Галина Доронина "Кадры нашей любви"

Коротко, сухо. Но другого варианта я не нахожу, все остальные кажутся либо слишком восторженными, либо слишком формальными.

«В 18:00? Патриаршие пруды, 10. До встречи».

Засыпаю я плохо. Всю ночь в голове крутятся обрывки нашего разговора, его улыбка, то, как он цитировал Бродского. Утром просыпаюсь с чувством, будто сегодня случится что-то важное.

День тянется невыносимо долго. На лекциях не могу сосредоточиться, в блокноте вместо конспектов рисую какие-то завитушки. Подруга Лена замечает мою рассеянность:

– Инга, ты как будто не здесь. Что случилось?

– Ничего особенного, – отвечаю я уклончиво. – Просто обдумываю новый сценарий.

Ложь выходит удивительно легко, хотя я терпеть не могу врать. Но как объяснить, что встречаюсь с парнем, которого знаю от силы полчаса? Что жду этой встречи так, будто от нее зависит вся моя жизнь?

К пяти вечера я уже дома, мечусь по комнате в поисках подходящего наряда. Примеряю черную водолазку – слишком мрачно. Серое платье – слишком официально. Останавливаюсь на темно-синем свитере и любимых джинсах, накидываю то самое длинное пальто. В зеркале отражается девушка, которая старается выглядеть естественно, но волнение выдают блестящие глаза и легкий румянец.

Приезжаю на Патриаршие за пятнадцать минут до встречи. Октябрьский вечер окрашивает пруды в золотисто-коричневые тона, листья шуршат под ногами, воздух пахнет осенью и предвкушением. Нахожу кафе «Мастер и Маргарита», но не захожу внутрь. Это небольшое, уютное заведение с витражными окнами. Идеальное место для первого свидания. Хотя это ведь не свидание, правда? Просто встреча двух людей, которые любят искусство.

Женя приходит ровно в шесть. Я вижу его издалека – высокий силуэт в темной куртке, та же легкая походка, волосы на этот раз распущены и слегка растрепаны ветром. Подходит ко мне с улыбкой:

– Не замерзли? Я немного опаздываю.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я, хотя стою здесь уже пятнадцать минут и успела пересчитать всех уток на пруду.

Внутри кафе царит атмосфера богемного Арбата шестидесятых: столики с клетчатыми скатертями, книжные полки до потолка, портреты Булгакова и фотографии старой Москвы. Женя выбирает столик в углу, у окна, откуда виден пруд.

– Это место особенное, – говорит он, помогая мне снять пальто. – Здесь собирались писатели и режиссеры еще в советское время. Легенда гласит, что за тем столиком, – он кивает в сторону стены, – Рязанов придумал сюжет «Иронии судьбы».

– Правда? – я оглядываюсь с новым интересом. – Тогда нам повезло с местом.

Мы заказываем кофе: он эспрессо, я капучино с корицей. Официантка, пожилая женщина с добрыми глазами, приносит еще и тарелку печенья «от заведения».

Первые минуты проходят в легкой неловкости. В метро было проще. Там была стихия, движение, мы оба были не в своей тарелке. Здесь же, в тишине кафе, каждое слово приобретает особенный вес.

– Расскажите о своих стихах, – говорит Женя, размешивая сахар в кофе. – Вчера вы только вскользь упомянули.

Я краснею:

– Они не очень хорошие. Так, графомания.

– Сомневаюсь. Люди, которые читают Бродского в метро, не пишут графоманию.

– Откуда такая уверенность?

– Интуиция режиссера, – он улыбается. – Мы умеем видеть настоящее. А еще у вас особенный взгляд. Вы смотрите на мир как поэт.

– То есть как?

– Как будто ищете скрытые смыслы в обычных вещах.

Я молчу, не зная, что ответить. Никто никогда не говорил мне таких слов. Никто не видел во мне поэта.

– Можно послушать что-нибудь из вашего творчества? – спрашивает он тихо.

– Сейчас? Здесь?

– А почему нет?

Глава 3

Достаю из сумки потрепанный блокнот, листаю страницы. Руки дрожат. Нахожу стихотворение, которое написала позавчера.

– Это совсем короткое, – предупреждаю я.

– Самое лучшее обычно короткое.

Читаю, почти шепотом, боясь поднять глаза:

«Октябрь рассыпал по асфальту

Монеты желтых листьев.

Город считает убытки лета,

А я считаю шаги

От остановки до дома,

От одиночества до одиночества.

В лужах дрожат фонари,

как слезы на щеках города.

А я иду домой

с привкусом осени во рту

и знаю:

что-то навсегда

закончится сегодня».

Тишина. Женя смотрит на меня так внимательно, что хочется спрятаться.

– Инга, – говорит он наконец, – это потрясающе.

– Не преувеличивайте…

– Я не преувеличиваю. Вы слышите? «Привкус осени во рту» – это же чистая синестезия. А образ фонарей как слез города… Черт, да вы настоящий поэт.

Щеки горят от смущения и радости. Никто никогда не анализировал мои стихи, не говорил таких слов.

– А теперь ваша очередь, – говорю я. – Расскажите о фильмах.

И он рассказывает. Оказывается, снимает уже два года короткометражки о современной Москве, о людях, которые ищут себя в мегаполисе. Последняя его работа о девушке, которая каждый день ездит в метро и придумывает истории о пассажирах.

– Это же почти как я! – смеюсь. – Я тоже часто фантазирую о незнакомых людях.

– Вот видите? Я же говорил – мы родственные души.

Родственные души. Фраза повисает в воздухе, и мы оба будто осознаем ее значение. Женя слегка краснеет, я отвожу глаза к окну.

За окном уже темнеет, фонари отражаются в темной воде пруда. Мы сидим здесь уже два часа, но время летит незаметно. Разговор течет легко, естественно – от кино к литературе, от творчества к жизни, от серьезного к смешному.

– А вы знаете, что ваша фамилия особенная? – спрашивает Женя внезапно.

– В каком смысле?

– Ларина – это же не только Татьяна из «Онегина». Это еще и от слова «лары» – домашние боги в римской мифологии. Покровители дома, семьи. Может, поэтому вы так тонко чувствуете душу мест, людей?

Я смотрю на него с удивлением:

– Откуда вы знаете такие вещи?

– Увлекаюсь этимологией. Имена и фамилии многое говорят о человеке. Инга, например, – скандинавское имя, означает «охраняемая Ингом». Инг – это древний бог плодородия и мира.

– Получается, я богиня плодородия? – смеюсь я.

– Духовного плодородия, – серьезно отвечает он. – Вы же создаете красоту из слов.

Опять эта серьезность, этот внимательный взгляд. Я не привыкла к тому, что меня так видят, так слышат. Обычно люди общаются со мной как с милой, но немного странной девочкой. А он говорит со мной как с равной, как с творцом.

– А что означает Евгений? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– «Благородный», – он усмехается. – Не знаю, подходит ли мне.

– Почему не подходит?

– Ну я же из обеспеченной семьи, у меня есть связи, возможности. Многие считают, что мне все достается легко.

– И достается?

Он задумывается:

– Возможности – да. А вот понимание, настоящее общение… – он смотрит на меня, – это нет. Знаете, как сложно найти человека, с которым можно говорить не о тусовках и связях, а о Тарковском и Бродском?

– Представляю, – киваю я. – У меня похожая проблема, только с другой стороны. Меня считают слишком серьезной, слишком погруженной в себя.

– А вы погружены?

– Наверное, да. Мне комфортнее в мире книг и стихов, чем в мире людей.

– И как же я туда попал? – спрашивает он тихо.

Вопрос повисает в воздухе. Я смотрю в его темные глаза и не знаю, что ответить. Как объяснить, что с ним все по-другому? Что с ним я не чувствую себя странной или неуместной? Что впервые за долгое время мне хочется говорить, делиться, открываться?

– Не знаю, – отвечаю я честно. – Может, потому что вы тоже немного не от мира сего?

– В каком смысле?

– Ну, обычные двадцатилетние парни не цитируют Бродского в метро и не рассуждают об этимологии имен.

Он смеется:

– Точно. Но знаете что? Мне нравится быть не от мира сего, особенно если этот мир мы можем делить на двоих.

Я чувствую, как краснею, и прячу лицо за чашкой капучино.

– Хотите еще кофе? – спрашивает он, заметив мое смущение.

– Да, пожалуй.

Он машет официантке, и та подходит с теплой улыбкой:

– Как дела, молодые люди? Понравилось?

– Очень, – отвечаем мы хором и смеемся.

– Видно, что подходите друг другу, – говорит женщина, убирая пустые чашки. – Редко встретишь молодежь, которая так увлеченно беседует. Обычно все в телефонах сидят.

Когда она уходит, мы сидим в приятном молчании. За окном совсем стемнело, в кафе зажгли свечи на столах. Мягкий свет делает лицо Жени еще более выразительным, подчеркивает линию скул, глубину глаз.

– Можно вопрос? – говорит он внезапно.

– Конечно.

– Вчера в метро… когда я в вас врезался… у меня было странное ощущение, что это должно было произойти. Как будто вся эта ситуация была предопределена. Вы такое чувствовали?

Я откладываю ложечку и задумываюсь. Да, было что-то похожее, словно ощущение неизбежности, правильности происходящего.

– Знаете, – говорю я медленно, – я вообще не верю в случайности. Особенно когда они связаны с книгами. Бродский упал именно к вашим ногам – разве это не знак?

– Значит, мы оба немного мистики, – улыбается он. – Это добавляет нам очков совместимости.