– А откуда ты знаешь?
– Мне священник сказал, – нервно ответил он. Монах этот, назвавшийся братом Осриком, пришел, по его словам, из монастыря в Хвите. Я об этом месте никогда не слышал, но святоша божился, будто оно находится в нескольких часах пешего пути к югу от Сестера. По словам брата Осрика, к ним в обитель пришел священник. – Он умирал! От колик в животе.
– И звали его отец Свитред?
– Да, господин.
Я знал старину Свитреда. Ярый и вредный поп, не питавший ко мне симпатии.
– И гарнизон послал его за помощью?
– Да, господин.
– Почему сестерцы не отправили воина?
– Священник может пройти там, куда воину путь заказан, – пояснил брат Осрик. – Отец Свитред говорил, что вышел из города с наступлением ночи и миновал осадный лагерь, никем не окликнутый. А потом направился на юг, в Хвит.
– Где заболел?
– Господин, когда я покидал обитель, он был при смерти. – Брат Осрик осенил себя крестом. – Такова Божья воля.
– Странная воля у твоего бога, – процедил я.
– Отец Свитред умолял аббата послать одного из нас к тебе, – продолжил брат Осрик. – Выбор пал на меня, – робко закончил он.
Он опустился передо мной на колени в позе просителя, и моим глазам предстал алый шрам, пересекающий его тонзуру.
– Отец Свитред меня терпеть не может, – размышлял я. – И ненавидит всех язычников. И тем не менее послал за мной?
От этого вопроса брат Осрик заерзал. Он покраснел и стал запинаться:
– Он… он…
– Проклинал меня, – подсказал я.
– Да, господин, именно так. – Монах с облегчением выдохнул, услышав из моих уст ответ, который боялся произнести сам. – Но еще добавил, что ты откликнешься.
– И при отце Свитреде не было письма? – уточнил я. – С просьбой о помощи?
– Было, господин. Да только он все его заблевал. – Монах наморщил нос. – Просто жуть: все в крови и рвоте.
– Откуда у тебя шрам? – спросил я у него.
– Меня ударила сестра. – Мой вопрос, похоже, удивил его. – Серпом.
– И каковы силы осаждающих?
– Господин, отец Свитред говорил, что их сотни.
Мне припомнилось, как нервничал брат Осрик, но я приписал его испуг встрече со мной, знаменитым язычником. Может, он ожидал увидеть у меня рога и раздвоенный хвост?
– Милостью Божьей, – продолжил монах, – гарнизону удалось отразить один приступ, и я уповаю на Господа, что город все еще стоит. Господин, они просят твоей помощи.
– А почему Эдуард не помог?
– Королю приходится иметь дело с другими врагами. Он воюет в южной Мерсии. – Монах с мольбой воззрился на меня. – Господин, пожалуйста! Гарнизон долго не продержится!
Но он продержался. Мы уже съехали с дороги, наши лошади брели через осадный лагерь. Самые везучие из осаждающих нашли приют в зданиях фермы, возведенной римлянами. То были добротные каменные строения, хотя за долгие годы крыши их обветшали, превратившись в неприглядные кучи из соломы и деревянных балок. Большинство ютилось в грубых шалашах. Женщины подбрасывали в огонь только что принесенный хворост, собираясь готовить ужин. До нас, похоже, никому не было дела. Видя мою кольчугу и шлем с серебряным гребнем, а также серебряный орнамент на сбруе Тинтрега, эти люди признавали во мне лорда, покорно опускались на колени при моем приближении, и никто не осмеливался задать вопрос, кто мы такие.
Я остановился на открытом месте к северо-востоку от города, огляделся и удивился тому, что вижу мало лошадей. У осаждающих должны быть лошади. Я собирался угнать их, чтобы помешать врагу воспользоваться ими для бегства, а также захватить и продать, хотя бы отчасти оправдав затраты на зимний поход, но обнаружил не более дюжины. С другой стороны, раз коней нет, нам только проще. Развернув Тинтрега, я поехал назад вдоль строя моих людей, пока не добрался до вьючных лошадей.
– Раздать копья! – велел я мальчишкам.
Копья были собраны в восемь тяжелых связок, перетянутых кожаными веревками. Каждое копье семи футов в длину, с ясеневым древком и заостренным стальным наконечником. Я выждал, пока связки распаковали и все мои воины вооружились. У большинства имелись также щиты, но некоторые предпочитали скакать без этого тяжелого круга из ивовых досок. Враги запустили нас в самую середину лагеря, видели, как мои дружинники разбирают копья, но по-прежнему ничего не делали, только тупо смотрели. Я дал время мальчишкам убрать кожаные веревки и снова сесть в седла.
– Езжайте на восток и ждите в полях, пока мы не пришлем за вами, – приказал я слугам. – За исключением тебя, Рорик.
Рорик – норманн. Я убил его отца, а парня взял в плен и растил как собственного сына, точно так, как Рагнар Датчанин растил меня после того, как его воины сразили моего отца в битве.
– Меня, лорд? – переспросил он.
– Ты пойдешь со мной, – сказал я ему. – Держи наготове рог. Будь сзади! И копье тебе ни к чему.
Он отдернул копье, за которым я протянул руку.
– Господин, это запасное для тебя, – заявил малец. Врал, конечно, – ему просто не терпелось пустить в ход оружие.
– Только не дай себя убить, придурок, – проворчал я, глядя как мальчики и вьючные лошади благополучно покидают пределы лагеря.
– Вы знаете, что нужно делать, – обратился я к своим людям. – Вперед!
И началось.
Мы развернулись в линию и погнали коней.
Кисловатый дым лагерных костров бил в ноздри. Залаяла собака, заплакал ребенок. Три ворона пролетели на восток, их черные крылья выделялись на фоне серых туч. Не знак ли это? Я коснулся боков Тинтрега шпорами, и конь помчался вперед. Финан держался справа от меня, Берг – слева. Я знал, что оба прикрывают меня, и злился на это. Может, я и стар, но не слаб. Я опустил копье, наклонился в седле и достал острием плечо противника. Я почувствовал, как сталь уперлась в кость, ослабил нажим. Бедолага уставился на меня глазами, полными удивления и боли. Я проскакал мимо него, выдернул острие, повернул копье, поднял его и стал смотреть на то, как начинается паника.
Представьте: вы замерзли, устали, изголодались. А может, еще и поносом измучены, – весь лагерь пропах дерьмом. Начальники только и делают, что лгут вам. Если у них и есть идеи, как поскорее закончить осаду, они ими не делятся. Холод жмет, день за днем. Холод, пробирающий до костей. И дров вечно не хватает, хотя женщины исправно собирают хворост. Вам говорят, что осажденные страдают от голода, ну так и вы голодны не меньше их. Без конца идет дождь. Кое-кто из ополченцев пытается дать деру, к жене и детям, но настоящие воины, дружинники на укреплениях напротив городских ворот, следят за ведущей на восток дорогой. Пойманных беглецов тащат назад, и их можно считать счастливчиками, если с них только спустят плетьми кожу. Если ополченец захватил жену и она молода, то ее забирают в шатры дружинников. Все ваши мысли лишь о доме. И пусть дом этот беден, а работа в полях тяжела, это куда лучше бесконечного холода и голода. Вам обещали победу, а вместо нее обрекли на мучения. И тут на исходе дня, когда солнце скрывается за пеленой низких туч на западе, появляются всадники. Вы видите крупных коней, на которых едут одетые в кольчуги воины с длинными копьями и острыми мечами; воины в шлемах и с волчьей головой на щитах. Эти чужаки орут на вас, здоровенные скакуны с громким топотом месят лагерную грязь, дети ревут, женщины прячутся, а самой яркой вещью в этот зимний вечер кажется не блеск клинков и даже не серебряные гребни шлемов и не золотые цепи на груди у нападающих. Самая яркая вспышка – внезапная алая кровь.
Неудивительно, что они запаниковали.
Мы гнали их, как баранов. Я велел воинам щадить детей и женщин, да и большую часть мужчин, потому что не хотел, чтобы мои всадники замешкались. Мне нужно было заставить врага бежать без остановки. Задерживаясь, чтобы добивать, мы давали противнику время взять оружие, схватить щиты и организовать оборону. Было куда разумнее галопом промчаться между лачугами, гоня врагов все дальше от их сваленных в кучу щитов, от копий, серпов и топоров. Приказ гласил: ударь и гони, ударь и гони. Мы пришли, чтобы сеять хаос, а не смерть. До поры. Смерть придет после.
И мы промчались на наших могучих скакунах через лагерь: из-под копыт летят комья грязи, наши копья остры. Если враг сопротивлялся, он умирал; если бежал, мы заставляли его прибавить ходу. Я заметил, как Фолькбальд, здоровенный фриз, поддел копьем горящее полено из костра и закинул его в один из шалашей. Остальные последовали его примеру.
– Господин! – окликнул меня Финан. – Господин!
Я повернулся и увидел, что он показывает на юг, где люди бежали из шатров к нескладной баррикаде, сооруженной напротив восточных ворот. Вот это были настоящие воины, дружинники.
– Рорик! – взревел я. – Рорик!
– Господин!
Мальчишка находился шагах в двадцати от меня и разворачивал коня в погоню за тремя ополченцами, одетыми в кожаные куртки и вооруженными секирами.
– Труби в рог!
Он вздыбил лошадь, пытаясь управиться с длинным копьем и достать рог, висящий на длинном шнурке за спиной. Один из троих беглецов, увидев, что Рорик отвернулся, побежал к нему, занося секиру. Я раскрыл рот, чтобы предупредить парня, но Финан заметил угрозу, повернул коня. Ополченец попробовал уклониться, сверкнул Похититель Душ, на лезвии которого блеснуло пламя костра, и голова секирщика слетела с плеч. Укороченное тело покатилось по земле, а голова подпрыгнула один раз и попала в костер. Волосы, о которые крестьянин обтирал испачканные жиром руки, вспыхнули ярким пламенем.
– Неплохо для дедушки! – похвалил я.
– Ублюдки не в счет! – крикнул в ответ Финан.
Рорик протрубил в рог, потом еще раз и продолжал трубить. Этот звук, печальный, настойчивый и громкий, призывал всех моих всадников вернуться.
– Пора! – воскликнул я. – Все за мной!
Мы ранили зверя, теперь пришла пора обезглавить его.
Большая часть вспугнутой нами толпы бежала к югу, в направлении нарядных шатров. Там, очевидно, размещались дружинники Кинлэфа. Туда же мчались мы, собрав силы, построившись стремя к стремени, опустив копья. Линия всадников разрывалась, только чтобы обогнуть костры, из которых в темнеющее небо взлетали искры. Оказавшись на свободном пространстве между жалкими лачугами и шатрами, мы прибавили ходу. Людей среди шатров становилось все больше; мелькнул штандарт, который развернулся, когда человек побежал к преграде, призванной отражать вылазки из восточных ворот города. Баррикада – примитивное сооружение из опрокинутых повозок и даже плугов, но все равно она представляла собой внушительное препятствие. Я заметил, что знаменосец несет флаг Этельфлэд с ее дурацким гусем, сжимающим в лапах крест и меч.
Наверное, я рассмеялся, потому как Финан крикнул мне, перекрывая топот копыт по траве:
– Что смешного?
– Это безумие! – Я имел в виду, что вынужден идти в бой против стяга, который защищал всю свою жизнь.
– Нужно спятить, чтобы сражаться за короля Эдуарда!
– Судьба – странная вещь, – отозвался я.
– Будет ли он благодарен? – задал Финан тот же самый вопрос, что и моя дочь.
– В этом роду благодарных не водится. За исключением Этельфлэд.
– Быть может, Эдуард допустит тебя к своему ложу, – с ухмылкой добавил Финан.
Вскоре болтать стало некогда, потому как знаменосец внезапно повернул. Вместо того чтобы бежать к баррикаде, он поспешил южнее, к арене, уводя за собой бо?льшую часть дружинников. Это показалось мне странным. Их было почти столько же, сколько нас, разве немногим меньше. Они могли построить «стену щитов», использовав баррикаду как прикрытие с тыла, и нам доставило бы немалого труда одолеть их. Лошади не станут атаковать хорошо организованную «стену щитов». Скакуны предпочтут отвернуть, а не врезаться в ивовые доски. Поэтому нам пришлось бы спешиваться, строить свою «стену» и драться щит против щита. А тем временем осаждающие с северного фасада форта успеют подтянуться и нападут на нас сзади. Вместо этого враги бежали за своим знаменосцем.
И тут до меня дошло.
Дело было в римской арене.
Меня сбило с толку отсутствие лошадей, а теперь я сообразил, что осаждающие предпочли держать животных внутри арены, вместо того чтобы сооружать какой-нибудь хлипкий загон на востоке. Арена располагалась за юго-восточным углом крепостных стен, рядом с рекой, и представляла собой большой каменный круг, где в кольце сидений оставалось открытое пространство, на котором римляне устраивали жестокие забавы с участием воинов и диких животных. Центр ее, обнесенный со всех сторон каменными стенами, представлял собой безопасное, почти идеальное стойло для лошадей. Мы направлялись к шатрам в расчете поймать там вождей мятежников, но теперь я велел повернуть к большой арене.
Римляне еще в детстве меня озадачивали. Отец Беокка, который учил меня и воспитывал как доброго маленького христианина, превозносил Рим как вотчину его святейшества папы. Римляне, по его словам, принесли евангелие в Британию, а Константин, первый христианин, правивший в Риме, объявил себя императором нашей Нортумбрии. Все это пробуждало мало симпатии к римлянам и Риму. Все переменилось, когда мне было семь или восемь лет и Беокка повел меня на прогулку к арене в Эофервике. Я в восторге взирал на ряды каменных скамей, поднимающихся вокруг меня к внешним стенам, где копошились вооруженные молотками и ломами люди, разбивающие кладку, чтобы использовать камень на строительство новых зданий растущего города. По сиденьям стелился плющ, ростки пробивались через трещины, а сама арена густо заросла травой.
– Это место священное, – сообщил мне отец Беокка, понизив голос до шепота.
– Потому что тут бывал Иисус? – сообразил спросить я.
Отец Беокка дал мне подзатыльник:
– Не болтай чепухи, мальчик! Наш спаситель никогда не покидал святой земли.
– А ты вроде говорил, что однажды он ездил в Египет?
Учитель отвесил мне новую затрещину, чтобы скрыть смущение от собственной ошибки. Он не был злым человеком. На самом деле я любил его, хоть и обожал поддевать этого калеку и страхолюдину. Нехорошо это, но в детстве мы все жестоки. Со временем я научился признавать честность и силу Беокки, а король Альфред, совсем не дурак, высоко его ценил.
– Нет, мальчик, – продолжил в тот день Беокка. – Это место священно, потому что христиане пострадали здесь за свою веру.
Я тут же почуял интересную историю.
– Пострадали, отче? – живо откликнулся я.
– Их предавали смерти ужасными способами. Ужасными!
– А как, отче? – задал я вопрос, стараясь не выдать истинную природу своего интереса.
– Некоторых отдавали на растерзание диким зверям, других распинали, подобно Господу нашему, а третьих жгли на кострах. Женщин, мужчин, даже детей. Их крики освятили сие пространство. – Он перекрестился. – Римляне были жестокими, пока не познали свет Христа.
– Отче, а потом они перестали быть жестокими, да?
– Они стали христианами, – уклончиво ответил Беокка.
– И поэтому лишились своих земель?
И я снова получил подзатыльник, хотя не сильный. Но сомнение во мне он зародил. Римляне! В детстве меня больше всего впечатляла их сила. Они жили так далеко и тем не менее завоевали нашу землю. Ну, тогда она еще не была нашей, конечно, но все равно располагалась вовсе не близко. Римляне были бойцами и победителями, настоящими героями для ребенка, а осуждение священника Беокки только укрепляло их героический ореол. В те дни, до того как погиб мой отец, а Рагнар Датчанин усыновил меня, я считал себя христианином, но никогда не мечтал стать христианским героем, отданным на растерзание диким зверям на полуразрушенной арене Эофервика. Вместо этого я воображал, что сражаюсь на этой самой арене, и видел себя ставящим ногу на грудь павшего противника, тогда как тысячи зрителей приветствуют меня. Так я мечтал мальчишкой.
Теперь, седобородым стариком, я все еще восхищаюсь римлянами. Да и как может быть иначе? Мы вот не способны построить такую арену или стены вроде тех, что окружают Сестер. Наши дороги – грязные колеи, а римские вымощены камнем и прямые как стрела. Они возводили храмы из мрамора, а мы строим церкви из бревен. Полы у нас из утоптанной земли и тростника, а у них – настоящее диво из хитрых плиток. Римляне наполнили этот мир чудесами, а мы, принявшие страну, способны только смотреть, как чудеса эти ветшают, или латать их жердями и соломой. Да, они были жестокими, но и мы не лучше. Жизнь жестока.
Внимание мое привлекли вдруг крики, раздавшиеся с городских укреплений. Я посмотрел направо и заметил, как по парапету стены бегут воины в шлемах. Они старались поспевать за нами, насколько могли, и приветствовали нас. Крики походили на женские, но я видел лишь мужчин. Один из них размахивал над головой копьем, жестами побуждая нас убивать. Я отсалютовал ему копьем, и воин запрыгал в ответ. Он что-то вопил, но было слишком далеко, и я не разбирал слов, только улавливал его ликование.
Радость гарнизона не вызывала удивления. Враг разбит и осада снята, пусть даже бо?льшая часть дружины Кинлэфа до сих пор остается в лагере. Но воины не пылали жаждой битвы. Ополченцы бежали или прятались по шалашам. Нам противостояли только дружинники, и они искали теперь убежища в сомнительной безопасности арены. Мы догнали нескольких отставших и подняли на копья самых упорных из них, тогда как более здравомыслящие побросали оружие и упали на колени, прося пощады. Почти стемнело. На мраморе арены играли багровые отблески ближайших костров, отчего казалось, будто стена омыта кровью. Я развернул Тинтрега у входа в арену, а мои люди, ухмыляющиеся и возбужденные, натянули поводья и окружили меня.
– Вход тут только один? – уточнил Финан.
– Да, если мне память не изменяет, – ответил я. – Но отправь с полдюжины человек в обход, чтобы убедиться.
Тот единственный вход представлял собой сводчатый туннель, ведущий под рядами скамей на саму арену. В гаснущем свете дня я видел, как люди толкают телегу, строя баррикаду в дальнем конце туннеля. Они со страхом глядели на нас, но я не собирался нападать на них. Они сваляли дурака и, как всякие дураки, были обречены.
Обречены, потому что сами поймали себя в ловушку. Вообще-то, были и другие входы через равные промежутки по всей длине здания, но они вели только к трибунам, а не на боевую площадку в центре арены. Люди Кинлэфа держали коней на арене, и это имело смысл с точки зрения безопасности животных. Но в отчаянии осаждающие побежали к лошадям, а в результате оказались в каменном мешке с единственным путем к спасению. Теперь мои воины сторожили туннель.
Видарр Лейфсон, один из моих норманнов, объехал с всадниками вокруг строения и подтвердил, что на боевую площадку ведет только один вход.
