появление не проходило незамеченным. Несколько раз они оказывались на одних и тех же спектаклях в Буэн-Ретиро или на приемах в Алькасаре и вместе пили горячий шоколад и ели сладости. Нужно признать, время от времени его приводила в восхищение эта шестидесятилетняя дама с лебединой шеей, хотя и недостаточно для того, чтобы повлиять на его намерения в отношении ее сына. Старая герцогиня была для него не более чем инструментом отмщения, поэтому он и отправился тогда в Вальядолид, чтобы вместе с ней прибыть в Кастамар.
– Вы, маркиз, настоящий кабальеро, – время от времени говорила она. – Если бы у меня была дочь, я бы не сомневаясь выдала ее за вас замуж. Вы уже подыскали себе жену?
– Дражайшая герцогиня, без вашего одобрения я никого не выберу, – отвечал Энрике, – мне нужен ваш совет в этих делах. Никто лучше вас не порекомендует достойную супругу.
– Совершенно верно, – соглашалась она. – Ах, если бы у моего сына было такое же мнение!
– Не беспокойтесь, ваш сын найдет себе супругу. Он же Кастамар и знает, что должен делать, – успокаивал он ее с улыбкой и любезно приглашал взять его под руку во время прогулок по Вальядолиду.
Оставив позади узкий перевал, они добрались в Эль-Эскориал уже к вечеру и остановились в Ла-Гранхилья-де-ла-Фреснеда[14 - Ла-Гранхилья-де-ла-Фреснеда – частный королевский парк Филиппа II в окрестностях монастыря Эскориал. Парк представлял собой огромный архитектурный комплекс, в который входили леса, пастбища, сады, пруды. На его территории располагались королевский охотничий домик, часовня и монастырь.], где и переночевали во второй раз. Благодаря безупречным дружеским отношениям герцогини с королевой Елизаветой Фарнезе и тому, что ее род принадлежал к испанским грандам со времен Карлоса I Габсбурга[15 - В Испании известен под именем Карлоса I (1500–1558), короля объединенных Кастилии и Арагона, а как император Священной Римской империи носил имя Карла V Габсбурга.], ей было позволено останавливаться в Ла-Гранхилье во время путешествий, ибо никакой постоялый двор не мог предложить больших удобств. Посыльный доставил письмо с извещением о прибытии гостей управляющему поместья, и тот встретил их должным образом.
Энрике простился с герцогиней и, оставшись один, сообщил своему камердинеру, что прогуляется за пределы монастыря. Прислуга уже спала, и на самом деле он надеялся, что его доверенный человек, Эрнальдо де ла Марка, уже на месте, как он и приказал в письме.
Он направился в чащу, оставив позади группу зданий, и там подождал в тени. Его человек, как всегда, появился из ниоткуда.
– Господин маркиз, – послышался шелест, и из темноты деревьев возник маленький фонарь, едва освещая загорелое лицо Эрнальдо.
Маркиз подошел и спросил, исполнил ли тот его распоряжения. Эрнальдо, опытный солдат сорока с лишним лет, служивший в старых терциях[16 - Подразделение испанской пехоты со времен императора Карла V до военных преобразований Филиппа V.], ответил по-военному:
– Так точно, ваше сиятельство. Как вы приказали, ваш управляющий выкупил все долги сеньориты. Она уже на пути в Мадрид.
– Ты сказал, что какой-то тип не хотел их продавать.
– Он тоже согласился после моего визита, – ответил мужчина с видом человека, привыкшего нести смерть.
Хоть и не склонный к политике, Эрнальдо смотрел на вещи просто, что многое для него проясняло. Его правую щеку украшал шрам, который придавал ему злобный вид, но он был вовсе не таким. Если Энрике что-то и умел делать хорошо, так это разбираться в душах, и, несмотря на то что Эрнальдо отправил в могилу неприличное количество людей, сердце его не было темным. Он был исключительным прагматиком, способным выжить в самых сложных условиях, и испытывал к Энрике вечную благодарность и беспрекословную преданность. Но на самом деле одного взгляда на его огромные жилистые кисти с обветренными деформированными костяшками, на твердые, словно камни, руки хватило бы, чтобы почувствовать безудержное желание сбежать.
– А другое поручение?
Эрнальдо просто кивнул.
– Скоро, полагаю. Принесу, как только добуду.
Энрике поправил перчатки между пальцами и собрался уходить.
– Да, кстати, наконец у нас есть имя, – сообщил он, думая о чем-то другом. – Скоро тебе придется нанести визит донье Соль, маркизе Монтихос.
– Дайте только знать.
Эрнальдо исчез так же неожиданно, как и появился, а Энрике вернулся назад в более спокойном расположении духа. Чтобы чем-нибудь поужинать перед сном, он приказал слуге подать в спальню сыр и соленья. Сняв перчатки и жюстокор, он, прежде чем позвать камердинера помочь ему раздеться, рассмотрел из окон верхнего этажа простиравшиеся под ним крытые галереи. Повернувшись, он остановил взгляд на метровом портрете его величества короля, более молодого, времен, когда в Испании еще шла война за наследство. Тот был изображен в красной охотничьей куртке, со столь любимым портретистами слащавым видом. Энрике подошел и удостоверился, что это была добротная копия произведения Мигеля Хасинто Мелендеса, придворного художника.
«Будь проклят этот Бурбон, – мысленно сказал он, с досады цокая языком. – Если бы не он, быть мне сейчас самым выдающимся умом при дворе императора Карла». Он не в первый раз упрекал себя, что вовремя не сообразил, что очевидным победителем в войне станет Бурбон. И в довершение всего после победы династия Бурбонов назначила представителей знати более низкого происхождения – более склонных к изучению законов или экономики в университетах наподобие Саламанки – на ответственные должности в Кастильском совете. Он отметил про себя, что чем тратить усилия на шпионаж в пользу эрцгерцога в те годы, лучше бы он единственно позаботился о том, чтобы преуспеть при дворе Филиппа, но он мало что понимал в юриспруденции и еще меньше – в управлении государством. Он был прирожденным политиком, но не патриотом. Его поддержка эрцгерцога, в то время энергичная и планомерная, носила сугубо практический характер.
Собственно, как Филипп, так и Карл ему были абсолютно безразличны; они могли умереть на рассвете, и он бы и молитвы за них не прочитал. «Они короли, а королям следует показывать свою преданность, пока они не превратятся в проблему и не останется ничего лучше, чем свергнуть их», – сказал он себе как-то раз в приступе сухого смеха, вспомнив, как он, более молодой, ожидал у себя дома в Гвадалахаре известий о битве при Вильявисьосе-де-Тахунья. Каким же неприятным стало для него утро, испорченное сообщением о разгроме войска карлистов. Уж лучше бы он получил это известие в читальной зале с «Анабасисом» Ксенофонта в руках или возвращаясь с утренней верховой прогулки, но никак не за завтраком. В том маленьком имении, фамильном наследии, он всегда чувствовал себя уютно, особенно в крошечной чайной комнате, в которой с детства предпочитал завтракать.
Даже сейчас он еще помнил вырвавшийся вздох отвращения, когда Эрнальдо проводил к нему одного из своих людей с новостями о ходе сражения. Гонец скакал всю ночь и достиг Гвадалахары на заре, 11 октября 1710 года, но уже по выражению лица Эрнальдо все было ясно без слов.
– Войска Филиппа оттеснили армию Габсбургов, дон Энрике. Когда они доберутся до Барселоны, от войска уже мало что останется, – доложил он.
Энрике слегка цокнул языком и перевел взгляд на покрытый потом лоб гонца, вытянувшегося перед ним.
– Эрнальдо… – раздраженно вздохнул он.
Для него было принципиально, чтобы во всем была гармония. И речь не шла о том, чтобы просто заполнить пространство в барочном стиле, как это было принято в прошлом веке, а о том, чтобы линии каждого предмета мебели, каждого декоративного элемента и даже запахи дополняли цвет его одежды. Он сам был частью пространства этой крошечной залы: дождь со снегом снаружи, затянутое грозовыми облаками и навевающее меланхолию небо, печная труба в виде маленьких колонн, которые обрамляли камин и поддерживали полку из яшмы; стены, увешанные гобеленами со сценами «Похищения сабинянок»; даже изгибы ширмы за его спиной, усердно выточенной краснодеревщиками, дополняли гармонию момента, которую Эрнальдо разрушил своим жестоким, пошлым известием.
– Боюсь, настало время признать, – произнес Энрике, вытерев губы тканевой салфеткой и глотнув еще горячего шоколаду с сахаром и ванилью, – что нашим королем останется дон Филипп Анжуйский.
Кто бы мог сказать месяцами раньше, когда войска карлистов взяли Мадрид, что они на пороге поражения. Но политическая жизнь, и не только в Испании, но и во всей Европе, подобно ветру каждый день, казалось, меняла направление.
Эрнальдо озабоченно посмотрел на него и отпустил посланника.
– Ваше сиятельство, мы можем попытаться устроить королю несчастный случай.
Это было отчаянное предложение, и маркиз движением головы отказался.
– Убийство монаршей особы не в наших силах, Эрнальдо: покуситься на короля – это как попытаться лишить жизни того, кто под покровительством бога. Эту священную защиту обеспечивают капитаны королевской гвардии, в частности дон Диего, герцог Кастамарский. Ты уже не помнишь про последнее покушение?
В тот раз убийцы не смогли выбраться из коридора, где их встретил герцог Кастамарский, и их арест положил начало поискам заговорщиков по всему Мадриду и поставил под угрозу шпионскую деятельность Энрике.
– Господин, в таком случае, наверное, следует избавиться от герцога, – сказал его приспешник, осушая бокал аликанте, который он сам себе налил.
Это второе предложение тоже не удивило Энрике. На самом деле любой план в этом направлении предполагал устранение дона Диего, а это само по себе было сложным, если стараться не вызывать подозрений. До этого момента он отказывался от идеи покушения на герцога Кастамарского из практических соображений, так как опять-таки полагал, что подвергнет себя опасности быть разоблаченным при дворе: убийство дона Диего, любимчика короля, вызвало бы расследование, которое могло окончиться для них отрубленными головами, выставленными на всеобщее обозрение на позорном столбе. Однако результаты битвы при Вильявисьосе изменили все. После нее только смерть короля Филиппа могла обеспечить Испании продолжение правления дома Габсбургов, а ему, Энрике, – власть в политических кругах, которой он так желал, и то, что для него было самым важным: получить свою Альбу. До этого времени его единственная надежда была на то, что Габсбурги выиграют войну. В таком случае он бы добился для нее отмены смертного приговора, который бы ей вынесли вместе с мужем за поддержку Бурбонов. Поражение карлистов лишило его стратегию смысла.
– Вдруг это наша единственная возможность, – настаивал его человек.
Его приспешник и представить себе не мог, что душа маркиза уже много лет требовала посодействовать дону Диего в его личной встрече со Всевышним. Конечно, он никогда не позволял себе перед кем-либо проявлять эту неприязнь, даже перед Эрнальдо. Осмотрительность была непременным условием выживания при дворе.
– Возможно… – произнес он, холодно соглашаясь с предложением, – если его смерть будет выглядеть случайной. Ничто не должно вызвать расследования.
Погруженный в собственные мысли, он почти пропустил стук в дверь. Это был камердинер. Слуга помог ему раздеться и надеть пижаму. Во время переодевания Энрике вспомнил, что его первым отчаянным порывом после гибели Альбы было стремление как можно скорее устроить смерть дону Диего. Любым способом, даже выходящим за рамки благоразумия. Но позднее, когда боль поутихла и рассудок укрепился, он пришел к выводу, что нужно выработать новый план, по которому дон Диего перед смертью лишится всего, как и он сам.
Так прошло десять лет, и только сейчас представился подходящий случай окончательно утолить жажду мести. Уже далеко позади остались перипетии войны, провальные стратегии и рухнувшие надежды. Десять долгих лет он, как тигр, выслеживал свою жертву, чтобы рассчитаться с доном Диего де Кастамаром за все причиненное ему зло, и не было никакой силы на этом свете, способной ему помешать.
4
12 октября 1720 года, утро
После беседы с доньей Урсулой главная кухарка грузной походкой вошла на кухню, злобно ворча и брызжа слюной.
– Пиши меню! – приказала она Кларе, выставляя на стол чернила, перо и бумагу. – Да поживее!
И начала диктовать, морща нос в попытке понять, пишет ли эта грамотейка в точности то, что она диктует, или обманывает и пишет что-то, что могло бы выставить ее на посмешище.
Видимо, экономка потребовала от нее собственноручно написать меньше чем за час все меню ежегодного празднества, чтобы представить их господину на утверждение. Клара сейчас поняла тот загадочный взгляд доньи Урсулы при виде чистой, приведенной в порядок кухни.
– С тех пор как ты появилась, у меня от тебя одни неприятности, недолго же тебе осталось в этом доме!
Клара не ответила. Записывая под диктовку завтрак, обед, полдник и ужин на два вечера и день празднования, Клара пыталась угадать, что за разговор состоялся в кабинете доньи Урсулы. Она представила себе, и не без удовольствия, побелевшее от ужаса лицо сеньоры Эскривы под пристальным взглядом ключницы, настоящего дракона, произносящего что-то типа: «А больше всего меня удивило то, что вы решили расположить их в таком порядке, не умея при этом читать. Но, учитывая, что, как неожиданно оказалось, читать вы умеете, а значит, наверняка и писать, я оставляю вам перо, чернила и бумагу, чтобы вы составили меню. Через час приду проверю. Можете идти».
Клара сказала себе, что не следует злорадствовать над чужой бедой, и наскоро помолилась богу, чтобы он простил ей это невинное прегрешение. В конце концов, кухню она отчистила не для того, чтобы навредить сеньоре Эскриве: «Откуда же мне было знать, что кухарка в Кастамаре не умеет читать?» Асунсьон Эскрива была довольно успешной кухаркой и немало умела, она прекрасно обходилась ограниченным количеством блюд и их вариантов, в основном из крупной и мелкой дичи и домашней птицы, которые хорошо знала. Такая практичность и то, что герцог был не из гурманов, позволили ей все эти годы удерживаться на должности, но она сама понимала, что не в полной мере соответствует требованиям такого благородного дома, как Кастамар. Кроме того, она была неграмотной, что было весьма странным для герцогской кухни.
Марисе Кано, которая была кухаркой в доме Клары еще в то время, когда был жив отец, с трудом удавалось грамотно писать, но с чтением, по крайней мере списка покупок, она справлялась. При всем при этом сеньора Эскрива, несмотря на свою необразованность, умела выживать. Так, например, она решила проблему с письмом при помощи Кармен дель Кастильо, своей старшей помощницы, которая достаточно разбиралась в буквах, чтобы записать меню, но едва ли могла соперничать с сеньорой Эскривой в умении готовить. Клара пришла к выводу, что экономка специально выбрала момент, заведомо зная, что утром Кармен не будет.
Она вздохнула. Самое важное должно было произойти совсем скоро, поскольку у нее, вероятно, появится возможность поработать на кухне Кастамара именно во время одного из самых важных ежегодных приемов для мадридского общества. Кармен дель Кастильо, которой было уже за сорок и чья жизнь оказалась не из легких после смерти мужа, школьного учителя, сообщила, что на это время в помощь маэстро дону Альваре Луне, капельмейстеру Кастамара, пригласят несколько капелл. Под его руководством должны будут исполнить несколько произведений его наставника Джозефа Драги, придворного композитора. Предполагалось, что это даст возможность передохнуть как музыкантам, так и другой прислуге.
Также планировалось выступление театральной труппы Кастамара с по меньшей мере двумя постановками произведений Хосе Каньисареса[17 - Хосе Каньисарес (1676–1750) – испанский драматург.]. Для организации праздника собирались дополнительно нанять несколько помощников дворецкого, камердинеров и их помощников, помощников для всех служб, горничных для господ, личных лакеев для аристократов, лакеев для доставки выпечки и еды из кухни, пажей, скульпторов, посудомоек и кухонных работниц, помощников кухарки, официантов, помощников в прачечную, парфюмеров, дополнительных аптекарей, чтобы готовить снадобья, целую конюшенную службу с главным конюхом, первым конюхом, грумами для ухода за лошадьми и старшими грумами для сопровождения господ во время верховой езды; загонщиков, чтобы поднять зверя, врачей и хирургов, декораторов и флористов, служанок, отвечающих за хлеб и скатерти, прачек и крахмальщиц, художников, чтобы запечатлеть банкет, а также кучеров, которые бы обеспечили постоянную доставку разного рода продуктов из Мадрида. Кроме того, следовало учесть слуг, которых каждый представитель знати и придворный привозил с собой. Закрытые покои были открыты, и Клара слышала, как донья Урсула утром приказала сделать так, чтобы Кастамар блестел, как при донье Альбе. По-видимому, традицию установила еще сама герцогиня, которая каждый прожитый год считала достаточным поводом, чтобы организовать прием для всего высшего мадридского общества, включая короля.
Клара закончила писать меню, и сеньора Эскрива отправила ее чистить чеснок с луком и весь день прибираться на кухне, как какую-нибудь помощницу, только что поступившую на службу. Клара не стала возражать. А после ужина кухарка в качестве наказания оставила ее одну убирать всю посуду.
– К моему приходу кухня должна блестеть как зеркало, дорогуша!
– Да, сеньора.
– Брось свои манеры и работай, тебе за это и платят.
Клара знала, что главная кухарка за малейшую провинность выставит ее на улицу. Но при этом Эскрива была достаточно сообразительна, чтобы понимать, что если она ее уволит, то донья Урсула могла лишить ее всей власти, если кухня не будет блестеть, и уж точно способна была не брать никого на работу, чтобы только посмотреть, как она будет рвать жилы, чтобы потом все равно ее уволить. Так, Клара провела весь день до самого вечера за уборкой кухни и намыванием полов до блеска.
Закончив, с ощущением боли в суставах, она вошла в свою каморку. Ее устраивала эта комнатушка с крохотной кроватью, расположенная за сдвижной дверью в одной из стен в глубине кухни. Она чувствовала себя там тепло и спокойно. Клара задвинула дверь, которая едва достигала полутора метров в высоту, укрылась одеялами и задула свечу, оставив кухню в полумраке. Лишь угли в печах источали немного света, окрашивая стены в пунцово-черные тона. В такие минуты, когда все помещение дышало полным спокойствием, перед самым сном на несколько мгновений она представляла себя главной кухаркой. Пошевелившись под тяжелым одеялом, поскольку уже начинал ощущаться холод, она расслабила уставшие мышцы. Вскоре Клара забылась не дающим отдыха легким сном, временами проваливаясь в полудрему и ворочаясь всю ночь. Ей приснился кошмар, в котором она увидела улыбавшегося ей издалека покойного отца и мать над раскаленными медными котлами. Она чувствовала себя вдали от них и от жизни, которая ей уже не принадлежала, и тут ее разбудил резкий сильный стук.
Открыв глаза, она интуитивно поняла, что что-то произошло в гостиной дворца, расположенной этажом выше, непосредственно у нее над головой. Кухня, погреб, шкафы с посудой и продуктами, а также другие складские помещения находились на нижнем, предназначенном для слуг этаже. Попасть в них напрямую можно было только через служебный вход с заднего двора. Клара услышала еще один стук чуть дальше, а потом третий – прямо над головой. Она отодвинула сдвижную дверь. Догорающие угли печей едва давали свет, и она предположила, что уже, должно быть, раннее утро. Мысль о том, что это могли быть воры или бродяги из Мадрида, привела ее в ужас. Она сказала себе, что господин герцог их защитит, ведь он не зря был капитаном гвардии его величества короля Филиппа и прослыл одним из лучших фехтовальщиков Испании. Это ее немного успокоило, но все же если это были грабители, то стоило поднять тревогу.
Она покинула свое маленькое убежище и накинула на плечи шаль. Затем прошлась босиком до коридора, почувствовав, как мгновенно замерзли ноги. Неожиданно она услышала, как наверху по полу проволокли одно из тяжелых кресел, и остановилась, прислушиваясь, не она ли привлекла внимание. Потом поднялась по деревянной лестнице, опираясь на кованые перила, чтобы не скрипели ступени. Уже в передней отчетливо были слышны перешептывания. Поразмыслив, Клара решила было, что это господин с какой-нибудь знакомой в столь поздний час, но потом сказала себе, что если бы в дом проникли посторонние, то они тоже разговаривали бы шепотом. Во всяком случае, следовало бы проверить ради общей безопасности.
