Он не вышел, снова струсил. Не был готов. Сидел в оцепенении и тупо поражался обратной картине – матовой белой пленке на окне, за которой пульсировала ночная тьма, и требовательно дышала другая страшная и манящая жизнь.
Он чувствовал, что сейчас накинет куртку и выйдет в эту жизнь, как бросаются в омут. Но у Маши в тот вечер разболелась голова, она долго не могла заснуть, он лежал рядом с ней, сторожа миг, когда можно будет встать и уйти, но отключился до самого утра, даже и проспали оба, потому что не завели будильник.
Катя не появлялась двое суток. Он тоже знал ее адрес. Волновался, понимал, что виноват, что ей больно. Хотел ее увидеть – как это немыслимо, не знать, как на самом деле выглядит любимая женщина, не знать ее запаха, мимики, привычек. Но работы было так много, что он едва успевал думать о чем-то другом. Она всегда поглощала его с головой.
А у Кати все валилось из рук. Хотелось с кем-то поделиться, но никто, кроме Соньки на эту роль не подходил. Сонька тоже не подходила – они не были подругами, у Кати вообще никогда не было подруг. И мужчин никогда не было. Все они были предназначены для какого-то дела, для пользы того же ателье.
Заказы много лет равномерно поступали из государственных рук, точнее, из рук чиновника, который симпатизировал Кате ровно, нерегулярно и без внутреннего интереса. Она отстегивала положенный процент и была совсем не в обиде. Никакими частными заказами она не заработала бы и половины того, что ей удавалось извлечь из нехитрых стандартных выкроек, регилина, шифона и незамысловатых фальшивых камней.
Да, талант, как без него. Ее костюмы выделялись на ковре, на льду, на паркете – да даже, раскинутые на столе, они уже отличались от остальных, как живой цветок – от пластикового.
Ей всегда удавалось убрать лишнее и добавить нужное. С ней почти никогда не спорили, даже амбициозные молодые мамы измученных будущих звездочек замолкали, когда хозяйка ателье собственноручно двумя-тремя линиями набрасывала на бумагу эскиз.
В сложных случаях она все равно делала то, что считала правильным, и эскиз воплощался в тряпках.
Отдергивалась штора, и тряпки перевоплощались в маленькое чудо. Все замирали, всем казалось, что это именно то, что они и хотели, но не могли объяснить словами.
Катя стала нервничать. Булавки впивались, швы расходились, вышитые на лифах цветы увядали, не успев распуститься.
Она не звонила. Он не звонил тоже. У него работа. Но и у нее работа!
Почему у женщин все не так? Сила воли была железная, она употребила ее всю, испробовала все способы. Даже посетила старый гимнастический зал, где память мускулов на несколько минут избавила ее физическим напряжением от напряжения душевного.
Но, валяясь на пыльных вонючих матах, купаясь в привычной боли, которая теперь была главной надеждой на спасение, Катя остро чувствовала, как снова в голове всплывает то, что она постоянно пыталась забыть – Митя, Митя, Митя…
Маленький невзрачный очкарик с красивым волевым подбородком…
Какая, собственно разница, что в нем плохого или хорошего, если она – его.
Когда все способы и силы были исчерпаны, она снова нашла себя напротив его окна. Потом еще раз. И еще.
Позвонила Соньке – не застала. Позвонила Антону – он был занят, но она все равно приехала.
У него в студии сновали какие-то люди, невозможно было понять, о чем они говорят, чего хотят. Собственно, чего хочет от Антона она сама, Катя тоже не могла понять.
– Тош. Поснимай меня.
Он автоматически обернулся на голос от какой-то кучи проводов, в которых копался. И был поражен изменениям, которые с ней произошли за считанные недели. Всегда худенькая, сейчас она просто напоминала скелетик с огромными черными глазами, полными отчаяния.
– Хорошо. Тебе не холодно?
– Холодно.
– Возьми мою куртку.
– Не надо, пусть будет холодно.
– Катерина, что с тобой?
– Начинай уже.
– Кать, я режиссер, я должен понимать, что…
От слова «режиссер» в голове вспыхнула боль, похожая на атомный взрыв.
Сбив табурет, она выскочила на улицу, путаясь в машинах, не понимая, в конце концов, что с ней делать, как завести поскорее, чтобы уехать, уехать отсюда навсегда.
Наконец приехала Сонька.
Сколько прошло времени – неделя или минута – понять было нельзя. Катя просто нашла себя на диване в собственном кабинете. Солнце било в глаза, но было непривычно тихо.
Соня сидела напротив и курила, параллельно копаясь в телефоне.
– Ты не знала, что он женат?
Катя замычала.
– Он не сказал? Да не мычи ты, что же это такое… Как шторы задернуть?
Слезы полились сами, впервые за долгое время. Она ждала, что они все выльются и закончатся, но они не кончались, хотя, там, где предполагалась душа, становилось легче.
Соня металась по комнатушке в поисках носовых платков, воды, чего-нибудь, что ищут люди в таких ситуациях. Потом успокоилась, заперла дверь и дождалась, пока Катя проревется.
Ревела она долго и молча – никаких слов не нашлось, все было и так очевидно. Постепенно успокоившись, она рассматривала Соньку – слишком крупную и высокую для гимнастки, но притягательную внутренним светом, какой-то добротой и уверенностью в своем месте на свете. Можно сказать, это не внешность, но на внешности отражается тоже, на ней, что ни говори, все отражается.
Соня много курила, чтобы мало есть. Впрочем, теперь она могла есть и много, но старые привычки не так быстро уходят.
Проплакавшись, Катя рассказала все, как могла. Она была замкнута и немного косноязычна, хотя, ее эмоций было достаточно, чтобы понять всю остроту ситуации.
– Что ты теперь будешь делать?
– А что я могу сделать, что?
– Не знаю… Все можешь. Отбить от жены, забыть его можешь…
– Не могу я его забыть, я люблю его! Он один такой!
– Кать, это ты такая одна, ты красивее девяносто девяти женщин из ста. Гораздо красивее. Ты богата, молода, умна… и влюблена, к сожалению. Но это же пройдет. Что в нем такого особенного?
– Я не знаю. Все в нем особенное. И я не хочу снова остаться на обочине, понимаешь? Чтобы меня снова оттолкнули, выбросили из своей жизни, как котенка на улицу. А он выбросит, выбросит, останется там со своей женой, будет ночами ее обнимать, есть ее пироги, водить за руку в гости к друзьям, а я? А мне что останется? Снова – ничего?
– Но почему именно он? Может, просто найти холостого, выйти замуж. Того, кто захочет тебя сам.
– Нет уж. Нет, Сонь, дело даже не в том, что я привыкла добиваться своего. Просто я не хочу, чтобы на мою долю оставался кто-то, кто выберет меня. Я хочу выбирать сама, на этот раз я имею такую возможность. Я выбрала. И больше я своего не упущу.
Соня сгорбилась, обдумывая какую-то мысль. Ясно, что она все поняла – она знала всю детскую тяжелую предысторию, сама выросла вдали от родителей, ей ничего не приходилось объяснять дважды.
– Давай, ты уедешь. Нет, просто другого выхода я не вижу. Тебя надо от него оторвать, пока все это не закончилось еще одной трагедией.
– Куда, – Катя наконец серьезно включилась в разговор, – куда я могу уехать?
– Не на пляже лежать, разумеется. Надолго. Хотя, про пляж идея хорошая. У тебя в Израиле осталась квартира?
– Осталась. Но… А с этим всем что делать? У меня ж хозяйство, они тут все по ветру пустят, на кого я это оставлю, – она повела рукой вокруг себя таким красивым жестом, что Соня невольно улыбнулась: «До чего же изящна, дура набитая, нашла себе пару…».
– Что ты ржешь? Ты понимаешь, они шага без меня не могут сделать. И продать это нельзя, никто же не понимает, как я заказы добываю, кто это купит?
– Я куплю, – Соня очень спокойно стряхнула пепел.
Обе замолчали. На улице уже стемнело.
Оделись почти молча, перебрасываясь необязательными словами, долго кутались в шарфы, запирали дверь. На улице валил жесткий колючий снег.
– В Израиле через месяц начнется весна, Кать. Подумай.
Катя кивнула, понимая, что в темноте это навряд ли будет заметно. Обогнула дом, подошла к машине, погладила пушистый от снега бок.
– Тебя не продам, – заверила она.
И задумчиво написала по свежему снегу «Митя».
«Надо встретиться, разочароваться поскорее и уехать в свои пальмы, – Катя писала круглым детским почерком, иногда мешая текст в дневнике с рисунками, – надо продать квартиру, ателье, дачу, чтобы все отрезать, чтобы…».
Она спохватилась, нашарила телефон, вспомнила, что надо спросить, он-то что думает об этом.
Его телефон молчал. Сонин тоже.
Садовое кольцо стояло даже ночью. Не пробка, но быстро уйти вправо не получалось – а хотелось, потому что жало сердце, и не хватало воздуха.
С тех пор, как у москвичей отняли возможность просто и бесплатно постоять на обочине, размышляя, например, куда отправиться дальше, машина потеряла свое очарование, перестала быть для Кати уютным домиком, маленьким собственным мирком. Но она выкрутилась, остановилась, переводя дух.
Машина всегда ее успокаивала.
Телефон молчал. Никто ей не перезванивал. Надо было как-то дожить до утра.
Она вызвала «Скорую помощь».
– У вас совершенно нормальный ритм, – удивлялся парень в синем костюме спустя полчаса.
– Я успокоилась, пока вы доехали.
– Ужас, что творится, – кивнул он на забитую дорогу, – может, успокоительное какое-нибудь?
– Вы не отвезете меня лучше домой?
– Да вы что, девушка, – он очень добродушно улыбнулся, – я на дежурстве. Могу только на нашей машине. И только в больницу. Но вы вполне нормально себя чувствуете.
– Я себя не чувствую.
Он посмотрел на нее как-то с подозрением.
– А зачем вы вообще «Скорую» вызвали?
– Ради вас.
– То есть?
– Чтобы увидеть живых людей.
Утро пришло своим чередом. И ничто не может этого изменить.
В ателье Рутка наряжала елку. Она привычно делала вид, что ничего не замечает. Начальница опять ночевала на «белом медведе» – так они называли искусственную шкуру у нее в кабинете на диване. Лезла она как настоящая, поэтому утро начиналось с одежной щетки.
Телефон мигал вовсю. Звонили все – знакомые и не очень люди. И одно сообщение от Мити: «Маша уехала».
Сердце опять прижалось к стенке и на минуту замерло. Окна вот в кабинете не было, да и не распахнуть его в такой мороз.
Что он этим хочет сказать?
Телефон снова мигал и разрывался от звонков.
«Где вы все были ночью, люди?», – ах, сейчас приедут чемпионы. Надо переодеться.
Без шапки, распахнутая, она оббежала дом. Но теперь в голове пульсировало совсем другое.
Войдя в квартиру, Катя бросила куртку на пол и прошла к самой большой стене у окна.
На подоконнике лежал уголек. Вся стена была изрисована и исписана, но место нашлось, да и написать нужно было всего два слова: «Маша уехала».
– Куда уехала? – даже по телефону было слышно, как Сонька затянулась дымом.
– В Китай. Она что-то там шьет, следит за производством.
– Тоже портниха? Вот везет же ему. Хоть голым не останется.
– Я в Китае не шью, – обиделась Катя.
А сама подумала: «По-дурацки звучат их имена вместе. Митя и Маша. Или он Митя только для меня?»
Сонька услышала ее мысли:
– Шестой десяток, а все Митя. Она надолго уехала?
