Звон инструментов на металлическом подносе напомнил ему, что ассистентка наводит у него в кабинете порядок. Рабочий день закончился, он мог уходить. Алан надел свою кожаную куртку и пошел прощаться с Кристиной. Он полностью доверял ей и не переставал радоваться, что снова нашел свою ассистентку, переехав в Ламбаль. Она была старой девой и, получив несколько небольших наследств, не нуждалась в заработке, но за многие годы работы с доктором в Сен-Брие сильно привязалась к нему. Узнав, что он снова открывает кабинет в этом округе, она сразу же приехала, прежде чем он успел нанять кого-нибудь другого.
– До свидания, Кристина. Закройте кабинет сами…
Его автомобиль-кабриолет с кадуцеем[3 - Кадуцей – символ медицины – показывает, что автомобиль принадлежит врачу.] на приборной панели был припаркован в двух шагах отсюда. Покинув Ламбаль, Алан поехал по второстепенной дороге, ведущей в лес Сент-Обен. Дом, в котором он теперь жил, был найден случайно по объявлению в газете, и к тому времени он уже довольно давно был выставлен на продажу. Его архитектура напоминала о замках XVII–XVIII веков на острове Сен-Мало. По-видимому, его построил разбогатевший судовладелец, желавший жить в деревне. У дома была двускатная крыша с остроконечными мансардными окнами, узкими дымоходами и беленые стены с гранитной облицовкой. Это было строгое и величественное здание; его неширокие, но высокие окна выходили с одной стороны в запущенный парк, а с другой – в лес. Алан влюбился в него с первого взгляда и, не раздумывая, вложил в покупку все деньги, оставшиеся у него после дорогостоящего развода. Чтобы открыть кабинет, ему пришлось влезть в долги, но в тот момент его это нисколько не заботило – он хотел начать жизнь с чистого листа.
Алан приехал домой, когда уже спустились сумерки, и подумал, что скоро будет возвращаться в полной темноте. Его первой заботой было проведать Патурес, рыжую кобылу. Это бретонское имя переводится как «Пастушка», но обнаружив, что она боится овец, он ограничился коротким Пат. Впервые в жизни он мог позволить себе держать дома лошадь и с удовольствием пользовался этим, совершая чудесные прогулки по окрестным лесам. Верхом он добирался до самой деревни Сент-Эспри-де-Буа или до леса Уноде, в котором изучил каждую тропинку. Верховая езда многие годы была его любимым видом спорта, но в конце концов он устал от конных клубов и теперь жаждал одного – прогулок в полном одиночестве.
Одиночество он выбрал сознательно после всех неудач и разочарований. Недавно ему исполнилось сорок лет, и он больше не хотел связывать себя обязательствами с кем бы то ни было.
– Привет, моя красавица!
Опершись о дверцу стойла, он несколько минут любовался своей кобылой. Она была хороша: золотисто-гнедая, с грациозными ногами в белых пятнах, с изящной головой и умными глазами, что свойственно чистокровным лошадям. Несмотря на пугливость, через несколько месяцев она стала доверять ему и сейчас подошла поближе, чтобы он погладил ей ноздри. Порывшись в карманах джинсов, он достал кусок сахара и протянул ей ладонь.
– Сегодня уже поздно, но завтра мы с тобой прогуляемся, обещаю!
Он договорился с соседом-фермером, что тот будет приходить кормить кобылу и время от времени выпускать ее побегать в загоне. Чтобы она не скучала в одиночестве, Алан купил для нее козу, и та следовала за ней как тень.
– Спокойной ночи, девочки! – сказал он, опуская крышу стойла.
Два денника и небольшой сарай для упряжи уже были в пристройке задолго до того, как он купил дом, и это подтолкнуло его к решению. К тому же агент по недвижимости честно сказал ему, что дом стоит на отшибе, вдали от других домов. Алан именно того и хотел, и сделка состоялась немедленно.
В холле пахло мастикой, что выдавало приход экономки. Алан подозревал, что она использует бытовую химию больше, чем нужно, чтобы оставить доказательства своей работы, но неважно – ему было приятно, что в доме чисто. Он вошел в кухню – обширное помещение, в котором проводил большую часть времени. Кто-то из предыдущих владельцев, должно быть, снес перегородки, и получился просторный зал. В глубине его стояла вся необходимая бытовая техника с внушительной, в шесть конфорок, плитой посередине.
На противоположной стороне находился камин, по бокам которого располагались удобные клубные кресла с потемневшей кожаной обивкой, а посередине зала – приобретенный на аукционе монастырский стол в окружении бретонских стульев с резными спинками. Вдоль самой длинной стены в проемах между окнами размещалось несколько этажерок, заполненных тарелками, книгами или компакт-дисками. Все вместе выглядело необычно, но очень уютно. Алан разжигал камин и при его ярком пламени читал, слушал оперу, разогревал еду, приготовленную экономкой, и смаковал винтажные вина. У него не осталось средств на обустройство погреба, и он пил то, что покупал.
Наполнив бокал, он бросил взгляд на почтовую корреспонденцию, лежавшую на столе, и бегло просмотрел несколько рекламок, счет за электричество и банковскую выписку. Все, что касалось его врачебной деятельности, приходило на адрес кабинета в Ламбале, здесь он почти ничего не получал.
Алан поджег уже сложенные в камине поленья, вставил в плеер диск с оперой «Тоска» и уселся поудобнее в кресле. Поглощенный музыкой, он неотрывно смотрел на огонь, а его мысли текли сами собой. Он почти никогда не думал о Луизе, своей первой жене: это доставляло ему слишком сильную боль, и он старался не бередить рану. Ее сбил какой-то лихач, въехав на тротуар, и она погибла на месте. Водителя так и не нашли. Алан был недалеко от нее в момент удара, но он выходил из магазина и ничего не успел сделать. Вместе с ужасом он испытал нестерпимое желание мести. Его душила такая ярость, что если бы он смог догнать водителя, то избил бы его до смерти. Ему было 27 лет, а Луизе – 24, и они были женаты всего два года. Вскрытие показало, что она была беременна, и она об этом даже не знала. Прошло много времени; Алан начал встречаться с женщинами, но ярость не утихала и мучила его по-прежнему. Во время одной из своих бесчисленных бессонниц он понял, что разрушает себя и что ему надо жить дальше. Он бросил Ренн и переехал в Сен-Брие. Поскольку учился он долго – сначала общей медицине, потом стоматологии, которую обожал, – к тому моменту, когда произошла трагедия, он всего год работал врачом. Следующие два года прошли как в тумане из-за терзающей его боли и полного безразличия к своей профессии. Создать что-то на новом месте стало вопросом выживания. И действительно, в Сен-Брие он быстро оброс новой клиентурой, а потом встретил Мелани. Она была полной противоположностью Луизы: экспансивная, горячая, предприимчивая. Он женился на ней спустя четыре года, перевернув, таким образом, эту страницу жизни.
Алан встал с кресла, увеличил звук стереопроигрывателя и снова налил себе вина. Мысли о Мелани были не так болезненны, но приводили его в бешенство. То, что он считал любовью, оказалось мошеннической сделкой, в которой его обобрали. Пожираемая амбициями, жаждущая социального успеха, Мелани требовала, чтобы он стал ортодонтом. Установка детям ортодонтических колец, выравнивающих зубы, приносила большой доход и не отнимала у врача много времени. В те годы Алан принимал от тридцати до сорока детей в день и, как автомат, производил одни и те же манипуляции. Каждого пациента он видел не более трех минут – этого времени было достаточно, чтобы надеть кольцо и зафиксировать его, после чего он переходил к следующему пациенту, пока секретарша записывала дату будущего визита, потому что для каждого ребенка процесс растягивался на несколько лет. Это обеспечивало доход его кабинету, но он был очень далек от того, что интересовало его в стоматологии и хирургии с медицинской точки зрения: имплантаты и протезы, то есть все виды восстановления зубов. Мелани смеялась над его недовольством и сомнениями, ей надо было много денег, чтобы осуществить свой грандиозный проект: она была одержима идеей построить в бухте Сен-Брие роскошный бальнеологический центр, ориентированный на богатых клиентов. Она воображала себя во главе этого комплекса, который предоставлял бы все возможные услуги: бассейн с подогретой морской водой, грязевые ванны и массаж с непременной музыкой для релаксации и пушистыми халатами. Мелани мыслила широко и верила в себя безгранично, поэтому, не колеблясь, брала большие кредиты, не слушая предостережений Алана. Начали вспыхивать споры, все чаще и чаще. Когда однажды Алан попытался помешать ей объединиться с сомнительными партнерами, она вскипела и затеяла развод. В этот момент он даже почувствовал облегчение, потому что уже не был влюблен в нее. Однако он недооценил жадность своей супруги: развод его полностью разорил. Он лишился всего: дома, частной практики; а для того, чтобы ему не пришлось пожизненно выплачивать ей алименты; он оставил ей все до последнего евро. Совершенно раздавленный, Алан вернулся в Ренн, где проходили его студенческие годы, и устроился на работу в отделение челюстно-лицевой хирургии при университетской больнице. Долгое время он не думал ни о чем, кроме работы. Решив, что он получил достаточную прививку от брака и любви, Алан ограничил себя знакомствами на один вечер. А однажды он вдруг понял, что ему плохо в большом городе и не хватает моря. Однако он ни за что на свете не вернулся бы в Сен-Брие, хотя его бывшая жена оттуда уехала. Но тут представился случай получить практику в Ламбале, и он им воспользовался, обрадовавшись, что будет жить в десяти километрах от побережья Валь-Андре.
Алан очень быстро обзавелся пациентами и на следующий год стал подыскивать себе дом.
– А вот и ты, – нежно сказал он белой кошечке, появившейся на кухне. С тех пор, когда она впервые возникла на пороге и положила на коврик в качестве приношения дохлую мышь, она гуляла сама по себе, где хотела. Алан проделал для нее лаз под дверью, чтобы не стеснять ее свободу, но она все равно большую часть времени проводила в доме, хотя он и не знал, где она прячется и чем там занимается.
– Ну что, киска, проголодалась?
Он пересек обширную кухню, насыпал сухой корм в миску и поставил ее на пол около плошки с водой. Нерешительно взглянув на бутылку вина, оставленную на столе, он подумал, что, если хочет выпить третий бокал, надо сначала что-нибудь съесть. Жизнь в одиночестве имела некоторые неудобства: необходимость самому обо всем заботиться, закупать продукты, готовить и убирать дом. Чтобы решить эту проблему, он доверил все хозяйственные дела экономке – энергичной пенсионерке, которая водила свой допотопный «Рено» как танк и ловко управлялась со шваброй. Они почти не пересекались в доме, но Алан с удовольствием общался с ней, когда представлялся случай. Эта чистокровная бретонка, сохранившая местный выговор, иногда разражалась забавными бунтарскими речами. Дом она держала в порядке, холодильник был всегда полон, а каждую пятницу она стелила свежее белье. Как-то он спросил, почему именно в пятницу, и она ответила со значением: «На всякий случай».
На случай, если он приведет женщину, разумеется. С ним это случалось не раз, но на следующее утро его неизменно охватывала глубокая тоска. Он не был циничен и считал своим долгом предложить девушке завтрак и поболтать о том о сем, прекрасно зная, что больше ее не увидит. Его недоверие к женщинам со временем только укрепилось; Луиза и Мелани излечили его от серьезных чувств – каждая по-своему. Не желая больше страдать, он закрылся броней и чувствовал себя в ней вполне удобно.
Алан открыл морозильник, достал наугад два каких-то блюда с китайской едой и поставил их в микроволновку. Поднялся ветер и с воем стал кружить вокруг дома и задувать под двери. С минуту Алан наблюдал, с какой деликатностью кошка ест крокеты, обнюхивая каждый кусочек, а потом поднял голову и огляделся. С тех самых пор, как он поселился в этом месте, в его душе наступил мир и спокойствие. Каменные стены казались ему бастионом, защищающим его от внешнего мира, в котором он целыми днями лечил пациентов, находя время для общения с ними. Вечера же принадлежали только ему, и он хотел наслаждаться ими. Слушать любимую музыку, пить хорошее вино, смотреть фильмы из своей богатой видеотеки, читать книгу у камина. Немногочисленные, тщательно отобранные друзья иногда получали приглашение разделить с ним ужин, и в таких случаях он просил свою бретонку приготовить что-нибудь вкусное. Ему совершенно не хотелось одичать или превратиться в мизантропа, он всего лишь пытался защититься от отчаяния, которое временами накрывало его так, что он терял веру в себя.
Запах карри, поплывший по кухне, пробудил его аппетит, и он усилил звук проигрывателя, чтобы Пуччини заполнил собой все вокруг.
* * *
Войдя в гавань, послушная Армель яхта безупречно выполнила маневр, и Маэ подтянула ее буксирным тросом к причалу. От дождя у обеих намокли волосы, и, несмотря на высоко поднятые воротники дождевиков, вода затекала внутрь, а вместе с ней и холод.
– Это просто фантастика! – с восторгом воскликнула Маэ.
Прогулка длилась не более трех часов, но от сильного ветра маленький парусник летел, как птица.
– Море было спокойным, нам повезло, – согласилась Армель, закрывая дверь кабины. – Пойдем на берег, мне ужасно хочется горячего шоколада.
Пересев в надувную лодку, привязанную к яхте, они обменялись радостными взглядами.
– Согласись, в парусном спорте много приятного, – улыбнувшись, добавила Армель и запустила подвесной мотор.
Подружившись еще в младших классах, они никогда не теряли друг друга из виду. Армель служила в одном из банков Эрки, куда ей удалось перевестись после двух лет работы в Ренне. Ее настойчивое желание вернуться было продиктовано страстью к яхтам, и не успела она приехать обратно, как сразу купила подержанный «Дюфур-31» и полностью отдалась своему увлечению. Как и Маэ, она не представляла себе жизнь без моря, и ни в одном месте во Франции ей не было лучше, чем в родном порту.
– Ты только посмотри на эту чертову прорву «ракушечников», которые устраивают нам пробки! – вскликнула она.
Сквозь тарахтение двигателя и шум ветра Маэ скорее догадалась, чем услышала шутку подруги. Впрочем, она ее повторяла каждый раз по возвращении на берег. Рыбалка и яхтинг представляли два отдельных мира, несмотря на то что и тем, и другим занимались моряки, а значит, были солидарны. По привычке Маэ искала глазами свои судна среди тех, что толпились в бухте. Поскольку они были окрашены в ее любимые цвета – вишнево-красный и зеленовато-синий, ей почти всегда удавалось их различить.
Выйдя на берег, они причалили буксир и поспешили укрыться в ближайшем баре.
– Довольна прогулкой? – поинтересовалась Армель, падая на стул.
– Сама знаешь, что да. Обожаю твой «Фаэзер», я бы на нем до Америки дошла.
– По-моему, ты уже готова добраться до нее вплавь.
Маэ заказала горячий шоколад, сладкие блинчики и объявила, что не ограничится Америкой и как-нибудь отправится в настоящую кругосветку.
– Как дела у твоего отца? – поинтересовалась Армель.
– Как всегда. По-прежнему ворчит и во все вмешивается. Ты же знаешь – он не желает признавать себя больным.
– Ему и без болезни было бы трудно смириться со старостью. А еще труднее – уступить тебе свое место!
В отличие от Маэ, Армель была очень женственной и, не смущаясь, демонстрировала свои пышные формы. С высокими скулами, решительным подбородком и миндалевидными глазами, она была красива и знала это, но никогда не задирала нос. Когда они шли вместе, первой всегда замечали Армель – высокую эффектную блондинку, но потом все подпадали под очарование Маэ, и это уже стало между ними предметом шуток, потому что они совсем не чувствовали себя соперницами.
– Не представляю, как ты его выносишь. Каждый раз, когда я встречаюсь с твоим отцом, он изображает любезность и задает мне одни и те же бестактные вопросы. Почему я до сих пор не нашла себе мужа, не скучно ли работать в банке и разве меня не должны были уже давно повысить в должности? Как будто я старая дева с незадавшейся карьерой.
Маэ расхохоталась: она прекрасно знала манеры своего отца.
– Он давит на самые больные места и изображает заботу, – призналась она.
С ней Эрван был осторожнее, опасаясь рассердить ее. Вынужденные жить вместе, они старались щадить друг друга.
– Тебе надо всерьез подумать о пансионате для престарелых с медицинским уходом.
– Я не могу, Армель, я буду чувствовать себя виноватой. Избавиться от него, потому что он заговаривается и время от времени злится? Думаю, причина в возрасте и перенесенном инсульте. На самом деле, если не считать некоторых осложнений, отец чувствует себя нормально. Я это вижу, и его врач со мной согласен. Если он не один, он достаточно самостоятелен, чтобы жить дома. Но если меня не будет рядом…
Она не договорила и только покачала головой.
Подруги часто вели откровенные разговоры, и поэтому каждая могла оценить проблемы другой.
– А ты как? Что у тебя с Даном? – спросила Маэ, меняя тему разговора.
– Мы ссоримся три раза в неделю – все три раза, когда встречаемся. У нас ни в чем нет согласия – кроме постели.
– Брось его.
– Я обещаю себе это каждое утро, но когда мы занимаемся любовью, я говорю себе: «Ни за что!» Дан – мужчина для ночи. Днем я его терпеть не могу.
Армель так заразительно расхохоталась, что к ней обернулись посетители бара.
– Ты никогда не берешь его в море? Вы могли бы вместе…
– Он ненавидит ходить под парусом, и я никогда не возьму его с собой, потому что мне захочется выбросить его за борт!
Она снова расхохоталась, но, вспомнив, по-видимому, Ивона, сразу стала серьезной. Они никогда не разговаривали об этом: Маэ до сих пор не оправилась от травмы и не касалась этой темы. На ее горе почти сразу наложилось ощущение предательства, а потом холодная ярость, которая не отпускала ее долгие месяцы. В таком состоянии она не могла поставить крест на этой истории, и, наверное, не сможет никогда. Ивон был ее первой любовью, человеком, которому она безгранично доверяла и который так подло ее обманывал. Он погиб ужасной смертью, но она даже не могла его оплакать и, бессильная отплатить мертвецу, была обречена молча переносить свое горе.
– Ты доверила «Жабадао» Жану-Мари?
– Конечно. Он без ума от этого траулера и говорит, что за всю свою рыбацкую жизнь не встречал лучше. Он действительно очень славный парень и хороший моряк.
– И, между прочим, очень красивый!
– Он тебе нравится? – удивилась Маэ.
– Я бы такого не упустила. По-моему, с годами он стал лучше. Я на днях увидела его в порту с трехдневной щетиной и сигаретой в зубах. Он мечтательно смотрел вдаль, а я немного понаблюдала за ним и подумала: почему я не обратила на него внимания раньше? Может быть, он был слишком молод… Но теперь – в самый раз!
Маэ подмигнула Армель.
– Хочешь, устроим дружеский ужин в ресторане? – предложила она, кладя деньги на столик.
– Давай! Позовем вместе с ним еще двух-трех приятелей, каждый заплатит за себя – короче, все просто, без всяких приготовлений. Только не садись рядом с ним!
Армель не совсем шутила: ей уже не раз нравились парни, которые, невзирая на все ее усилия, смотрели только на Маэ.
Когда они вышли на улицу, дождь закончился, но его сменил ледяной ветер. Осень начиналась плохо, о бабьем лете нечего было и думать.
– Кстати, ты довольна стоматологом? – спросила Армель, надевая свою промокшую фуражку.
– Да, и ты была права: он лечит без боли.
– Вот именно. Я сама жутко боюсь стоматологов!
– Я тоже. Но мы с ним еще не закончили: он должен поставить мне коронку. Надеюсь, он потом не выпишет мне безумный счет!
Молодые женщины распрощались, и Маэ направилась домой. Эрван, наверное, давно ждал ее и дулся – как всегда, когда она исчезала из дому на несколько часов, особенно если уходила развлекаться. Он, конечно, обязательно заметит кислым тоном, что ей следует заниматься их делами, а не кататься с подружкой на идиотской яхте. Яхтсмены вызывали у него раздражение своей бесполезностью; послушать его, так надо вообще закрыть для них бухту, чтобы они не мешали рыбакам. Кроме того, он пренебрежительно относился к Армель, считая ее нахалкой и вертихвосткой.
Маэ часто думала – откуда у него такое отвращение к ее лучшей подруге? Была ли это ревность со стороны Эрвана? Неужели он хотел, чтобы его дочь полностью посвятила себя компании и дому, отказавшись от всех развлечений? Став вдовцом, он как будто ожидал, что Маэ заменит ему Анник, и совершенно не осознавал, как эгоистично его желание.
Проходя мимо табачной лавки, она увидела выходящую оттуда женщину с маленьким мальчиком и остановилась как вкопанная. Не чувствуя холода, Маэ смотрела им вслед. Значит, Розенн вернулась в Эрки! Розенн и этот ребенок, чьего имени ей даже не хотелось вспоминать. Она помнила только эту женщину и ее невероятные откровения. Это произошло перед церковью. Бретонские волынки замолчали, когда из уст незнакомой женщины на нее обрушились чудовищные слова. Присутствующие, стоявшие в ожидании, когда они смогут обнять Маэ и выразить ей соболезнование, отпрянули в сторону, предвидя скандал. Маэ ничего не хотела слышать, не хотела верить, но ей пришлось признать очевидное. Такую ложь придумать было невозможно. К тому же женщина начала совать ей в лицо свидетельство о браке, а потом так яростно выхватила из сумки пакет с фотографиями, что некоторые упали в грязь прямо перед ними. Увидев на снимках лицо Ивона, Маэ наклонилась, чтобы подобрать их. С затуманенными от слез глазами она все-таки узнала родное лицо, нежную улыбку и влюбленный взгляд Ивона, которые принадлежали лишь ей. Вот только смотрел он не на нее и не благодаря ей улыбался и светился счастьем. На снимках рядом с ним была женщина с младенцем на руках. Трогательная семейная сцена, иллюстрация к двойной жизни Ивона…
Она увидела, как Розенн повернула на одну из улиц, держа ребенка за руку. Сына Ивона. Ребенка, которого он признал своим и засвидетельствовал это официально. Похож ли сын на него? Сколько ему сейчас лет? Маэ не успела рассмотреть мальчика внимательно, она видела только Розенн.
Она чуть не бросилась бежать, чтобы нагнать их. Но что-то помешало ей: и это был страх, что незажившая рана снова начнет кровоточить. Раздираемая противоречивыми чувствами, измученная гневом и горем, Маэ прокляла Ивона, но замкнулась в молчании. Пересказывать бесстыдную ложь того, за кого она собиралась замуж, казалось ей дополнительным унижением. Она спокойно выслушивала соболезнования, слова утешения и единодушные похвалы в адрес покойника, на которые не скупилось ее окружение, однако внутри она вся кипела. Но даже если бы она открыла всю правду, это бы не освободило ее отца от чувства вины. Резкий поворот штурвала, который швырнул молодого человека за борт, навсегда останется на совести старого моряка, и он никогда себе этого не простит. Разоблачение Ивона ничего бы не изменило. И поэтому Маэ выбрала молчание. Она не пыталась узнать – кто эта Розенн, где живет, как оказалась возможна эта двойная жизнь. Она подвела черту и похоронила случившееся на самом дне памяти, решив, что прошлое останется в прошлом. Навсегда. Только спустя несколько месяцев после трагедии она рассказала всю правду Армель, когда однажды вечером они обе выпили лишнего. Но у Армель был достаточно сильный характер, чтобы сохранить это в тайне, что она и доказала впоследствии.
Маэ развернулась и побрела домой. Эта внезапная встреча с Розенн и мальчиком потрясла ее. Вихрь вопросов кружился в ее голове, и ни на один она не могла найти ответа. С уходом лета заканчивался туристический сезон, зачем же она приехала? Возможно, у нее в Эрки есть родственники? До сих пор Маэ не желала о ней знать и действительно ничего про нее не знала. Она лишь вспомнила, как Розенн утверждала, что приехала только на похороны. Приехала откуда? И потом, это же были не настоящие похороны. Она хотела во что бы то ни стало присутствовать в церкви на панихиде? Чего она ожидала от этого столкновения с соперницей? Ее лицо было искажено горем, голос прерывался от рыданий, но как она могла продолжать любить мужчину, который собирался жениться на другой? Ивон не заслуживал такого горя, он предал их обеих, и своего сына тоже.
Перед воротами дома Маэ немного постояла, чтобы успокоиться. Эрван, наверное, уже потерял терпение и будет сердиться, но сейчас это было неважно. Снова хлынул дождь, и ее охватил озноб. Начинался сезон рыбалки, и ей совсем не хотелось схватить простуду. Она должна найти в себе мужество и забыть эту встречу перед табачной лавкой. Маэ решительно толкнула ворота.
2
– Вам действительно трудно сидеть спокойно? – спросил Алан сдержанно.
После укола анестезии в десну Маэ пришлось перетерпеть неприятный вкус крови, острый и раздражающий звук бормашины, а потом у нее во рту поочередно побывали разные инструменты. Побелев от страха, она ерзала в кресле, словно хотела в него провалиться.
– Это всего лишь слепочная ложка, – объяснил врач, помахав металлическим предметом, наполненным отвратительной розовой массой. – Посидите спокойно три минуты, и я закончу. Это абсолютно безболезненно. Впрочем, если почувствуете малейшую боль или дискомфорт, просто поднимите руку.
Маэ послушно открыла рот, чтобы дать ему продолжить, но почти сразу же на нее накатил такой приступ тошноты, что она взмахнула сразу двумя руками и сбила защитные очки с доктора Кергелена.
– Простите… мне показалось, что вы что-то воткнули мне в горло, и я не могла дышать.
Он положил слепочную ложку на столик, наклонился, подобрал очки, потом снял перчатки и молча надел новые.
– Эта штука слишком большая, – сказала она недовольно.
– Есть несколько размеров, эта соответствует размеру вашей челюсти.
Доктор был раздражен, но все-таки сохранял подобие улыбки. Он явно привык к таким выходкам своих пациентов.
– Попробуем еще раз? – предложила Маэ, смирившись.
– Да, начнем сначала.
Он сделал знак своей ассистентке приготовить новую смесь из этой тошнотворной розовой массы. Маэ видела его усталое лицо, скрытое за маской и очками. Она попыталась расслабиться, но когда он снова попросил ее открыть рот, она вцепилась в подлокотники кресла.
– Я скоро закончу, дышите ровно.
Маэ сосредоточилась на отвратительном хлюпанье слюноотсоса, а потом принялась пересчитывать ячейки операционной лампы над головой.
– Ну вот! – торжествующе объявил Алан.
Ассистентка подала Маэ раствор для полоскания, отвязала салфетку на шее, выполнявшую роль слюнявчика, и отодвинула подставку бормашины, чтобы девушка могла встать.
– Не пейте горячего пару часов, – посоветовала она.
Алан снял маску, очки, перчатки и задумчиво посмотрел на Маэ, словно спрашивая себя, не прописать ли ей перед следующим визитом успокаивающее средство. Но он только сказал:
