– А что вы там пишете все время, Иван Сергеевич? – спросил однажды Макаров. – Вам вроде бы вахтенного журналу вести нет необходимости.
– Так я просто свои наблюдения записываю, – отвечаю, а сам сробел, аж краской лицо залило. – Ваши слова, сказанные в поучение, свои соображения. Разное.
– А для чего?
– Пока не знаю, – говорю честно, – может, потом воспоминания напишу.
– А я так точно напишу! – воскликнул Макаров. – О походе нашем как есть подробно изложу по завершении его. Огромное количество научного материалу собрано будет, да и не только научного. Как же можно без публикации обойтись? А читатели непременно отыщутся. Для человека любознательного и одаренного все интересно и все достойно его познания. Изучение же окружающей моряка стихии не только не вредит военному назначению судов, но, напротив, пробуждая мысль, отрывает людей от рутины судовой жизни.
– Вы сумели так экипаж направить, что всякая невоенная деятельность, то бишь научная, ему не только полезна весьма, но и работается с большой охотой, а это, согласитесь, редкость большая.
– Просто я люблю море и свою работу, а экипаж, смею надеяться, любит меня.
– Это истинная правда, Степан Осипович!
– Что же касается исследований… Понимаете, Иван Сергеевич, океан – это, знаете ли, как женский характер, который весьма непросто распознать порой. Он скрыт, упрятан на неизведанную глубину, до которой не всякий еще добраться сможет. Так и глубины морей, а в особенности океанов, остаются как будто под покрывалом. И каждый раз, когда наблюдаешь спуск в бездну своего батометра для доставления воды, понимаешь: он делает отверстие в этом покрывале. Таких отверстий сделано еще очень немного. То, что видно сквозь эти отверстия, дает только легкое понятие о явлениях, происходящих в глубинах. И нужно еще много и много трудиться, пробивая в разных точках таинственное покрывало, чтобы верно определить общую картину распределения температур и солености воды в разных слоях и сделать правильное заключение о циркуляции воды в морях и океанах.
– Мне представляется, что океан исследовать все же легче, чем женский характер, – осмелился вставить я.
– А знаете, Иван Сергеевич, – вдруг задумался Макаров, – мне кажется, я это сравнение не совсем удачно применил. Для красивости больше. Это все графу Льву Николаевичу Толстому более подвластно, нежели мне, сравнивать. Это он мастер в женских характерах копаться. Мне вот Капитолина Николаевна, жена моя, преданно и нежно служит на протяжении уже шести с лишком лет. Ждет меня отовсюду безропотно, склонности мои разделяет. Сейчас вот Сашеньку лелеет, дочурку вторую нашу. Первую, Оленьку, Господь к себе прибрал…
– Да, я это знаю. Нелегко вам это пережить…
– Мне как раз гораздо легче, чем супруге моей. Понимаете сами – почему. Здесь я, с вами, на «Витязе», и дело у меня большое и сложное. А с делом любую невзгоду жизненную преодолеть можно. Что же до женского характера, да и женских тайн вообще… Мужчины это все выдумали, неспособные женщину увлечь, для оправдания слабости своей.
Я не нашел что возразить, и наш разговор с Макаровым на этом в тот раз закончился.
22 марта 1887 г., 20 часов 45 минут
К вечеру погода резко изменилась. Корвет наш приближался к Ладронским островам, что полумесяцем растянулись на несколько сотен миль с юга на север, как бы опоясывая с востока Филиппинское море и отделяя его от Тихого океана.
Поднялся ветер, который постепенно еще усиливался, а на гребнях волн появились буруны.
– Быть шторму! – сказал капитан 2-го ранга Вирениус, стоя на мостике. – Не пройдет и полутора часов, как стихия накроет нас.
– Ничего, – ответил Макаров. – Мы в октябре на подходе к Лиссабону уже двенадцать баллов имели. Выдюжим!
Он сказал это, а мне вспомнилась фраза Степана Осиповича о том, что всякий корабль – это есть живой организм. И теперь, когда он произнес «мы», я понял: он говорил не только о команде, а о живом организме по имени «Витязь».
Тем временем ветер все крепчал. Была отдана команда зарифить грот, потом и все остальные паруса. Несмотря на то что корвет представлял собой теперь некий полуголый скелет с торчащими в лохмотьях собранных парусов фоком и гротом, с сиротливо рыскающим впереди бушпритом, его кидало из стороны в сторону как щепу.
Сейчас, когда шторм уже миновал и все опасения мои касательно благополучного преодоления стихии давно позади, могу с откровенностью сказать, что испугался я не на шутку. Даже в прошлом году у берегов Португалии было как-то не так боязно мне. Понимаю, что тогда все для меня, молодого лекаря, впервые участвовавшего в кругосветном походе, было внове, неиспытанным и, смею заявить – даже любопытным. Теперь же, после нескольких месяцев плавания, когда я могу уже что-то с чем-то сравнивать, этот новый и весьма сильный шторм изрядно потрепал не только наш корвет, но и мою нервную систему, как и многих, окружающих меня на корабле, – тоже.
Корабль наш, юный, свежий, только построенный, стонал и кряхтел, как древний старец, но еще сильнее стонал и завывал в снастях ветер. Он свистел диким посвистом с такой злобной свирепостью, что мне казалось: еще мгновение, и такелаж станет рваться и стремительно улетать прочь, как осенняя паутина.
Беспрестанно хлестал сильный дождь. Все, кто в это время работал на палубе, давно вымокли до самого нутра. К тому же громадные волны то вздымались выше грот-рея, с жуткой, хищной сноровкой нависая над корветом и обрушивая на него тонны кипящей воды, то падали в бездну, выталкивая на свои могучие гребни несчастный, беспомощный корабль с оголявшимися в такие мгновения килем и винтом.
За горизонт падало солнце. Его практически не было видно, только иногда пробивали грязно-изумрудную толщу воды бронзовые стрелы, оживляли темную бездну, озаряли смертельную пучину да придавали вздыбленным волнам какой-то торжественной, дьявольской красоты. Так мне самому казалось в те жуткие минуты, когда я стоял на палубе, вцепившись обеими руками в бугели фок-мачты. Я понимал, что во время шторма пользы от меня на корабле никакой, а сидеть в каюте и с ужасом вслушиваться в стенания несчастного «Витязя» было тоже выше моих сил. Поэтому я выбрал себе место, где мое присутствие, как я полагал, не будет никому помехой, и молча наблюдал за развитием событий.
И лишь спустя четверть часа, когда дикий вой стихии достиг, казалось, своего максимума, я вдруг заметил, что вовсе не солнце пробивало своими лучами темные и смертельно опасные толщи вод. Это были гигантские молнии, ломаными, корявыми, ослепительно-белыми стволами рассекавшие обезумевшее небо и стремительно падавшие в ревущий океан. Вода под их ударами в одно мгновение вскипала, бесилась, озаренная вспышками невероятной яркости, и снова тускнела, потом чернела до кромешности, будто показывая всем не только свою непреодолимую силу, но и тщетность всякой борьбы и сопротивления.
Однако молодцом, как всегда, держался наш командир, постоянно стоявший на капитанском мостике, а экипаж действовал настолько слаженно, что очень скоро у меня стала зреть уверенность: все и на сей раз обойдется.
Шторм, постепенно набрав огромную силу, бушевал около двух часов, а прекратился как-то неожиданно быстро, почти внезапно, с какой-то необычной природной странностью. Мы будто преодолели некую границу, будто прорвались через невидимую стену в тихую и спокойную гавань, которая шелковой гладью вод встретила наш изрядно потрепанный, многократно раненный, но гордый корабль.
Удивительная метаморфоза, что с нами произошла, несколько озадачивала опытных моряков, в том числе капитана Макарова. Я же воспринял случившееся как подарок свыше за все те мучительные минуты и часы нашей нешуточной борьбы со стихией.
– Странное явление, вы не находите, Андрей Андреевич? – спросил Макаров старшего офицера Вирениуса.
Оба стояли на палубе в насквозь мокрых кителях, без головных уборов. С бороды Степана Осиповича стекали струйки воды. Вирениус же – высокий, стройный, подтянутый, с растрепанными русыми волосами, обычно зачесанными назад, а теперь прилипшими ко лбу, – ответил спокойным, как всегда, сдержанным голосом:
– Я о подобном читал когда-то, Степан Осипович. Сам же вижу впервые, как и вы тоже. Мало ли что в природе бывает.
– Непременно опишу сей феномен, – задумчиво сказал Макаров. – Здесь над этим явлением крепко поразмышлять придется. Что оно такое? Как понять?
– Надобно подпоручику Розанову в журнал наблюдений эту странность записать, – ответил Вирениус.
– Вы полагаете, он сам не догадается?
– Догадается.
– Посмотрим.
…Вскоре Макаров приказал поднять грот, парус какое-то время грузно висел, как мертвый, нехотя выправляясь. С четверть часа он тяжело полоскался на ветру, постепенно высыхая и надуваясь, и вскоре корвет весело заскользил вперед. Еще через какое-то время прямо по курсу показалась земля.
– Штурман, дайте координаты по месту! – скомандовал Макаров, пристально вглядываясь в темнеющий горизонт.
– Семнадцать градусов тридцать три минуты северной широты и сто сорок пять градусов пятьдесят пять минут восточной долготы, – доложил старший штурман Розанов через минуту. – Это, похоже, остров Аламаган.
– Что ж, – сказал Макаров, – это и к лучшему. Подойдем ближе, отыщем возможность встать на якорь с подветренной стороны, там и заночуем. А завтра с утра и остров обследуем, и кораблю надлежащий ремонт дадим.
Глава вторая
1
«Ну вы, конечно, молодцы! Спрятать в подвал – в эту, можно сказать, могилу – дневник прадеда! Это кто ж такое придумал, а? Я вас спрашиваю, дорогие родители. И почему это, папочка, ты решил, что, возможно, мне это будет интересно? Мне это не просто интересно, а – как говорил в свое время Ленин – архиинтересно! Ну вы, честно говоря, даете! Ладно, все. Поругал вас – в кои-то веки было за что. Насчет консервации: мамочка, прости, постараюсь не забывать. Все, целую, ваш Гриша».
Он откинулся на спинку стула, бегло прочитал написанное, потом привычным движением правой руки нажал клавишу Enter, и письмо отправилось в Египет.
Вечерело. Скупое октябрьское солнце давно выдохлось, суетливо скатившись за горизонт. На застекленной лоджии было довольно тепло, даже уютно. Это если закрыть все стороны занавесками и включить бра над старым креслом. Маленькая комнатка получалась, со своим особенным запахом, со своей душой. Еще несколько лет назад Гриша устроил себе такой уголок – для ночного чтения, как объяснял он сам, или для мечтаний, как сетовала мама. Она вообще-то была довольно прагматичным человеком, с недоразвитым чувством собственности, потому что не собиралась удерживать своего единственного сына подле себя, а, напротив, регулярно «пилила» его темой женитьбы. Гриша слушал и улыбался. Тогда мама повышала тон, и сын смущенно отворачивался.
У него была Рита. Она как-то сразу понравилась маме, потенциальной свекрови, что, по статистике, являлось большой редкостью. Была у Гриши в доме всего раз – и понравилась. Гриша встречался с девушкой уже три месяца – срок вполне достаточный для проверки чувств. Впрочем, что значит «встречался»? Виделся чаще, чем с другими своими знакомыми, – так будет сказать правильнее. В основном у нее на работе, куда Гриша иногда заходил по своим делам, а после знакомства с Ритой заходил уже и просто так.
Но его что-то все время удерживало от решительных предложений, а Рита никогда не настаивала. Она была спокойной, даже как-то излишне спокойной, чуть ли не человеком без эмоций. Он приглашал ее в кино – она пожимала плечами в знак согласия, он предлагал посидеть в кафе – она не отказывалась, вот только к нему домой прийти решилась лишь однажды. И к себе, что вполне естественно, не приглашала. Даже запрещала себя провожать. Гриша не понимал, с чем это было связано, а Рита не хотела объяснять. «Когда-нибудь я расскажу», – говорила она, и он просто ждал этого «когда-нибудь».
Как-то несовременно все выглядело, старомодно: у них до сих пор не было близости, и это оставалось единственным белым пятном в отношениях молодых людей. Рита была приятной девушкой: симпатичной, начитанной, чаще – серьезной, иногда – смешливой, и Гриша чувствовал себя с ней хорошо и комфортно. Как и она – с ним. А близость… Абсолютно устаревшее положение: «А разве это главное?» – как-то засело в Гришином сознании и вовсе не мешало жить. Всему свое время, думал он и, наверное, был прав.
У Риты были прямые черные волосы до плеч, как у жен египетских фараонов на фресках, большие сливовидные темно-карие глаза с таинственной поволокой, слегка вздернутый нос и выразительные, чувственные губы. И еще – легкая, пропорциональная фигура и грациозная походка. Она вообще напоминала женщину прошлого, может быть, далекого прошлого. Она была привлекательна настолько, что мужчины непременно обращали на девушку внимание, но далеко не каждый решался с ней заговорить. Как-то так складывалось. Какое-то расстояние назначал ее взгляд для каждого, какую-то дистанцию указывал. Но Гриша однажды решился. И преодолел. И она ответила, будто впустила его к себе.
Он пришел в Центральную городскую библиотеку за какой-то надобностью, а там, в читальном зале, – она. Нет, не сидит, согнувшись, за столом, осторожно шелестя перевернутыми страницами. Не пишет что-то торопливо в своей тетради или бегло касается клавиш ноутбука. Она там работает. Выдает и принимает назад заказанные книги из хранилища. Тихо и скромно, не повышая голоса. Так и завязалось у них…
…Совсем стемнело. За пределами балкона устоялась густая осенняя синева позднего вечера. С неослабевающим вниманием, даже с каким-то азартом Гриша читал дневник прадеда. Как увлекательную историческую повесть. Как хорошо закрученный детектив. Каждое событие имело здесь свои широту и долготу. Каждый персонаж – свои портрет и характеристику. Картины стодвадцатилетней давности, описанные корабельным подлекарем, были живыми и правдивыми, от них веяло романтикой кругосветного похода, тяжелым, порой героическим трудом экипажа и глубокой философией выдающегося адмирала-земляка.
«Нет, это просто необходимо как-то издать! – сказал сам себе Гриша. – Нужно будет показать кому-нибудь из местных».
Он отложил толстую тетрадь в желтой кожаной обложке, достал сигарету из пачки. Потом закурил и выключил бра. Через несколько минут, когда глаза привыкли к темноте, Гриша стал различать в небе знакомые огоньки. Он давно любил их, знал все созвездия и множество звезд по именам. Для историка по образованию, работающего в областной газете редактором, астрономия была как хобби, как отдушина от рутинной, порой жестокой повседневности. Прочитав однажды в детстве книгу Перельмана «Занимательная астрономия», Гриша заболел звездным небом навсегда. И, надо сказать, эта любовь оказалась взаимной. Каким образом? Все очень просто: Гриша писал стихи, а небо диктовало ему темы и образы. Так он говорил всем, кто спрашивал, так он объяснял Рите.
А надо мною пел последний дрозд,
а надо мной сияло восемь звезд,
и я стоял среди полночной выси,
и мир вокруг – до удивленья прост.
А надо мной – бряцанье чьих-то ножен.
Предел всему не мною был положен.
И вот стою среди полночной выси,
и мир вокруг – до исступленья сложен.
Отчаявшись рискнуть не напоказ,
я ухожу от губ твоих и глаз.
И вот стою среди полночной выси
и жду рассвета – как в последний раз…
– Как тебе удается писать такие стихи? – спросила однажды Рита вкрадчиво.
– Не знаю, – ответил он и понял по ее взгляду, что она не удовлетворилась ответом.
– Я не понимаю, как происходит творчество, – сказала она и была искренна.
– Творческий процесс непредсказуем, он не поддается описанию, поскольку находится за гранью общепринятых схем, за гранью логики. Я не могу его объяснить. Как не могу объяснить любовь… И никто еще никогда не смог…
2
23 марта 1887 г., 9 часов 30 минут
Остров, у подветренной стороны которого мы встали на якорь, оказался довольно приличных размеров. Он имел форму, схожую с половиной луны, в длину занимая метров девятьсот, а в ширину – примерно вдвое меньше. Высота его над поверхностью океана не превышала двадцати метров, причем самая высокая точка представляла собой вершину холма, расположенного как раз посередине этого, по сути, клочка суши.
Растительности на острове было немного, в основном какой-то кустарник в пояс высотой, трава двух или трех видов да отдельно стоящие или собравшиеся небольшими группами пальмы. По склону холма змеился тонкий, стремительный ручей. Его хорошо было видно с корабля невооруженным глазом. Это обстоятельство обрадовало нас: можно было пополнить запасы пресной воды.
Как только рассвело, Макаров вышел на капитанский мостик и приложил к глазу подзорную трубу. Несколько минут он пристально изучал берег, до которого было не более двух кабельтовых. Всматривался и даже будто внюхивался в него. Потом подозвал к себе штурмана Розанова.
– А что, господин подпоручик, вы координаты точно дали? – спросил Степан Осипович своим негромким, бархатистым голосом.
Я стоял тут же и по интонации Макарова догадался, что ему что-то в сложившейся ситуации не нравится.
Штурман – невысокий, худощавый офицер с большой головой и бегающими глазами – замешкался с ответом, потом сказал, как бы извиняясь:
– Я и сам, господин капитан первого ранга, на это обратил внимание. По карте этот остров на несколько минут на норд и на вест должен быть.
– К тому же населен, – добавил Макаров задумчиво. – А здесь я что-то признаков жизни не наблюдаю…
– Может, поселок какой-нибудь с противоположной стороны находится? – предположил Вирениус. – Мы ночью подходили, не видно было.
– И огней никаких не было, – добавил Макаров. – А должны бы быть… Хоть один костерок, но светился бы… Как думаете, Андрей Андреевич?
– Да, странно как-то, – согласился Вирениус.
– Штурман, это не Аламаган! – заключил Макаров. – Я не думаю, что наша карта может быть неправильной.
– Всякое бывает, – сказал Вирениус.
– Это ты, Андрей Андреевич, своему сынишке Коленьке потом, после похода, рассказывать станешь про то, что всяко бывает, – с мягкой иронией ответил Макаров. – Мы, заметь, не в пятнадцатом столетии живем, а на пороге двадцатого. И все земли, вплоть до самых малых клочков суши, из вод океана выдающихся, давно на карты нанесены и проверены многократно.
– Так что же тогда это перед нами? – вырвалось у меня.
– А вот это мы и должны теперь проверить, – сказал Макаров, разводя руками.
И он тут же распорядился спустить на воду шлюпку.
– Старшим пойдешь, – сказал капитан Вирениусу. – Десять матросов с собой возьми, оружие. Однако применять, в случае чего, лишь по крайней необходимости. Мы сюда прибыли с людьми знакомиться, а не убивать их.
– Господин капитан первого ранга! – воскликнул я. – Разрешите и мне тоже к острову пойти. Вдруг моя помощь кому понадобится.
Степан Осипович посмотрел на меня своим особым, пристальным взглядом, потом кивнул головой в знак согласия и снова приложил к глазу подзорную трубу.
23 марта 1887 г., 19 часов 25 минут
Этот невероятный день подошел к концу. Я возвратился на корабль и вернулся к дневнику. Боюсь, что целого вечера не хватит, чтобы описать события этого дня. Начну по порядку.
