Ирина нахмурилась:
– Ты хочешь сказать, что больше не будешь писать стихи?
– Нет, что ты. Только теперь обойдусь без пластмассовых колесиков музыки и своей дивной красоты. Пусть без этого решают люди, хороши мои стихи или плохи.
– Конечно, хороши!
Вода в кастрюле закипела, Ирина бросила туда зажарку, помешала, убавила газ и стала лепить котлеты.
– Слушай, а как люди узнают твои стихи, если ты больше не будешь петь?
Кирилл признался, что рассылает свое творчество в редакции разных журналов. Ответа пока ниоткуда не получил, но зато поссорился с товарищами из рок-клуба, обвинившими его в приспособленчестве.
Якобы он ради публикации готов предать свои убеждения и писать беззубые идеологически выдержанные вирши.
Напрасно Кирилл доказывал, что отлично зарабатывает в цеху и ему нет ни малейшей необходимости продавать душу ради куска хлеба, напрасно твердил, что молодость уходит, унося с собой желание бунтовать против несправедливости бытия, и хочется жить уже не против, а ради чего-то.
Все оказалось бесполезным. Старые приятели не желали признавать, что жизнь, в общем, очень даже неплохая штука и предоставляет море возможностей быть счастливым прямо здесь и прямо сейчас.
– Короче, – вздохнул Кирилл, – и от ворон отстала, и к павам не пристала.
– Ничего, Кирюш. Ты, главное, не бросай писать, а там оно как-нибудь образуется.
Он усмехнулся и взглянул на экран. Там снова была Полина, что-то говорила, глядя прямо в объектив.
– Когда я смотрю на нее, то думаю, что, если нас выпустят из подполья, мы погибнем, как водолазы от кессонной болезни при слишком быстром всплытии, – вдруг сказал Кирилл.
– Прости? – подняла бровь Ирина.
– Рок я имею в виду. От резкого падения давления начнется кессонная болезнь, и жизни в нас не станет. Выродимся во что-то такое невнятно-тоскливое, как Полина, и все.
* * *
Проснувшись, Ольга еще долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к себе – не удастся ли вновь провалиться в небытие. В коридоре слышались легкие шаги мамы, в кухне шумела вода, с напором бьющая из крана, звякали чашки – уютный домашний шум. Ольга приподнялась на локте, взбила подушки, снова опрокинулась на спину и зажмурилась.
Хоть бы еще десять минут… Только в комнате было слишком душно, чтоб спать, потому что муж все-таки закрыл форточку.
Неотвратимо надвигался новый день.
– А я тебе принес кофе в постель, солнышко, – муж появился на пороге, держа в руках фарфоровую чашку с золотыми петухами.
Ольга растянула губы в улыбке. Муж поставил чашку на столик-торшер и ловко подоткнул подушки, чтобы жене было удобно пить кофе.
– Бутербродик принести? – он нашел под одеялом ее ногу и легонько пожал.
«Какая у него все-таки улыбка, – подумала Ольга, – мягкая, добрая… Он хороший человек».
– А принеси.
– С колбаской?
– А с колбаской.
– Секунду, солнышко.
Он убежал, а Ольга взяла чашку и подула на дымящийся кофе. По бокам чашки и на блюдечке – четыре петуха, распушили хвосты и воинственно глядят друг на друга. В детстве она так любила на них смотреть, сочиняла сказку, почему они дерутся. Даже имена давала, главному, с крошечным сколом по ободку над хвостом, – Петя, а остальным уж не вспомнить какие.
Она сделала глоток, и тут в комнату вошла мама.
– Что за барские замашки, Оля, вы тут развели?
Она пожала плечами.
– Смотри, прольешь, как будешь отстирывать? Пятна от кофе не отходят, между прочим.
– Это от чая не вывести.
– Я тебя предупредила. И чашку зачем взяли? Разобьете сейчас, а это моя любимая!
Ольга с максимальной осторожностью вернула чашку на столик. А ведь и правда, ей разрешали попить «из петухов» только в самых чрезвычайных ситуациях, когда она тяжело болела и не было гарантии, что выживет. Раза три в жизни всего, а остальное время чашка стояла в горке.
– Все, поднимаюсь.
– Да уж пожалуйста. Прекращай ты это безобразие, серьезно тебе говорю.
Ольга молча поднялась, рывком раздернула шторы и вгляделась в синее утро ленинградской зимы. Голые ветви тополей сплетались в мрачные узоры, а во дворе лежал снег, серый, как алюминиевые ложки в столовой. Вдруг зашумело, захлопало, и на дерево под самыми окнами тяжело опустилась целая стая ворон. Они каждое утро делали здесь привал по дороге на мясокомбинат, поэтому никакого знамения тут не было, но все равно нахлынула тоска.
– Доченька, я ведь тебе только добра желаю…
– Я знаю, мама, спасибо.
– И не надо со мной сквозь зубы разговаривать, будто одолжение делаешь. Лучше посмотри, как ты зашпыняла своего мужа. Почему он перед тобой на задних лапках должен прыгать?
Ольга пожала плечами:
– Просто любит меня и хочет сделать мне приятное.
– Смотри, заиграешься. В вашей-то ситуации, знаешь, не стоит тебе харчами перебирать.
– Хорошо, мам, не буду перебирать.
– Роди сначала, а потом перебирай.
– Мама, я поняла.
– Соберись вообще, доченька, на тебя последнее время смотреть противно. Кисель, да и все тут.
– Просто настроение плохое.
Мама фыркнула:
– Это тебя жареный петух в попу не клевал! Конечно, в жизни не видела ничего, жила на всем готовом, вот и ходишь, киснешь от всякой ерунды, не знаешь просто, какие мужья бывают. Другой давно бы тебя подбодрил, а Борис вьется: «Ах, кофеечек Олечке, ах, бутербродик!», а ты и рада. Правда, чего ж на шею не сесть, раз подставляют!
Накинув халат, Ольга вышла из комнаты. Муж стоял посреди кухни с тарелкой в руках, ждал, пока мама закончит воспитательный процесс.
Ольга засмеялась.
– Я должна тебя предупредить, что ничем хорошим это не кончится, – прошипела мама.
* * *
Длинный дом из серого кирпича будто по ошибке встал в ряду старинных особняков на набережной. Скупой фасад из однообразных, как соты, окон, первый этаж облицован черным камнем, и на козырьке широченного подъезда вывеска издательства – вот и все украшения.
И все же Полина любила бывать в этом унылом казенном здании. Она прошла сквозь единственную открытую среди множества дверей, миновала турникет, показав вахтеру пропуск, и по широкой лестнице с тоскливыми металлическими перилами поднялась на третий этаж, отвечая на приветствия встречных сотрудников кивком и улыбкой. Теперь уже с трудом вспоминалось, как четыре года назад она впервые робко переступила этот порог, ежась от страха, что сейчас ее, самозванку, выкинут вон.
Толкнув массивную, но обшарпанную дверь, Полина оказалась в приемной главного редактора.
– У себя?
– Полиночка, зачем спрашивать, – секретарша с улыбкой поднялась ей навстречу, – сами знаете, для вас Григорий Андреевич всегда у себя.
– Не занят?
– Ну что вы, дорогая, как он может быть занят для нашего лучшего автора?
Секретарша нажала на кнопку селектора пальцем с таким безупречным маникюром, что Полина невольно перевела взгляд на собственные руки. Нет, все же красить ногти – невыносимая пошлость.
– Проходите, Полиночка, только можно я вас на секундочку задержу… – Секретарша быстро достала из ящика стола новый номер журнала «Невский факел». – Вы мне книжечку не подпишете?
– Конечно, – Полина открыла журнал на странице со своим стихотворением. Все-таки фотография вышла не слишком удачная, – кому подписать?
Секретарша засмеялась:
– Как кому, Полиночка? Мне.
Полина на секунду растерялась, потому что не помнила, как зовут эту приветливую женщину.
– Вам? – уточнила она, надеясь, что у секретарши хватит такта подсказать свое имя. Увы…
– Мне, конечно! Я же ваша горячая читательница-почитательница!
«Дорогой подруге с наилучшими пожеланиями от автора», – быстро вывела Полина и прошла в кабинет Григория Андреевича.
Главный редактор на удивление органично сочетал в своей внешности художественный беспорядок и партийный лоск.
Жесткий взгляд серых глаз коммуниста смягчался интеллигентной эспаньолкой, а бюрократический костюм – шейным платком в сдержанную крапинку, затейливо повязанным вместо галстука.
Заметив, что сегодня манжеты сорочки скреплены золотыми запонками, Полина усмехнулась. Она знала, чей это подарок.
Григорий Андреевич радушно поднялся ей навстречу, приобнял, усадил на маленький диванчик, стоящий в углу аккурат под тяжелым малиновым знаменем победителя соцсоревнования, и сам устроился рядом, закинув ногу на ногу и сцепив руки в замок на колене. Обычно в такой позе у мужчин обнажается кусочек ноги, синеватый, пупырчатый, как куриная кожа, и покрытый противными волосами, но редактор умел носить костюм, и Полина увидела только тонкую лодыжку, обтянутую носком цвета маренго. Элегантный мужчина, ничего не скажешь. На безымянном пальце правой руки обручальное кольцо, слишком широкое для мужчины, но кого это останавливает? Интересно, есть ли у него любовница и кто она? Секретарша для него слишком пожилая, да и зачем связываться, когда в его распоряжении толпы девушек, готовых за публикацию переспать хоть с чертом.
Полина усмехнулась, подумав, что и про нее наверняка ходят такие слухи.
– Ваш авторский сборник выйдет в апреле, – сказал Григорий Андреевич, – на той недельке должны быть готовы эскизы обложки, посмотрите?
– Посмотрю.
– А текст вы уже вычитали после редакторской правки?
Полина кивнула.
– Хорошо вычитали? Нареканий нет?
– Ну что вы, Григорий Андреевич…
– Ладненько тогда. – Редактор легонько похлопал ее по коленке и поднялся, стал рыться в бумагах, горой наваленных на его письменном столе. – А я про вас, дорогая Полина Александровна, дерзнул написать очерк в журнал «Молодость».
– Спасибо.
– Будете читать?
Полина покачала головой:
– Я вам полностью доверяю.
– Вот и ладненько.
Она достала из сумочки сигареты и зажигалку. Григорий Андреевич подал ей тяжелую хрустальную пепельницу с одиноким окурком и галантно поднес огонька. Полина глубоко затянулась.
Редактор нахмурился:
– Полина Александровна, вы бы бросили, пока не поздно. Послушайте меня, все-таки я вам в отцы гожусь, никогда это курение никого до добра не доводило. Вредно и неженственно.
Она пожала плечами и снова затянулась.
– Зачем вы себя убиваете раньше времени? Вы же девушка, будущая мать…
Полина с силой раздавила сигарету в пепельнице. Этого блеяния она вдоволь наслушалась в школе и от бабушек на лавочке и знала, что раз уж человек завелся читать тебе лекцию, то остановить его невозможно.
– Вот правильно, бросайте, пока не пристрастились, а то вдруг, не дай бог, тьфу-тьфу, как же мы без вас будем, звездочка вы наша. – Редактор, улыбаясь, забрал у нее пепельницу и быстро приоткрыл форточку, откуда сразу потянуло холодным духом замерзшей реки.
Полина тоже растянула губы в улыбке.
– Что ж, вернемся к нашим баранам. Вы скоро на сессию едете, как я слышал?
Полина кивнула. Ее брали в Литературный институт на очное отделение, но она не видела большого смысла переезжать в другой город и мыкаться там в общежитии ради того, чтобы каждый день слушать людей, которые к своим пятидесяти годам не добились даже половины того успеха, который она имела в восемнадцать. Диплом нужен только ради корочек о высшем образовании, не больше, значит, надо приложить минимум усилий к тому, чтобы его получить.
