Алина Жарахина "Сценарий известен"

– Я, я забыла про неё. Но я сейчас попрошу Ганса отнести это, извините, гер Ленц!

Пока фрау Лизбет, заикаясь от робости перед своим господином, объясняла причину промаха, Ленц обдумывал идею, которая внезапно пришла ему в голову. Он давно не доверял этой женщине, ему казалось, что она неусыпно следит за ним и, возможно, даже доносит на него куда надо, а если ещё не донесла, то рано или поздно донесет. Тем более Ленцу было, что скрывать от своего руководства: последние полгода он неплохо зарабатывал на заключенных, отдавая их в аренду местным фабрикантам. По документам эти люди числились умершими. Деньги, которые он получал от этого выгодного для промышленников предприятия, он, разумеется, присваивал себе. Никто, кроме ближайшего окружения Ленца, не знал об этом, но со своими сообщниками он неплохо делился, поэтому в отношении них опасений не было, а вот эта услужливая и скрытная женщина с каждым днём всё больше не нравилась хитрому коменданту. Её чрезмерная угодливость, доходившая до абсурда, всегда переходила в лицемерие, оно меняло выражение лица, интонации и тембр голоса и даже сутулило от природы могучие квадратные плечи женщины.

– Не надо. Оставь её. Принеси воды и хлеба. Если выживет, будет помогать тебе по хозяйству. Насколько я помню, она знает немецкий, – сказал Ленц и смутился от последних слов. Он взял пустой мешок, сел на корточки и прикрыл девушку, ловя себя на мысли, что ему неприятно, если кто-то другой, кроме него, будет видеть её наготу.

Фрау Лизбет была не в восторге от этой идеи, она как будто поняла, что от неё хотят избавиться. Такое положение вещей её пугало.

– Не стоит, гер Ленц. Я и сама прекрасно справляюсь. И потом у нас есть Ганс, он отлично мне помогает.

Комендант пытался припомнить, сколько дней здесь лежит эта русская, среди вереницы женщин, прошедших в последнее время через его руки, она запомнилась Ленцу своей странной выходкой. Гёте, песенка про розу, да, это была она, в этом не было никаких сомнений, и она была у него три ночи назад. Судя по изможденному виду пленницы, она давно была без сознания.

– Принеси воды! – снова громко с яростью прокричал комендант. Он догадался, что его экономка сейчас сделает всё, чтобы эта девушка не выжила, но то ли оттого, что он желал насолить этой вредной тётке, то ли по другой причине, ему захотелось, чтобы пленница непременно осталась жива.

Женщина вернулась с ковшом воды, сама не понимая, зачем он понадобился коменданту. Неужели он собирается её выхаживать? Проще было сдать её в лагерь, где её при первой же поверке отсортируют и, если нужно, умертвят инъекцией фенолина. Так они с Гансом обычно и делали.

– Сегодня прибудет новый эшелон, – как будто невзначай сказала фрау Лизбет. Ленц понял намёк женщины – она раздражала его всё больше. Поймав на себе его бешеный взгляд, экономка испугалась, что взболтнула лишнего, и замолчала.

Тем временем Ленц приподнял голову пленницы и стал поить её из ковша. Несколько холодных капель попало в воспаленный рот девушки. Тело оставалось неподвижным. Это как будто разозлило палача, и он с раздражением бросил безжизненную голову на пол… В этот момент последние капли жизни покидали Ирину.

6

Лежа на полу в подвале коменданта, Ирина давно потеряла счёт времени. Она то на короткое время приходила в себя, то снова отключалась. В эти долгие периоды её затуманенное сознание бродило по закоулкам памяти, отыскивая в ней малозначащие фрагменты из жизни двадцатилетней студентки. Вот она видит себя пятилетней девчонкой. Ирочка лежит в постели и болеет, уже несколько дней у неё высокая температура, и все домашние окружили её своей теплотой и заботой. Жалея ребенка, родители во всём потакают своей девочке, а она, поняв это, хитро пользуется и беспричинно капризничает: то не хочет принимать лечебные порошки, то отворачивается от ложки с кашей. У неё снова жар, она хочет пить и просит об этом свою мамочку, но мама как будто не понимает её просьб, а у маленькой Иры уже нет сил говорить, она в бреду, жар застилает ей глаза, сознание уводит куда-то…

Вот первокурсница Ира возвращается домой после первой сессии, она сдала всё на одни пятерки, её переполняет счастье, которым хочется со всеми делиться. Ей кажется, что если счастлива она, то все непременно тоже должны быть счастливы. Навстречу ей идет Андрей Лебедев, парнишка из соседнего подъезда. Он давно и безнадежно влюблен в Иру, ещё со школы. Но она непреклонна. Вот и теперь она опускает глаза, здороваясь с ним, как будто чем-то провинилась перед этим странным мальчиком. Она ощущает к нему жалость, как к больному, который потерял важный орган и на всю жизнь стал калекой. Ей совершенно не нужна его любовь, она не просила его о ней, ничего не делала для того, чтобы он полюбил её, но он настойчив в своих чувствах. Проходя мимо него, Ира мысленно умоляет его не останавливаться, не мешать её счастью, но он не может пройти мимо. Вот он берет её за руку, уводит в красивую комнату с горными пейзажами на стенах и фиалками на подоконниках. Он долго говорит о своей любви, а она молчит и ничего не может сказать, её губы как будто сковал паралич. Она мычит, пытаясь что-то выговорить, но вдруг Андрей Лебедев ударяет её своим большим тяжелым кулаком, она падает, а он пинает её, и зловещая улыбка палача появляется на его доселе кротком лице, похожем на готического ангела…

Вот Ирина в Севастопольском госпитале. Она оказалась здесь случайно, она не медработник, но внезапная воздушная атака, застигнувшая девушку на крымском побережье, заставляет её помогать переносить истекающих кровью раненых. Она видит их искалеченные металлом тела, их оторванные конечности и рваные раны. Её мутит от страшного вида крови, но она не может бросить людей и убежать. Они долго заносят раненых в госпиталь, все палаты и коридоры переполнены, уже некуда располагать больных, а искалеченных людей становится всё больше и больше. Ирина без сил падает на лестнице и вдруг видит, что это её тело всё искалечено рваными ранами и синяками, она просит о помощи, но никто её не слышит, никому нет до неё дела. Её мучает страшная жажда, с лица катится пот, который она слизывает с горячих губ…

Очнувшись на короткое время, Ирина стала оглядывать помещение: всё тот же подвал с мешками, она лежит на полу, тусклый включенный свет больно режет глаза, он наполняет комнату грязно-желтым цветом. Каждая клеточка тела, словно тяжелым свинцом, налита болью, её так много, что невозможно точно определить источник. Каждый вдох заставляет продумывать свою глубину, потому что слишком глубокий, полный разрывает грудную клетку невыносимой болью, а легкий, поверхностный заставляет задыхаться. Ирина совсем плохо видит, трудно сфокусировать взгляд, от истощения перед глазами постоянно мелькают сине-фиолетовые круги. Тяжелейшими усилиями ей удается разглядеть недалеко от себя алюминиевый ковш с водой и кусок хлеба. Тут Ирина понимает, как сильно ей хочется пить. Всё на свете она бы сейчас отдала бы за глоток воды из этого ковша. Но для этого нужно встать, а на это совсем нет сил. Дикая жажда сменяется тупым безразличием, Ирине кажется, что она растворяется в бетонном полу, на котором лежит.

«Ну и пусть!» – думает она.

Теперь её зрение как будто вернулось к ней. Она всё хорошо видит, но видит всё сверху, видит саму себя со стороны.

«Неужели я умерла? – думает Ирина. – Как хорошо и совсем не страшно». Она видит, что девушка на полу приподнимается и тянется к ковшу с водой. Ещё немного и… ковш в её руках. Она припадает губами к воде. Она жадно пьет, но тут снова сознание покидает её, ровный красный туман застилает взор… Она ничего не чувствует, ничего не видит, ни о чём не жалеет.

7

Молодой организм взял своё, и Ирина выжила. Ещё несколько дней её не трогали и только молча раз в сутки приносили еду и воду. Сознание постепенно возвращалось, мысли вставали на свои места. Она вспомнила Севастополь, куда она в августе 41-го приехала по просьбе больной сестры: нужно было забрать племянника к себе в Москву. Вспомнила, как путь назад был отрезан, как они почти в течение года пытались выживать в перерывах между вражескими воздушными атаками, как эти перерывы становились всё короче и короче. Потом небо превратилось в одну черную зловещую тучу, то и дело изрыгавшую из себя боевые снаряды. Первый робкий страх сменился ужасом, от которого постоянно хотелось кричать и плакать, но и крик не помогал. И вдруг всё разом стихло, бои прекратились, Севастополь был сдан немцам, на руках у Ирины лежал мертвый трехлетний племянник.

Потом была долгая дорога в плен. Ужас сменился безразличием. На её глазах умирали люди, которым она ничем не могла помочь. Это первую смерть от вражеской пули было тяжело принять: как можно стрелять в больного безоружного человека. Вскоре Ирина поняла, что у палачей нет никаких нравственных человеческих законов, единственная их цель – довезти их до лагеря как можно скорее. Больные и слабые в трудовом лагере не нужны, они лишь мешают и отвлекают на себя внимание. Их посадили в вагон для перевозки скота, они и были тем самым скотом, который везут на бойню. Некоторые женщины ещё на что-то надеялись – Ирина никаких иллюзий на счёт своих врагов не имела. Потеряв счет времени, бесконечными днями и ночами, пока их везли в неизвестном направлении, Ирина про себя читала наизусть стихи, мнила себя героиней любимых романов Александра Дюма и не осознавала происходившее вокруг. С тех пор сознание то включалось, то выключалось, она путала сон и явь, реальность и вымысел, не желая признавать и принимать действительность. Поэтому воспоминания были словно выхвачены из какой-то чужой, не её жизни. Зимой (по краям дороги были сугробы) их привезли в лагерь, тюрьму, где они должны были работать, пока не умрут. Правее от ворот, на другом берегу озера, покрытого коркой льда, возвышалась католическая церковь. Когда пленниц овчарками загоняли в лагерь, Ирина постоянно оборачивалась на эту церковь, старалась разглядеть крест, возвышавшийся над небольшим городком и озером, притаившимися посреди леса. Но сначала скрылись церковные стены, потом свод купола, всех дольше виднелся крест – символ спасения всего человечества от мук ада. Тяжелые ворота лагеря закрылись за их спинами, крест пропал за надзирательными вышками и колючей проволокой, начинался ад…

Потом подвал, страшный звериный взгляд немца, бесконечная мучительная ночь с унижениями и побоями, снова подвал, ковш с водой… Осознав произошедшее, Ирина всё больше терзалась мыслью, что лучше было бы умереть, чем вновь пройти через такое. Зачем она осталась жива? Неужели ещё не выпила всю чашу страданий, ей уготованных?

Как будто почувствовав, что сознание пленницы вернулось к ней, палачи дали о себе знать. Женщина-немка с жирными икрами, служившая экономкой в доме лагерного начальника, вошла и объявила, что Ирина теперь будет выполнять в доме всю самую грязную работу. Затем снова ледяная помывочная, унижения, звериные окрики и унизительное откровенное платье, с трудом прикрывающее грудь…

Но ворчливая экономка фрау Лизбет сильно преувеличивала низость работы, которую Ирина должна была выполнять в резиденции гаупштурмфюрера СС Йохана Ленца. Она всего на всего стала личной горничной надзирателя. В её обязанности входила ежедневная уборка, обслуживание за обедом стирка и глажка белья грозного хозяина резиденции. В первый день своей «новой работы» Ирина даже ни разу не столкнулась с ним, Ленц уехал в Берлин на концерт симфонического оркестра. Тщательно убрав весь дом, девушка, несмотря на ещё не зажившее от побоев тело, позволила себе слабую призрачную надежду на что-то. Чем было это что-то: сохранением жизни, возможным освобождением или счастьем, она боялась осознавать, потому что слишком велик был риск разочароваться.

Утром следующего дня после тщательной уборки кухни она получила приказ отнести горячий кофе в ту самую спальню с фиалками на окнах и горными пейзажами на стене. Услышав это от экономки, Ирина замерла. За тонким хлопком её платья быстро забилось сердце, к голове прилила кровь.

– Сколько раз тебе нужно говорить! Иди и отнеси кофе геру Ленцу! Или пойдешь рубить лес!

Девушка схватилась за поднос и быстро направилась вверх по лестнице. Ритм её скорых шагов вторил мерному биению сердца. Минута снова растянулась во времени. Подойдя к двери той самой комнаты, Ирина робко постучала. Послышался знакомый страшный голос. Ленц, как обычно по утрам, был не в духе. Он стоял у распахнутого окна и курил, медленно затягиваясь дымом сигареты. Морозный воздух обжигал его голое по торс тело. Сегодня к привычной утренней злости примешивалось чувство зависти и досады: вчера на концерте симфонического оркестра, куда поехал Ленц, солировал его сокурсник по консерватории Гельмут Винкельманн. С детства неравнодушный к чужим успехам, комендант всё утро терзал себя чужой славой. Превосходно сыгранный «Медленный вальс» Штрауса не давал ему покоя. Всю дорогу до лагеря он пропевал про себя знакомые ноты, а пальцы сами собой шевелились в нужном порядке. Он долго не мог уснуть: ему всё виделся роскошный зал концертхауса, переполненный партер и рафинированная публика. Сон не подарил успокоения. Утро начиналось с той же злости и досады.

Когда Ирина вошла, комендант даже не обернулся. Слишком ничтожной казалась ему вся эта суета в сравнении с той музыкой, которую он вчера слушал. Девушка долго стояла, не зная, куда примостить поднос с чашкой: прикроватная тумба была завалена книгами. Наконец собравшись с духом, она спросила:

– Простите, где можно оставить ваш кофе?

Ленц обернулся, ещё погруженный в свои размышления. Он как будто не слышал вопроса. Потом подошёл и взял с подноса чашку. Ирина облегченно выдохнула, порываясь идти.

– Стой!

И снова холодок страха прошёлся по спине пленницы.

– Как тебя зовут?

– Ирина, – тихо, но уверенно ответила она. Ленц не сводил с неё любопытных глаз. Его забавляло видеть страх в глазах людей. Вот он сейчас подойдет поближе, и этот страх яснее обозначится в зрачках человека. Коменданту нравилось давать человеку надежду и тут же нравственно его опрокидывать. Увидев знакомое выражение животного ужаса, он сел в кресло, и довольная ухмылка пробежала по его лицу:

– Можешь идти… – лицо девушки просияло облегчением, – хотя нет, останься! – он подошел к Ирине и швырнул её на кровать…

Странно, но даже в самых нечеловеческих условиях, где нет возможности жить, где само существование теряет всякий смысл, жизнь продолжает идти своим установленным чередом. Своим чередом она шла и в лагере, и в резиденции коменданта. Человек удивительно быстро приспосабливается к любой жизни, привыкает ко всяким условиям и соглашается играть по предложенным правилам, как сиротливое семечко, прибитое ветром в щель между камнями, рано или поздно распускает свой бледный печальный цветок, несмотря на отсутствие почвы, воды и солнца. Не было выбора и у Ирины. И теперь каждый день приносил свои неудачи, проблемы и мелкие радости. Находясь в плену у коменданта, девушка отыскивала свои мелкие радости в выполнении ежедневной работы, со вкусом обставленный дом Ленца доставлял ей эстетическое удовольствие. Девушке нравилось, что после её трудов всё сияло свежестью и чистотой, вещи стояли на своём месте в том строгом порядке, который требовал от них строгий владелец. Ирина не испытывала голод и жажду, она не мёрзла, и даже холодный бетонный пол, на котором она спала, не доставлял ей сильных неудобств. И только насилие и побои со стороны коменданта были той неизбежной расплатой за более-менее сносную жизнь.

Ежедневно по утрам и вечерам мимо резиденции коменданта проходила длинная вереница лагерных узников, и Ирина каждый раз припадала к окну, как будто магнитом её манило вновь посмотреть на лица обреченных женщин, и тогда сердце её сжималось от боли и страдания за них. В любую погоду одетые в полосатые хлопковые платья с деревянными колодками на ногах, эти женщины виделись ей теми праведницами, претерпевающими свои крестный путь. В такие минуты к боли и страданию в сердце девушки примешивалось чувство вины по отношению к ним. Как будто кто-то из них теперь проходил её крестный путь, пока она здесь выполняет самую низменную женскую функцию. Какими чистыми и святыми казались ей эти женщины! Какой грязной и жалкой ощущала она себя! Порой Ирина думала, что была недостойна вместе с этими обреченными женщинами пройти такой же путь страданий, что даже страдания даются избранным людям с чистыми душами, что даже смерть нужно заслужить. Глядя на эти измученные тяжелой работой и холодом тела женщин, Ирина на время забывала о своих страданиях, о синяках, вечно ноющем сломанном ребре и постоянном страхе от одного взгляда её палача. Перед лицом чужих страданий человеку постоянно кажется, что он не в самом плохом состоянии, и жалость сострадающего сердца по отношению к другим людям застилает свою боль…

Конечно, она непременно должна была быть там, с этими узницами, идти с ними, утопая деревянной обувью в густой грязи, мокнуть под дождём, делиться куском лагерного хлеба, но так уж вышло, что она оказалась по другую сторону. Ирина теперь навсегда отделена от этих людей, и если даже они узнают о её существовании, то она будет позорным клеймом на репутации всех женщин. Узники будут считать её предателем, своим врагом, потому что она живёт в доме их палача, потому что не мокнет с ними под дождём, не мёрзнет в лагерных бараках и не провожает на расстрел обреченных. Наверное, Ирина должна была собрать всю ненависть, которая появлялась в ней, как только враг заносил над ней свой тяжелый кулак, и убить его, тем самым искупив вину перед узницами. Но как бы она ни старалась, она никогда не смогла бы сделать это, потому что, в отличие от своего палача, она, женщина, была рождена не для убийства, а для создания новой жизни.

Тем не менее, каждый новый день преподносил пленнице новые уроки и ставил перед ней всё новые задачи, главной из которой была неоднозначная фигура лагерного коменданта. То ей казалось, что Йохан Ленц – психопат, сбежавший из клиники, то он виделся ей диким зверем, с головой утонувшим в своём скотстве, то она видела в нём просто несчастного и потому злого человека. Поступки важного гаупштурмфюрера были странны и нелогичны: он днём мог читать наизусть стихи, а ночью с ужасающей жестокостью избивать новых пленниц. Единственное, в чём Ирина никогда не сомневалась, так это в том неконтролируемом чувстве страха, который внушал ей этот человек. И как ни старалась она победить в себе этот страх, как ни храбрилась и не уговаривала себя не бояться и победить в себе это малодушие, сердце её снова замирало под этим властным и ненасытным взглядом.

В тот день к Ленцу впервые за это время приехала женщина. Её привезли в красивой черной машине. Она важно ступала по парадной лестнице, направляясь к двери. Под небрежно накинутом меховым манто своей упругой белизной сияли прекрасные плечи. Она смело и решительно вошла в дом коменданта. Ленца ещё не было дома, когда она, расположившись в кресле его гостиной, с невероятной женственностью и грацией брала с подноса чашку горячего шоколада, который принесла ей Ирина. С неподдельным интересом пленница наблюдала за гостьей, её удивляло в ней всё: от неестественно длинных накрашенных ресниц до невероятной смелости, с которой она сама, по своей доброй воле вошла в этот дом.

Комендант пришёл через час после её приезда и был явно не рад своей гостье. Подошедшая за новыми распоряжениями Ирина увидела привычное выражение злости и презрения на его лице. Ещё больше он был раздосадован тем подчеркнуто смелым поведением гостьи, которая подошла и на глазах у прислуги поцеловала его. Несмотря на растущее раздражение, Ленц скривил самодовольную улыбку.

– Чем я обязан позднему визиту столь важной особы? Неужели ваш именитый театр даёт представление в нашей убогой дыре? – с иронией спросил он женщину.

– Ты, как всегда, не отличаешься любезностью. Хотя бы ради приличия сделал бы вид, что рад меня видеть, – тем же тоном ответила гостья.

– Я и делаю вид, что рад. А… Виноват, у меня плохо получается. Ну уж извини, Иоганна, господь не даровал мне столь восхитительных актерских способностей.

Колкие фразы коменданта стали менять выражение лица женщины. Смелость как будто покидала её, она сидела и не знала, что сказать: продолжать этот ироничный фарс или начать говорить о деле.

– Кажется, я уже говорил, что очень польщён вашим визитом, но не могли бы вы мне прояснить его цель, – важно продолжал Ленц, а потом с металлом голосе добавил. – По-моему, в наших отношениях давно всё ясно.

– Да уж! Яснее быть не может. Ты променял меня на эту деревню. Я не узнаю тебя, Йохан! Как ты можешь жить в этой дыре, среди отбросов общества? Где твоя любовь к искусству, мечты о блестящей карьере музыканта? Как можно было променять всё это на страшный лагерь? Говорят, у вас тут каждый день убивают людей! Это просто омерзительно, что ты можешь принимать в этом во всём участие! – Иоганна говорила эмоционально и сбивчиво, быстро переходя с одного на другое. – Ты же обещал мне, что как только заработаешь денег, покончишь со всем этим! Я не могу тебя вечно ждать! Я старею! – многое из всего, что она сказала, гостья говорить не хотела и поэтому неожиданно осеклась.

– Что ты хочешь от меня? Ты продаешь себя в обмен на главные роли, я продаю себя в обмен на… – Ленц задумался, – на власть. Я же не лезу в твою жизнь! – последнюю фразу он не произнёс, а выкрикнул так, что её было слышно на служебной лестнице. Потому Ирина долго не решалась войти в гостиную и сказать, что ужин готов.

Гостья тоже всё больше раздражалась:

– Да как ты смеешь?! Думаешь, я не знаю, что ты водишь сюда грязных шлюх?

Ирина боялась, что кто-то подумает, что она специально подслушивает разговор коменданта и поэтому вошла в гостиную.

– Господин комендант, простите, я лишь пришла сообщить, что ужин готов, – робко, стараясь не обратить на себя внимание гостьи, произнесла пленница. Но ни Ленц, ни его гостья ничего не слышали. Они тонули во взаимных упрёках и оскорблениях.

– Да ты посмотри на неё! Думаешь, я верю, что она тебе только ужины приносит! – кричала актриса, показывая на Ирину. – Для ужинов ты вырядил эту грязную девку в такое платье?!

– Да эта грязная девка в сто раз чище тебя, потаскуха! И приехала ты сюда только потому, что теперь я не кажусь тебе бедным неудачником! Пошла вон! – закричал он и замахнулся на женщину. Та зажмурила глаза, ожидая удара, но Ленц опустил руку.

– Ты ещё пожалеешь об этом! Я всем расскажу, чем ты тут занимаешься! – кричала незваная гостья, выбегая из дома…

8

Сегодня в ещё не проснувшейся голове Володьки сквозь дурманящую сонливость, когда ещё смутно различаешь ночные фантазии и явь, зародилась мысль об Ирине. И кто сказал, что источником любви является сердце человека? Может быть, это придумали женщины? Володькино чувство зарождалось в голове с неясных обрывочных и коротких мыслей о девушке. Но постепенно мысли эти разрастались и наполнили собой всё пространство его мужского скептического мозга. Весь день его терзало чувство вины от своей неуклюжести, никогда Володька не был дипломатом, всегда рубил правду-матку, из-за чего, правда, часто страдал, но и был уважаем своими солдатами на фронте. С девушками двадцатишестилетний лейтенант тоже не отличался деликатностью. И вчера, как медведь в посудной лавке, испортил своими резкими высказываниями впечатление о себе. Да и Ирина была девушкой необычной, некий ореол загадочности окружал её хрупкий образ, и Володька, к своей досаде, никак не мог разобраться в причинах её скрытности. Что-то печальное томилось в глубине её больших светлых глаз, которые будто жили не внешней жизнью, а пребывали где-то далеко, за границами его, Володькиного, знания.

Был шестой час вечера, когда быстрые ноги Володьки принесли его в дом культуры. Он ещё сам не придумал, зачем он туда идёт, к кому, собственно, идёт и что будет говорить. В этот день на сцене показывали представление самодеятельного студенческого театра. Играли «Грозу» Островского. Володька ворвался на галёрку, когда Катерина произносила свой предсмертный монолог. В зале было много свободных мест. Увидев Константина в своём любимом кресле, Володька плюхнулся рядом.

– Привет! – бодро поприветствовал он своего приятеля, но тот сделал вид, что очень увлечён действием на сцене и ничего не ответил. Володьке ничего не оставалось, как тоже уставиться на молоденькую актрису.

– Ты зачем пришёл? – как-то грубо шепнул Константин, когда монолог закончился. Удивленный таким резким приветствием, Володька не нашелся, что сказать.

– Не ходи к ней больше… – твердо и как-то высокомерно продолжал художник, – ты не думай, я так говорю не потому, что сам на неё виды имею, ты сам прекрасно знаешь, как я к женщинам отношусь. Просто не твоё это… Понимаешь? – неторопливо произнёс он и снова уставился на сцену. Артисты стали выходить на поклон, зрители аплодировали, кто-то даже подбежал к сцене, чтобы подарить Катерине цветы.

Константин был человеком высокомерным и себе на уме, и Володька всегда чувствовал, что тот общается с ним с неким снисхождением, как будто делает одолжение. Конечно, он художник, занимается искусством, всю свою жизнь посвящает важному ремеслу. Такие мирские проявления жизни, как женщины, друзья, заработок, его не интересуют. Он как монах, трепетно молящийся лишь одному Богу, и потому людей, не посвященных в это таинство создания настоящего произведения, он не воспринимал как равных себе. Пусть сейчас они что-то значат в этой жизни, их кто-то любит, кто-то в них нуждается, но в вечности они, со своей мирской суетой, не останутся, и только он, испытывающий совершенное презрение к славе и признанию, останется, ибо всё смертно и только искусство вечно.

Искупав молодых артистов в овациях, зрители стали расходиться. Володька сначала тоже рванулся уйти, но потом оскорбленное самолюбие стало брать верх, выдержка и самообладание стали покидать его.

– Это ты что ли решил, что не моё? – громко, с вызовом сказал он, и это был не вопрос, эта фраза имела ту типичную интонацию, при помощи которой часто мужчины пытаются доказать своё превосходство над соперником.

– Да ты же ничего не знаешь. Шёл бы ты лучше к своим грудастым, мало что ли у тебя их? – Константин тоже говорил громко, пытаясь перекричать шум в зале, но абсолютно спокойно, как будто на самом деле предмет спора его совсем не волновал. Этим спокойствием он ещё больше злил Володьку, который заводился с пол-оборота.

– Мало-немало, не твоё собачье дело. И чего это я такого не знаю? Ты, Шишкин недоделанный? – даже столь резкое высказывание нимало не смутило Константина и не вывело его из равновесия.

– Ты ведешь себя, как школьник! – хладнокровно заметил он. – Ирина прошла через плен. У неё всё не так просто!

– А может, это ты всё усложняешь? У тебя всё сложно, у неё всё сложно. Любите вы, художники, тумана на всё наводить, – Володька рванул с места и быстрым уверенным шагом вышел из дома культуры.

Наверное, нужно было идти домой, чтобы успокоиться, прийти в себя. В сущности, ничего такого не произошло. И с чего это Константин решил, что он предъявляет права на эту девушку? Подумаешь, один раз до дома проводил. Но чем дольше он так рассуждал, тем совестливее ему становилось оттого, как он сейчас неискренен с самим собой. Впервые после расставания с Ниной внутри него стала зарождаться симпатия, как будто кто-то щекотал внутри него пушистым перышком каждый раз, как только он вспоминал об Ире…

С Ниной он познакомился в 42-м, когда после учебки, перед отправкой на фронт, на несколько дней приехал в Москву. Она поразила его своей красотой и прямолинейностью: умная и смелая, уверенная в своей привлекательности, она сама подошла к нему в парке, где шумно и весело их компания праздновала проводы ребят на фронт. Потом были 2 года переписки. Сначала письма были нежными и трогательными, Володька с молодой горячностью ждал их и помногу раз перечитывал там, на передке. Может быть, если бы не война, не было бы в нём этой сентиментальной нежности, но в то время душа, привыкшая к жестоким боям и огромным потерям, требовала чего-то такого романтичного. И вот они, Нинины письма, её ожидание как будто хранило Володьку под пулями, даже когда он за грубость в отношении полковника попал в штрафбат. Потом тяжёлое ранение, ампутация, госпиталь. Письма становились всё реже, и уж не было в них прежних «люблю, скучаю, жду, мой любимый Володька». Как внимательно он перечитывал эти строки, чтобы где-нибудь между них и в оборотах речи отыскать былую нежность, но в них не было и следа прежних чувств. Потом возвращение, её холодное, ничего не выражающее лицо, будто он не оправдал её надежд. Володька не тратил время на долгое выяснение отношений, его унижало чувство жалости, которое испытывала к нему Нина теперь, спустя два года искренней переписки. Конечно, она ожидала увидеть победителя, взводного, который смело водил людей в атаку, бил в морду полковника, кровью искупал свою вину и брал одну высоту за другой. А приехал к ней обычный, неопытный в любовных делах нерешительный лейтенантик с обрезанной рукой. Он ничего не видел, кроме войны, и вне этой войны был каким-то никчёмным, жалким, не приспособленным к жизни. Без средств к существованию, живя на одну пенсию, он долго и мучительно размышлял, как жить дальше, прикладывался к бутылке и не хотел поступать в институт. Долго не терзаясь ненужными сомнениями, он просто перестал ходить к Нине и звонить ей. Она, видимо, всё поняла и не искала с ним встреч. Вот и вся любовь. Долго ещё Володька дулся на неё, на себя, на жизнь, но потом всё как-то само собой отлегло, отпустило, и теперь лишь щемило за грудиной при воспоминании о ней.

Выйдя из дома культуры злой на самого себя, Володька снова не пошёл домой. Он отправился в пивную на Сретенку. Там всегда собирались бывшие фронтовики, судачили о жизни, вспоминали свои подвиги и, как Николай Ростов после Шенграбена, во много крат преувеличивали былые заслуги. Все эти люди будто скучали по войне и, часами просиживая за липкими, пропахшими пивом и рыбой столиками, говорили о ней, как о чём-то привлекательном, героическом, хотя в глубине души каждый знал, что война – это не развлечение и тем более не геройство, война – страшная необходимость, в которую их поставила жизнь, выбрав именно это поколение в качестве её живых участников. Посидев там с час, пропустив пару кружек пенного напитка, Володька вышел с твердым решением во что бы то ни стало поговорить с Ириной. Нужно действовать смело и решительно. Говорят, женщины любят решительных мужчин. Он направился к ней, хотя точно не знал адреса. Если они сейчас гуляют с Константином, то ему удастся перехватить её в подъезде. Володька ещё не придумал, что скажет Ирине, как будет говорить с ней, но идти домой ему не хотелось.

Спустя сорок минут он был на месте, вошёл в парадный, стал оглядываться по сторонам. Как жаль, что он не спросил про этаж и не приметил её окон. Его мучила досада, что он, взрослый мужчина, фронтовик, сейчас сидит в чужом подъезде чужой, почти не знакомой ему девушки, как какой-то мальчишка, и на что-то надеется. Он выбрал местом дислокации площадку между первым и вторым этажом, чтобы не пропустить Ирину, на каком бы этаже она ни жила. Почему-то он был уверен, что она ещё не дома. Тяжелый день, прошедший в сомнениях, метаниях и беготне дал о себе знать, и Володька уснул сидя на полу, прислонившись о холодную отштукатуренную стену подъезда. Сколько прошло времени в этом забытьи, он не понял. Из сна его вырвал громкий скрип двери парадной. Он очнулся с твердой мыслью идти домой и больше не заниматься подобной ерундой: он давно вырос и пора прекращать делать глупости, и так до сего времени они доставляли Володьке одни неприятности. Пока он так думал, в дверь вошла Ирина, стуча каблучками своих туфель. Она быстро стала подниматься по лестнице плохо освещенного подъезда. Володька преградил ей дорогу, встав на пути. Ирина вскрикнула от неожиданности.

– Простите! Ради всего святого простите меня! Я не хотел вас испугать, – вполголоса стал извиняться молодой человек.

– Что вы тут делаете? – шепотом отозвалась Ирина, и в голосе её, как показалось Володьке, прозвучала радость: то ли оттого, что перед ней не вор и не грабитель, то ли оттого, что перед ней именно Володька и она рада его, Володьку, видеть.

– Я даже не знаю, как сказать. Хотел вас увидеть, поговорить с вами, – ответил он, вглядываясь в лицо девушки, чтобы понять что-то по выражению глаз прежде, чем услышит слова, которые, скорее всего, будут содержать то, что они должны содержать, и не будут являться правдой. Он увидел реакцию Ирины, и остался ею вполне доволен, но слов долго не было, хотя они уже должны были быть, молчание становилось неудобным.

– Пойдёмте, поговорим, – наконец сказала она. Теперь замялся Володька: напрашиваться в гости к девушке не входило в его планы.

– Что же вы смутились? Или вы можете только пугать девушек по подъездам? – она иронично улыбалась. – Не бойтесь, я живу одна и покушаться на вашу офицерскую честь не собираюсь.

– Ну, тогда ладно, – весело отозвался Володька в том же ироничном духе.

Ирина жила на пятом этаже в просторной двухкомнатной квартире. Они прошли на кухню. Ирина засуетилась возле стола, стараясь чем-нибудь попотчевать незваного гостя.

– Вы знаете, мне даже угостить вас нечем. Разве что чай с пряниками, но они жёсткие и черствые.

– Не суетитесь. Я неголодный, – соврал Володька, хотя его живот давно урчал и требовал пищи, – разве что чаю выпью.

– Договорились, – и она стала доставать чашки с блюдцами с верхней полки, где, видимо, хранилась посуда, предназначенная для гостей и особых случаев. Пока она тянулась за приборами, Володька не сводил глаз с её стройной поджарой фигуры, тонкой талии, перетянутой ремешком, и бедер, которые остро выделялись на фоне талии. Молодость давала о себе знать, снова кто-то пёрышком стал щекотать внизу живота. Чтобы как-то отвлечься, Володька переключил внимание на стены и стал изучать узоры на стареньких выцветших обоях.

– Вы совсем одна живёте?

– Если вы про моих родителей, то да. Папа умер давно, ещё до войны, а мама во время войны, когда узнала, что погиб брат, а я попала… – тут она осеклась и замолчала.

– Вы были в плену? – как можно естественнее спросил Володька, делая вид, что он этого ещё не знает.

– Да, в концлагере в Германии, – резко и как-то с вызовом ответила Ирина. Но Володька был подготовлен и принял эту «новость» абсолютно хладнокровно, как будто она только что сказала, что когда-то в детстве училась в музыкальной школе.

– Давайте пить чай, – решил переключиться на другую тему Володька, – не будем о грустном. Это пройденный этап. Мало ли что с кем было во время войны. Всем пришлось несладко. Я вот в штрафбате успел побывать, – с гордостью произнёс он.

– Вы? В штрафбате? Не верю, – удивилась Ирина, на что Володька даже обиделся.

– А почему это я не могу быть в штрафбате? Вы не думайте, что я такой маменькин сынок. Я почти два года в пехоте взводным на передовой служил, пока не ранило, – тут он взмахнул обрубленной рукой, – и в штрафбат попал за неподчинение высшему руководству. Это мы тут, в мирной жизни, все какие-то неуклюжие, а там я был ого-го! – с иронией продолжал он.

Конечно, Володька хотел спросить у Ирины, как там было, у немцев, но, зная, что не любят пленники рассказывать о заключении, что эта тема для них находится под запретом, удержался от расспросов. Даже Константин так толком ни разу не рассказал своим приятелям о лагере, всё как-то отмалчивался, избегал неудобных вопросов, и только картины с изображением изможденных заключенных в полосатых робах говорили сами за себя.

Долго продлился кухонный разговор молодых людей. Он был ни о чём и обо всём сразу. У Володьки впервые за послевоенные годы возникло ощущение чего-то чудесного и светлого, но хрупкого и невесомого, как бабочка. Он боялся спугнуть это чувство, хотел удержать внутри себя как можно дольше. Но разве удержишь насильно бабочку, примостившуюся на весеннем цветке, не обломав её хрупкие крылышки и не стерев с них воздушную пыльцу?

9