Елена Нестерина "Баба-яга всея Руси"

Так мать Фелицата и жила.

Чем же ещё хороша была мать Фелицата? Душевной ленью – в лучшем смысле этого слова. Ей было до такой степени лень участвовать в обсуждении решений епархиального руководства, игуменьи, благочинных и поведения прочих сестёр, вступать в коалиции недовольных, да и просто комментировать что-то, что весьма быстро мать Фелицату оставили в покое. Так обычно обходят вниманием дурочек и неуважаемых, но здесь обстояло иначе – на то, чтобы заставить мать Фелицату хотя бы просто выслушать сплетни, уходило так много времени и сил, что опускали руки даже самые рьяные интриганки. И если наушницы довольно долго пытались жаловаться на неё игуменьям и рассказывать о том, как в очередном бунте недовольных или скандале она тоже принимала активное участие, то эта информация оставалась без должного внимания. По причине полной неубедительности. Мать Фелицата спокойно продолжала заниматься своими делами – трудиться на благо обители.

Правда, самых рьяных и ханжей всё равно настораживал тот факт, что невеста Божия Фелицата продолжала носить бюстгальтер. Ни в одном из монастырей предписаний по поводу нижнего белья не было – трусы, носки, футболки, майки и колготки покупались и выдавались по мере необходимости, и бюстгальтеры, тем, кто нуждался, в том числе. Некоторые женщины, попав в монастырь, охотно избавлялись от всего мирского, особенно от лямки нижнего белья (в верхней его части). Поддерживать красоту тела они уже не видели необходимости – и делали это даже с наслаждением. Что они думали и чувствовали, наблюдая, как растягивается и оттягивается кожа или, наоборот, и без искусственной поддержки бюст остаётся каким и был, – у каждой нужно спросить отдельно. Но лучше не спрашивать.

Так вот, мать Фелицата носила – хотя, казалось бы, уж она точно не рассчитывала просто пересидеть в монастыре какое-то время, а потом вернуться в люди, где тело ещё может пригодиться, уж такая трудяга и скромница, а поди ж ты! Тело её вообще вызывало интерес – как невольно притягивает внимание, за которое самому глядящему неловко, тело любого инвалида. Как она стоит без пальцев? Скольких не хватает? Там, где были бани (а были они везде, кроме предпоследней обители, где мать Фелицата имела отдельную келью с душем), лишённые мирских страстей сестры бросали любопытные взгляды. В поле зрения попадали и вещи. И если наличие полного комплекта белья у молоденькой сестры казалось естественным непережитым пережитком, а парашютные бюстгальтеры какой-нибудь матери-огородницы возрастом за семьдесят и весом за сто чем-то естественным – поди-ка, удержи! – то средний возраст и средних размеров бюст женщины-инвалида вызывали непонимание.

Никто не решался спросить саму мать Фелицату. А если бы спросил, то разочаровался. Мать Фелицата ответила бы так: есть орган, на котором нужно носить определённую одежду, она и носит. Не будет органа – не станет. Наверное, с потерей чего-то своего человек становится подробнее к тому, что осталось, так что надевание привычных вещей было для неё стабилизирующей церемонией. Носки на ногах (орган есть, хоть и не весь!), варежки на руках, трусы на чреслах, бюстгальтер на бюсте. Никакой интриги никогда в её жизни не существовало. Мать Фелицата не умела её создавать. Наверное, она была прямая, как рельса. Наверное, пресная – так считали мужчины её молодости. И то – наверное, считали. Внятных контактов у неё с мужчинами не было.

До сих пор мать Фелицата не умела пересказать ни одного сюжета. Её многочисленные учители поверить не могли, что взрослый вменяемый человек не в состоянии изложить только что прочитанное житие, так постыдно кощунствовать при пересказе событий Страстной недели… Мать Фелицата чего-то не ухватывала, истории скользили по её сознанию – и всё. При этом оценки она давала верные, прекрасно чувствовала смысл, закономерность явлений и причинно-следственные связи. И наизусть запоминала большие тексты. Сама мать Фелицата эту свою странность объяснить не могла.

* * *

И вот теперь она завела семью. Это её решение, как и все, что мать Фелицата принимала, было быстрым, но продуманным. В детском приюте она оказалась способна любить только одного Савелия, и изменить данное обстоятельство не получалось. Мальчик это быстро понял – наверное, ждал потому что. Он называл её матушкой, а сам думал – мама.

Больше воспитателем мать Фелицата быть не могла.

Не могла работать на огороде, в трапезной не могла нести послушание, в коровнике. Монастырь для неё закончился. Страсть семейная затмила всё. Ей нужен был собственный дом. Она думала о нём, она уже жила там – с маленьким ребёночком, в маленьком домике, маленьком мирке, откуда для ребёнка сама она, не просто мать Фелицата, а мать именно его, открывала бы дверь в мир большой.

Как раз в эти же дни монастырь навестил участковый лейтенант Омельченко – пришли результаты запроса по Савелию. Он оказался сыном юной племянницы бесноватой беглянки; матери, которая за Уралом лечилась от наркомании, почти никогда не видел, жил по разным рукам и домам, последние несколько месяцев бежал от бесов вместе с тёткой, проделав путь от Нижнего Тагила до Москвы и теперь оказавшись здесь.

В ближайшем детском доме рады его принять. Документы готовятся.

Услышав эту информацию от игуменьи, мать Фелицата не раздумывала ни секунды.

– Отдайте Савелия мне, матушка! – с требовательной страстью заговорила она, схватив игуменью за руку. – Я хочу его усыновить!

Настоятельница сильно удивилась. Но мать Фелицата уже думала из своего маленького домика, она всё определила, всё взвесила. И с резонными доводами сообщила о планах матушке:

– И отпустите! Я больше не монах…

Вид преображённой семейной жизнью сияющей матери Фелицаты говорил сам за себя. Да и неуместный в монастыре мальчик, который ходил за ней хвостом, добавлял картине красок.

Мать настоятельница думала недолго. Дел и более серьёзных размышлений у неё было сейчас много. Скоро сёстры, которыми она руководила, должны были оставить обитель и переселиться в другую – под хорошо отреставрированные своды старинного Свято-Екатерининского монастыря возле самого областного центра. Их территория переходила во владение курортно-туристического ведомства, это была недорогая новостройка с глинистыми огородами и малоурожайным садом, жалеть о ней в свете будущих роскошных стен не приходилось, однако некоторые монахини роптали, переживали о намоленном месте, поговаривали об уходе – мучили свою игуменью. Такой верный солдат, как мать Фелицата, на новом месте очень бы пригодился, но что делать… Настоятельница любила и понимала её. Поняла и сейчас.

– Хорошо, – согласилась она, – мне придётся тут выгонять нескольких. Давай под эту статью я и тебя выгоню. Грех на нас с тобой за это будет навечно, но кто знает, какие у Господа планы относительно тебя. Иди с миром.

То, что за все годы монастырской жизни мать Фелицата так и не дала обетов малой схимы, не оделась в мантию, оказалось правильным. И когда мать Фелицата поцеловала благословившую её руку, игуменья эту руку быстро отдёрнула. Обняла мать Фелицату, долго не отпускала. И с тех пор часто молилась за неё, хоть и имела твёрдую уверенность: это спокойное и ясное создание в миру тоже обретёт благость.

Епархиальный юрист помог матери Фелицате оформить опеку, приют подобрал для мальчика сумку вещей из пожертвованных.

Так что домой, уведомив об этом заранее родную сестрицу, мать Фелицата явилась с ребёнком и всем, что ему понадобится на первых порах.

* * *

Нина, сестра, жила одна. Муж её лет десять как умер, а дочка Катя вместе со своим гражданским супругом купила большую квартиру в красивой новостройке неподалёку, так что бывала дома только гостьей.

А в день, когда мать Фелицата явилась в Москву, Катя рыдала у Нины на кухне. Нина продолжала успокаивать её, так что вид младшей сестрицы, по звонку домофона явившейся на пороге в списанном подряснике, вязаной кофте и плюшевой жилетке, двух старушечьих платках, но с маленьким мальчиком за руку, не потряс её, хотя в другое время мог бы.

Потому что Катя расставалась с гражданским супругом. Который нашёл другую. И квартиру, купленную совместно и оформленную в собственность пополам, теперь нужно было немедленно продать. И всё, всё, что с этим самым гражданским муженьком связано, из жизни вычеркнуть.

А вот это было непросто. Их связывал ребёнок. Совсем малюсенький, в виде нескольких клеток живущий сейчас в частной клинике «Мирномед». Катя, чей возраст на данный момент приближался к возрасту тётки, в котором она ушла когда-то в монастырь, много лет пыталась забеременеть. И не могла. Не могла, не могла, не могла – и в конце концов набрала денег на искусственное оплодотворение. Гражданский муж тоже принял участие в финансировании операции, Катя подписала договор, необходимые приготовления были сделаны. И только вчера – вчера, когда из клиники сообщили о дне, на который назначено ЭКО, – Катя узнала о том, что у мужа есть другая. Муж подтвердил эту информацию и уехал к той самой другой.

– Ничего! Никого! Никогда! Ни за что! – кричала Катя. – Договор можно расторгнуть! Я потеряю меньше трети от суммы! Зачем мне теперь этот ребёнок? Что я буду с ним одна делать? Всё!

Катя очень любила мужа. Он был весёлым, нежадным и занимался рекламным бизнесом. Почему они не женились по-настоящему, Катя, как выяснилось, не знала. Она тоже давно работала в рекламном агентстве, оперировала словами. Но даже матери внятно объяснить, почему так произошло, не могла.

– Вот, наверно, поэтому у вас и детей не было. – Нина очень переживала за семейную жизнь дочери. И она так понимала эту проблему.

Дети в их семье давались трудно. Когда-то с мужем они тоже много-много лет заводили себе Катю. Завели чудом, когда Нине уже было тридцать с хвостиком, тоже чудом её сохранили и выносили, с большим трудом выходили во младенчестве. Дальше пошло уже лучше, и Нина стала надеяться, что вот всё и хорошо. А тут вон как: живут, не расходятся, но и не женятся. Связывает их любовь и квартира, похожая работа. По гостям, отдыхать и развлекаться они ездят вместе. Но как-то неуютно, несемейно у них было – на вид Нины. И квартира-студия какая-то вся стеклянная, бестолковая. Мода, конечно, но вот как виделась Нине нежизненность этого, так оно, получается, и вышло.

И вот теперь ребёнок… И что за ребёнок – в пробирке, то ли есть он, то ли нету, за такие огромные деньги, Нина даже сумму сестре назвала, заплакав.

– Да никакого ребёнка, всё, никакого, мама, успокойся! – Катя кричала и перебирала листы договора с клиникой. – Вот, вот пункт, я завтра туда приеду, мы переподпишем договор, биоматериал уничтожат, мне всё пересчитают, деньги переведут. Да хоть пусть и не возвращают – я ему всё равно отдам – да, ту сумму, которую он вкладывал. Мне ничего от него не надо… Или нет!!! Не отдам! Он сам виноват, что не будет этого ребёнка! Вот пусть сам и пострадает. У него был выбор.

Мать Фелицата только успела снять с Савелия ботинки, шапку, куртку и дать ему водички. Волна новых страданий и криков Кати заставила её увести мальчика мыть руки и осматривать квартиру. Пока мать Фелицата не совсем понимала то, что произошло.

Нина подготовила ей прежнюю её комнату, и всё в комнате было новым, кроме немногих приятных вещей ещё из детства и юности. Мать Фелицата несколько раз наезжала в Москву по разным делам – то оформлять квартиру, которую сестра приватизировала и из которой батюшка ещё на заре монашества запретил матери Фелицате выписываться, то в пенсионный фонд. Так что многое было для неё не новостью. Да и вообще удивления у неё ничего не вызвало.

Кроме, конечно, большого горя племянницы. Так что, вместо того чтобы счастливо вить гнездо их с Савелием маленькой семьи, мать Фелицата погрузилась в жизнь Нины и Кати. Семья увеличилась.

Катя приняла большую дозу успокоительного и упала в материнскую кровать. Нина наконец пришла к затаившимся в комнате сестре и её ребёнку. Ей так хотелось подробностей, ей так было интересно всё то, что было и будет с матерью Фелицатой и её семейной жизнью. А ещё казалось – и чувство это вызывало у неё одновременно досаду и стыд, – что так невовремя у дочки приключилась её антисемейная история…

Так что, вместо того чтобы рассказывать о себе и благоприобретённом Савелии, мать Фелицата принялась расспрашивать про Катерину. Которую все эти годы продолжала любить и была в курсе особо значимых событий её жизни. Вот это ей было точно интересно – и мать Фелицата с горящими глазами требовала подробностей.

Савелий ел суп с курицей, чистил апельсины, а обе женщины, неоднократно проговорив всё что знали по поводу Кати, пришли к выводу, что ничего они не могут. И что можно пока только одно – ждать разрешения ситуации. И зависело это разрешение только от Катерины.

Малыша устроили быстро. Покладистый и смышлёный мальчик, за свою короткую жизнь успевший побывать во множестве домов, намылся и уснул на своей новой раскладной кровати, а сёстры всё сидели на кухне. Мать Фелицата перемерила вещи, которые приготовила ей Нина, отобрала что-то, что посчитала приемлемым. Повторяя и повторяя то, что знали о проблеме дочки и племянницы, женщины как будто проживали это ещё и ещё раз, как если бы Кате вдруг стало легче от этого.

И ждали завтра. Обещанного Катей «завтра».

* * *

А назавтра Катя рано пробудилась, выскочила из квартиры, так что Нина успела увидеть лишь то, как за ней захлопывается дверь. Запрыгнула в машину и поехала.

Катя подбросила в воздух всё, что лежало на столе в офисе бывшего сожителя, лицом этого теперь уже чужого человека разбила кофемашину и свалила её на пол. Катя кричала громче всех, кто наблюдал за происходящим и уворачивался от летающих в воздухе предметов. Её слёзы брызгали в разные стороны, а стул, который она швырнула, сделал трещину в стеклопакете окна.

Однако, по просьбе избитого мужа, вместо охраны, которая должна была выкинуть скандалистку вон, ей вызвали врача.

Нервный срыв вывел Катю из строя и заставил с безучастным видом лежать на кровати в доме матери. Гормоны, которые весь предшествующий будущей операции период Катерине кололи, вынуждали её чудить и дурить. Игнорируя психологический контроль, под которым старалась держать себя эта обычно спокойная женщина, гормоны подбивали её плакать и хохотать ни с того ни с сего, раздражаться на мелочи и не замечать очевидного. А поскольку это был уже второй цикл – первая подсадка не удалась, клетки не прижились – гормоны прочно вошли в жизнь будущей матери. Все эти изменённые состояния её сознания будущего отца явно не радовали.

А что он был за человек, будущая бабушка так толком и не знала. Поэтому сестре ничего путного о нём не сообщила. Не знала, выходит, и сама Катя. Ребёнка он вроде бы хотел, жить с ней, кажется, собирался продолжать. Всего несколько дней назад снова ездил в клинику оплодотворять подготовленные к этому Катеринины яйцеклетки. И тут вдруг вот… Так что, давно ли появилась новая женщина или он завёл её только что, под воздействием раздражения от видоизменённой старой, кроме него, никто поведать не мог. А он не хотел.

Конфликта избегал.

Вообще на контакт не шёл.

В третий раз сдавать в клинике сперму отказался.

Впрочем, как и делить квартиру.

Просто съехал.

А Катя лежала. Рыдала, пила успокоительные средства в произвольной дозировке и сочетании. Спала. Пропустила три дня уколов, резкая отмена гормонов тут же качнула её состояние в другую сторону. Катя почти ничего не ела, но набрала пять с половиной килограммов веса – она со злобным удовольствием отметила это, встав на старые напольные весы.

Мать Фелицата жила счастьем. Она водила Савелия гулять, с интересом обходя и вспоминая окрестности дома, который так давно покинула. «Мама, мама!» – лилось ей в уши это счастье серебряным голосом мальчика, нежная ручка доверчиво держалась за её твёрдые сухие пальцы. «Мама, матушка, купи!» – кричал ей Савелий в игрушечном магазине, пробираясь от полок с добычей. Мать Фелицата, еле сдерживая радостные слёзы, покупала любую игрушку. До этого молчаливая, теперь она говорила и говорила – приговаривала, объясняла, рассказывала, ласковые слова непрерывным потоком рождались в её голове, сердце билось горячо и быстро, выталкивая эти слова наружу. Мать Фелицата рассказывала сказки, читала книжки, щёлкала пультом, выискивая в телевизоре мультики, стирала, готовила, мыла своего малыша в ванне, катала на каруселях. По вечерам они с Савелием долго копошились в комнате, укладываясь спать. Засыпая, Савелий держал свою маму за руку, сладко шептал: «Ангела-хранителя тебе, мамочка!» – и мама эта долго и благодарно молилась за своё дивное счастье, за их маленький мир внутри большого.

Их чириканье и раздражало, и радовало Нину: им с дочкой было точно не до этого.

И всего-то несколько дней это длилось, несколько дней.

Потому что наступил день операции.

Однако Катя совсем забыла об этом. Но утром в комнату, которую освободила дочери Нина, перейдя спать в гостиную на диван, вошла мать Фелицата. Убедилась, что Катя её слышит и понимает, села у неё в ногах. Сказала:

– А ребёнок-то ваш растёт и растёт. Развивается. Ждёт тебя. Сегодня день операции, помнишь?

– Да какой это ребёнок? – сморщилась Катя и посмотрела в пространство. – Это ещё просто химия. Его видно только в микроскоп.

– Ещё скажи – «биоматериал»…

– А вы про душу Божью даже не начинайте, договорились?

– Договорились, – кивнула мать Фелицата и тут же продолжила: – Если жизнь в вашем биоматериале завелась, значит, Бог сподобил. Так что давай-ка, собирайся.

– В смысле, что делать собираться? – Катя напряглась в кровати, а до этого лежала бессильной медузой.

– Ребёнка забирать поехали.

Катя усмехнулась, услышав тётушкины слова. И даже расслабилась.

– Да вы можете его и сами забрать – думаю, отдадут. Полную пробирку ребёнка.

– Не ёрничай, Катерина. – Мать Фелицата нахмурилась. – Приживят его тебе, как там у них положено, и будем растить.

– Не бредьте, тётушка, – фыркнула Катя. – Не надо мне никакого ребёнка. Никого мне не приживят. Всё, я сказала. И хватит об этом!

Мать Фелицата нахмурилась ещё сильнее.

– Бог жизни раздаёт, а не ты.

– А я раздаю деньги! – Голос Катерины начал набирать истеричность. – Которые сама зарабатываю. Да, я злая, я плохая, я убийца нерождённых клеток – но это только меня касается! Так что пусть мои деньги там пропадают!!! Не поеду я больше туда. Всё!

– Катерина, поехали.

– Нет! Отстаньте!

– Не могу.

– Да отстаньте же! Мама!!!

На крик прибежала перепуганная Нина, Катя охотно прыгнула к ней в объятья и зашлась в плаче. Через минуту прибежал тоже перепуганный Савелий, прыгнул в руки к своей матери.

Звонил телефон – Катю, отключившую мобильный, разыскивали сотрудники клиники, наконец-то обнаружившие этот номер, указанный в одном из документов как дополнительный; верещал телевизор – мать Фелицата отвлекала Савелия мультфильмами; кричала Катя; уговаривала мать Фелицата; успокаивала Нина. Ей приходилось тяжелее всего, потому что она принимала то одну сторону, то другую. Когда сестра объясняла Кате, что это такая семейная традиция – жить матерью-одиночкой, она соглашалась с сестрой. Нина с ребёнком, Фелицата с ребёнком, Катя с ребёнком. Но когда Катя с яростным плачем развенчивала горестную перспективу счастья безмужней молодой мамочки («Молодой – по сравнению с вами так уж точно молодой!»), Нина тут же перебегала на её позиции и страстно желала для своей доченьки полной семьи! Полной-преполной!

Поскольку Катерина была атеисткой, жупел греха её не пугал, а больше матери Фелицате крыть оказалось нечем. Неожиданно пришла на помощь перебежчица Нина, которая робко заикнулась об огромных деньгах. Которые хорошо бы из больницы забрать – и истратить с пользой. И раз Катя так легко от них отказывается, то с пользой для её близких.

– На курорт поедем, Катенька!

– На Святую Землю! Там море близко!

– Хочу на море, мамочка, хочу на море, на море…

Упомянув Святую Землю, мать Фелицата снова стала пугать грехами убийцу благополучного будущего родственников. После нескольких приступов рыданий Катерина бессильно обмякла, неуверенно и покорно сказала «да».

И вот в кабинете юриста клиники, занимающейся искусственным оплодотворением, устроилась на диване в ряд группа из четырёх человек. В центре группы, придерживаемая с двух сторон за руки, сидела насупленная Катя с видом мученицы.

Юрист вытащил Катины документы, участливо спросил, всё ли в порядке, похвалил Катю за такую жизнерадостную, многочисленную и сплочённую группу поддержки.

Не оценившая шутки Катя перевела взгляд с встревоженного лица матери на суровую физиономию тётки и, проигнорировав испуганные глазёнки Савелия, уставилась на портрет младенца. Подобными портретами были увешаны стены кабинета. Позитив пухлой младенческой ряшки был невыносим.

– Ну, тогда подпишите вот здесь – и проходите в процедурный кабинет, там вас ждут, – обратился к Катерине юрист, подталкивая поближе документы.

Катерина пялилась на портрет и молчала. Юрист с вопросом посмотрел на её мать. Нина несмело обратилась к Кате:

– Катенька, ты слышишь?

– Ну ЧТО, мама?! – дёрнула плечами Катя.

Юрист вздрогнул.

– Ты иди, наверно… – проговорила Нина.

– Куда идти?!

– Ну… Куда скажут… В процедурный…

– И что делать?

– Что делать? Эту… Подсадку. Ребёночка. Ты же решилась, да?

– НЕТ!!! – Катя вскочила, сбросив с себя руки матери и тётки. – Нет! Не хочу я всё равно делать никакую подсадку!

– Не хотите? – Юрист выронил пачку листов договора, несколько штук слетели на пол, за ними юркнул Савелий.