Наступил июль. Стояла приятная жара с ветерком, мыть окна в Нехорошей квартире было очень удобно. Окон было много и выходили они и во двор, к колоколам церковной общины, и на Земляной Вал. Я открывала их настежь, вставала на широченные подоконники, брызгала на стекла суперсовременным средством и потом вытирала старыми газетами, которых в квартире обнаружилось даже больше, чем подрамников. Иногда я выходила на балкон, под которым гудело Садовое, и читала там желтую в самом прямом смысле, от времени, прессу – о том, как хорошо советским гражданам, а американскому народу, наоборот, плохо, о том, как решения правительства претворяются в жизнь, а надои неуклонно растут. Все в рамках курса на импортозамещение, будто сегодня напечатано. Потом я уставала мыть окна и шла есть клубнику из старенького холодильника. Холодильник чудесным образом удалось, пусть и не сразу, включить, он оказался темпераментным и служил мне с благодарностью и рвением. Иногда, особенно ночами, он, видимо, пытался выйти в космос – трясся и гудел всеми моторами, только что лампочки не мигали. Зато мне не было одиноко. Мы с квартирой вообще как-то быстро подружились. Я ее отмыла, выбросила тонну хлама, переставила легкую мебель, а с тяжелой стерла пыль. Жила я, правда, пока только в кухне и примыкающей к ней маленькой спальне, которую сразу себе выбрала. Там была большая торжественная кровать с шишечками и исправные часы с кукушкой, а что человеку еще надо? Остальные комнаты я так и не пересчитала. Они шли веером вокруг просторного холла, который условно делил квартиру на правую сторону – окнами во двор и левую – окнами в город. Все комнаты были разного размера, с произвольным количеством углов. Попадались и тайные, прикрытые дверями и занавесками. В одной такой – видимо, гардеробной – качались штук тридцать деревянных вешалок, в другой – я назвала ее кастрюльной – громоздилась на полках посуда. А считать ли полноценной комнатой маленький треугольный закуток между прихожей и холлом? Неизвестно. Кузе я решила предоставить взрослый выбор – пусть потом сам скажет, в какой комнате хочет жить, а пока с ним о переезде и разводе трусливо не разговаривала, ждала подходящего момента или окончания лета, что наступит раньше.
Вещи из уркиной квартиры мне привезли настоящие грузчики – я, как большая, заказала «газель» со скидкой. Коробки стояли в гостиной, у балконной двери. Я развесила верхнюю одежду в гардеробной, поставила зеленую кастрюлю в кастрюльную, а свою старую турку – на плиту. Заселять квартиру активнее пока стеснялась. Одно дело вымыть пол, другое – расставлять сувениры на полках. Мне казалось, не стоит злоупотреблять гостеприимством, потому и новоселья не устраивала. Впрочем, устраивать его было особенно и не с кем. У всех вокруг кипела новая жизнь – у кого в Питере, у кого во Флоренции, а у кого и в Москве, но в совершенно новой системе координат. Я почти не виделась со старыми знакомыми, только переписывалась в мессенджерах. Однажды столкнулась у Курского вокзала с Колей и Лелей, уже весьма беременными. Мы едва перекинулись парой слов, они спешили на электричку и хотели еще забежать за пончиками. Мне показалось, они выглядят счастливее, чем во времена Бука, и я расстроилась. Получается, закрытие нашего журнала всем, кроме меня, пошло только на пользу и принесло захватывающие перспективы. Лисицкая вон зарабатывает в два раза больше, чем раньше, несмотря на кризис, у Майки любовь, у Коли с Лелей ребенок, одна я в разводе и у разбитого корыта – зеленой кастрюли. Потом я устыдилась этих мыслей, но избавиться от них насовсем не получалось.
Меж тем деньги заканчивались, а искать работу я боялась. Даже вывешивать в фейсбук объявление мне не давало чувство самосохранения: а что если не будет ответа? Что, если окажется, что я совсем никому не нужна со своим журнальным опытом в эпоху интернета? Я периодически обновляла на хедхантере резюме и всем знакомым уже рассказала, что снова готова работать, но дальше двигаться не решалась. Иногда бралась за несложный фриланс – то напишу статью о чае в журнал о путешествиях, то сделаю подборку чеховских цитат для сайта о счастье и добре. Я решила, что, если к сентябрю не найду нормальную работу, утоплюсь в старой ванне. Достойные карьерные планы, надо их упомянуть в сопроводительном письме к резюме. Пока же казалось, что до сентября времени вагон – я вообще мастер откладывать неприятные дела на вечер, понедельник и осень – дисциплинированная Лисицкая прозвала меня Всемирный Потом. Кузя жил у мамы, я их навещала, Вениамин на звонки не отвечал и увидеться с ребенком не стремился, но я и тут решила пытаться ровно до сентября. А что, 1 сентября – это настоящий Новый год, не чета январскому. Все меняется, от погоды до телесезонов, дети идут в школу, взрослые, хныча, возвращаются из отпусков. Петр Первый был не прав, в общем – лучше бы хипстеров побрил, чем устраивать нам длинные праздники посреди зимы.
Однажды утром мне предложили сделать перевод с английского. Однокурсница позвонила, сказала, что не успевает, а заказчик готов доплатить за срочность, и финальный текст с клиентом она утвердит сама. Я обрадовалась: давно мечтала заняться переводами. Правда, планировала начать с нового романа Джонатана Троппера или нового сериала Аарона Соркина, а мне заказали брошюру о повышении продаж живого йогурта. Но тоже ничего, живенько. Сорок пять страниц за пять дней, бизнес-лексика, помноженная на медицинские термины и сложные метафоры («млечный путь нашего продукта на небосклоне других молочных изделий») – к концу недели я мстительно думала, что если этот гадский йогурт действительно живой, я готова это исправить. Натравить бы на него его же собственных бактерий, раз они такие активные! Я, однако, уложилась в срок и страшно собой гордилась. Ночью выслала текст дрожащими от напряжения руками и стала ждать правок, даже спать боялась лечь – вдруг йогурту что-то не понравится. Правок не было ни ночью, ни утром – как и вообще какой-либо реакции. Я отправила однокурснице несколько сообщений в фейсбук, а в три часа дня даже позвонила.
– 3700! – обрадованно сообщила она в трубку.
– Погоди, обещали вроде больше, – расстроилась я.
– Кто обещал?
– Клиент. Ты так говорила. 1200 рублей за тысячу знаков, получается намного больше, чем 3700.
– Ой. Прости, я забыла про перевод, я тут родила. Мальчика. Сегодня утром. 3700, 53 сантиметра!
– Ничего себе, – только и могла сказать я, даже поздравить не догадалась.
– Ага, такой огромный! – веселилась молодая мать. – И глазки умные, как будто он уже все понимает, представляешь? А перевод тебе придется самой утвердить, телефон клиента я пришлю.
Она действительно прислала городской номер телефона – и только. Ни имени, ни фамилии заказчика. Видимо, ответит мне сам йогурт, лично. Обижаться на только что родившую женщину, которая к тому же все-таки дала мне шанс заработать, было нечестно. В конце концов, я журналист. Правда, странный – ненавижу звонить незнакомым людям, тем более когда мне от них что-то нужно. Особенно если между нами ресепшн и много телефонной музыки. Но я справлюсь. Я сильная. И активная, как бифидобактерия.
– Козлюк! – сказали в трубке низким женским голосом.
Ого. Йогурт меня узнал?
– Да, – осторожно ответила я.
– Что да? – не церемонился йогурт.
– Я Козлюк, – уточнила я.
– Нет, это я Козлюк.
Воцарилось молчание. Что вообще происходит? Йогурт решил похитить мою личность? И зачем? Он и так несказанно уверен в себе.
– Девушка, – позвали в трубке. – Вы будете разговаривать?
– Я Козлюк, – упрямо повторила я и перешла к шантажу. – У меня ваша брошюра о живом йогурте. Млечный путь на небесах.
– Господи, – вдруг ахнул йогурт. – Вы Козлюк?
Может, он и живой, но тормоз тот еще.
– Да! Я Антонина Козлюк, переводчик. Ваш телефон мне дала Наташа Беляева. Она должна была прислать вам перевод брошюры, но вместо этого родила мальчика. Что мне делать?
– Приезжайте к нам, – вдруг сказал подобревший йогурт, и даже голос у него стал не таким низким. – Одна. Все сразу и обсудим.
– А текст не нужно присылать?
– Возьмите с собой. И паспорт захватите. Мы находимся на Якиманке, успеете сегодня до шести?
А я всегда теряюсь, когда незнакомые йогурты с женским голосом предлагают мне приехать на Якиманку до шести. Поэтому соглашаюсь на все и даже позволяю заказать на себя пропуск.
В пять тридцать я уже вышагивала в молочно-белом лобби просторного здания на Якиманке и ждала, когда за мной спустятся и начнут обсуждать перевод. На стенах были нарисованы веселые коровы с сумасшедшими мордами, каждая из которых выражала острое желание залить население экомолоком.
– Козлюк Антонина Геннадьевна, – девушка с ресепшн зачитывала кому-то по телефону мои паспортные данные. – Место рождения – город Белогорск Московской области.
Строго тут у них, думала я. Не забалуешь. Захочешь украсть секретную формулу ряженки – и фиг, тут же депортируют обратно в Белогорск!
– Антонина Геннадьевна, поднимайтесь на шестой этаж, кабинет 606, – разрешила девушка с ресепшн, прикрывая трубку одной рукой, а другой возвращая мне паспорт.
Хорошо, не 666, думала я, входя в лифт. Кнопочки в лифте были в форме коровьих копыт. Черт, а ведь копыта тоже есть не только у коров… Куда меня занесло?
Я постучала в дверь 606 и услышала уже знакомый низкий голос: «Да-да, входите!»
Мне навстречу вышла высокая сутуловатая блондинка в сером офисном костюме. «Надо же, не йогурт», – успела подумать я, прежде чем услышала:
– Ну здравствуй, сестра!
4. Плохие Гены
– Жозефина Геннадьевна Козлюк, – представилась блондинка и посмотрела на меня выжидающе.
Здесь, кажется, пора упомянуть о моем папаше. Как я уже говорила, воспитавшая меня бабушка Аня была светочем города Белогорска. Ее все любили, а она до обеда успевала сделать столько добра, сколько кандидаты в президенты не успевают даже пообещать. В Белогорске у нее был единственный враг. Геннадий Козлюк. Мой отец.
Геннадий и моя мама встречались в школе, а потом еще недолго – после нее. Мама забеременела, маэстро Козлюк великодушно признал отцовство, а вскоре ушел к другой женщине. От Геннадия мне в итоге достались только фамилия и отчество. В общем, этот человек мне сильно удружил. Когда мы с мамой и бабушкой собирались вместе за столом, я шутила: «Графиня Элен Яворская, графиня Аннет Яворская и их украинская горничная Антонина Козлюк!»
Тему Геннадия за семейным столом всячески избегали. А Геннадий на улице избегал меня, маму и особенно бабушку. Он работал главным инженером на единственном в Белогорске предприятии – заводе, выпускающем газонокосилки. У него была жена и дочь, и весь город знал, что есть еще и я. Бабушки на лавочках Геннадия осуждали, дедушки молча ловили рыбу, так как понимали – всякое бывает у мужиков. Мы с его дочерью учились в разных школах. Говорят, по району она попадала в мою, но Геннадий проявил находчивость, дал взятку, и мы с той девочкой не встретились. Но, пожалуй, это единственное, за что я была благодарна господину Козлюку. Бабушка же, в очередной раз заметив, как зоркий Геннадий перебегает на другую сторону улицы, тихо ахала: «Вот гад!» Потом бабушка умерла, а Геннадий жил себе.
И теперь, значит, высокая блондинка Жозефина хочет меня поразить эффектным появлением. Наверное, думает, что от ее слов я упаду в обморок или нервно захохочу.
А у меня развод, Вениамин трубки не берет, Катерина Х. грибы сушит, Бук отобрали, Лисицкая с Майкой уехали, художник Шишкин умер непонятым, колокола звонят из окон второго этажа. Мне двадцать девять, я устала удивляться, да и не спала из-за перевода почти неделю.
– Очень приятно, – кивнула я и села в кресло для гостей. Жозефина Геннадьевна моргнула и опустилась в собственное кресло за столом.
– Окей, – сказала она. – Как-то слишком торжественно получилось, сорри. Все-таки столько лет ждала, понимаешь?
– Понимаю, – простила я и тоже легко перешла на «ты». – Половинку медальона можешь мне не отдавать.
– Ну мы же не близнецы, – хмыкнула Жозефина Геннадьевна.
– Да, просто однофамилицы. И эти, как их, одноотечественницы?
– Самое смешное, так и есть, – она посмотрела на меня в упор. – Я хотела с тобой об этом поговорить. Никакие мы не сестры.
Так. А вот это уже интересно. Я только обрела сестру – вестимо, родную дочь Геннадия Козлюка, которую, в отличие от меня, он воспитывал и от которой не бегал по белогорским истоптанным улицам, – а она сразу же от меня отказывается!
– Нет, так не пойдет, – серьезно сказала я. – Ты сказала: «здравствуй, сестра», отвечай за свои слова.
– Я за эти слова тридцать лет отвечаю. Пора перестать. Никакой тебе папа не отец.
– Прекрасная фраза, кстати, – заметила филолог Антонина.
– Неважно. Поверь мне. Папа порядочный человек. Странный, но порядочный. Ты ведь даже не похожа на него. У тебя уши не оттопыренные. Так хочешь услышать правду?
Уши – это аргумент. Я внимательно оглядела уши Жозефины Геннадьевны. Они светились розовым на вечернем летнем солнце, которое пробивалось сквозь прикрытые жалюзи. Кажется, она спросила, хочу ли я узнать правду о Геннадии Козлюке и его ушах.
– Хочу правду, да. Только я не злюсь на твоего папу. И не претендую на его наследство или любовь. Тогда зачем это все?
– Давай съездим вместе в Белогорск, – предложила Жозефина. – На моей машине. Сейчас как раз пробки, я много что успею тебе рассказать по дороге. И если возникнут дополнительные вопросы, заедем к папе и зададим их. А потом спокойно к своей маме пойдешь. Ладно? Перевод я тебе заочно утверждаю – в знак доверия. Я тут главная по брошюрам и йогуртам.
И мы с Жозефиной Геннадьевной поехали на родину.
Поздно вечером я позвонила в мамин белогорский домофон.
– Кто-о? – пискнула дверь от имени мамы.
– Твоя дочь, – представилась я без особенной, впрочем, уверенности.
– Ой, – испугалась мама металлическим голосом. – Что-то случилось? Кузя спит уже.
– Все отлично, – уверила я. – Ты можешь открыть дверь?
– Точно ничего не случилось?
– А если случилось, не откроешь? – домофонный разговор затягивался. Хорошо, что бабушки, вмонтированные в лавочки, уже разошлись по домам.
Дверь протяжно запищала, и я в два прыжка оказалась на втором этаже. В руке у меня был пакет с пирожками, а на лице, думаю, выражение крайней решимости.
– Откуда пирожки? – завела мама светский разговор.
– Вопрос скорее в том, отчего у меня такие маленькие уши. А пирожки испек Геннадий Козлюк. Мы с ним и его дочерью Жозефиной два часа пили чай. И теперь у меня к тебе есть пара вопросов.
– Ну вот, – вздохнула мама. – Тогда будем пить кофе.
Она очень долго грела воду в чайнике, потом минут десять шарила по полкам, пытаясь нащупать там банку с растворимым кофе, но передумала и принялась искать турку, а к ней – кофе нерастворимый. Явно готовилась к беседе. Наконец красиво выложила пирожки на блюдо, села на край табуретки и уставилась на меня своими большими глазами.
– Ну, – потребовала я.
– Да что рассказывать, – отмахнулась мама, как будто речь шла вовсе не о двадцати девяти годах, проведенных мною во тьме неведения. – Гена тебе не отец. Мы с ним дружили в старших классах, он был сильно влюблен в меня. Безответно. Потом я уехала поступать в Ленинград, а он женился на другой нашей однокласснице. Я вернулась, родила тебя, он ушел от Ларисы и дал тебе свою фамилию и отчество, иначе бы меня заклевали белогорские сплетницы за то, что принесла в подоле из Ленинграда. Мы недели две прожили вместе, потом я опомнилась и выгнала его обратно в семью. Мы с бабушкой решили, что мне надо вернуться в институт, а тебе остаться с ней. Вся история.
– Бабушка не знала?
– Нет. Она думала, что он отец.
– То есть, что он гад. А он, получается, благородный человек.
– Угу, – легко согласилась мама.
– Как-то все у тебя просто выходит…
– Да мне всю жизнь стыдно. А когда долго стыдно, привыкаешь.
– Перед Геннадием?
– Перед Геннадием, что не любила, перед Ларисой, что увела, перед бабушкой, что соврала, перед тобой, что бросила. И перед Жозефиной – так ведь зовут девочку? – что устроила ей «Санта-Барбару» в белогорских декорациях. У нее ж небось только ленивый не спросил, почему она с сестренкой не общается. А ленивых в Белогорске мало, особенно когда дело касается чужой жизни.
– Это да. Жозефину жалко. Ей год был, когда он ушел, и год же – когда вернулся. Она и не помнит ничего, а забыть не дают. А вот в остальном тебе зря стыдно.
– Как это? – Мама вскинулась, стремясь защищать свое право быть главным злодеем Белогорска.
– Да так. Геннадий тебя любил и решения принимал сам. Лариса после той истории получила обратно мужа, и у них начался ренессанс в отношениях. До этого он с самой школы жил мечтой о тебе, а тут мечта сбылась, да как-то криво, и он пересмотрел всю свою жизнь. Стал отличным семьянином, купил дачу, дарит жене розы и возит на юг. Все у них хорошо, Геннадий даже веселый, оказывается, а Лариса смотрела на меня спокойно, без всякой злости. Идем дальше. Бабушке лучше было иметь нормального, понятного и осязаемого врага из местных, чем призрачного гонщика из Питера. Так что все логично.
– Осталась ты, – криво усмехнулась мама. – Но здесь оправданий никаких. Бросила дочь, устроила ей детство в Белогорске и фамилию Козлюк.
– А сколько тебе было лет, напомни?
– Да какая разница. Двадцать.
– Двадцать лет, почти на десять меньше, чем мне сейчас. Четвертый курс филфака. Опыт отношений – влюбленный Геннадий и призрачный гонщик. Что ж, я тебе, пожалуй, благодарна. Бабушке было хотя бы пятьдесят, а еще у нее была квартира, работа, здравый смысл и желание воспитывать ребенка.
– Но ты росла без матери до четырнадцати лет!
– И наверняка психолог, если бы он у меня был, страшно бы этому обрадовался и развил тему на пятьсот сеансов. Но – ты, конечно, не обижайся – у меня было счастливое детство. Я любила бабушку. И тебя тоже любила, и не чувствовала твоего отсутствия. Знала, что ты обязательно будешь в Белогорске на каникулы, на Новый год, на майские, готовилась, радовалась. И мы к тебе ездили на ночном поезде, и это тоже было приключение, праздник. Я помню квартиру, которую ты снимала на Петроградке, в ней предыдущие жильцы оставили старенькую деревянную лошадку с красным седлом. Я на ней каталась. Было здорово.
И тут я заметила, что мама жует пирожок с вишней и плачет. До этого сидела вся прямая-прямая, с вытаращенными глазами, а тут потянулась к пирожку от Козлюка, откусила, и сидит вытирает слезы.
– Так, женщина-праздник, хватит реветь, – сказала я как можно мягче. Я до сих пор теряюсь, когда мама плачет, и мне почему-то в ответ всегда хочется ей нагрубить.
– Это я от радости, – всхлипнула мама. – Я-то думала, всю жизнь тебе испортила, а тут, а тут…
И она заплакала уже во всю мощь, покраснела даже, и правый глаз вытерла пирожком. Трогательная и маленькая такая. Точно сейчас начну грубить!
– Ну мам! Ты бы спросила, как мне понравилось мое детство, я бы давно поделилась воспоминаниями. Тогда уж сразу вдогонку вот что скажу: я дико рада, что узнала о Геннадии. Я-то думала, тебя в жизни никто не любил. А тут – сбежал из семьи, дал байстрючке Антонине свою фамилию. Большое чувство, настоящий мужик. Одна радость. Кстати, а где твой изобретатель Валерий? Давно его не видно.
– Выгнала, – заплакала мама счастливо. – В феврале еще.
– Н-да, мы и правда редко разговариваем…
– Вы, кстати, с Кузей в тот день были у меня в гостях. Ты еще рассказала, что Вениамин с тепленькой Катериной общается. А я Валере писала, чтобы забрал свою дурацкую вафельницу. Он ее годами пытался превратить в устройство для зимнего запуска «жигулей». Не превратил. Забрал. Уехал гордо на глохнущих «жигулях».
