И в этот миг произошло одно событие, на которое взволнованная до предела Катя не могла не обратить внимания.
К Ригелю подошел тот самый мужчина, которого она видела на месте убийства в черном стильном плаще. Сейчас он был без плаща, в элегантном синем костюме и дорогом галстуке цвета палевой розы. Этакий восставший из гроба Носферату, разочарованный жизнью вампир. На лице – печать глубокой меланхолии. Голос негромкий, однако мужественный, низкий баритон.
– Она в пикете на площади, задержите ее. Привезите сюда.
– Пикет официально разрешенный, – бросил в ответ Вилли Ригель.
– Плевать. Задержите, привезите… Парень, уж ты-то должен меня понять. Сам такой же, как я, – импозантный Носферату обращался к майору по-свойски, на «ты», может, потому что был старше его лет на двадцать. – Хоть здесь с ней поговорю.
– Улаживайте ваши дела с ней сами. Езжайте туда, на площадь.
– Она отворачивается. И говорить со мной не желает.
– А если мы ее задержим и в отдел доставим, она что, с вами любезничать станет?
– Парень, ну войди в мое положение. Я должен с ней объясниться!
Катя вспомнила имя этого поразительного типа – Тимофей Кляпов. Вилли Ригель молча прошел мимо него, продолжая обматывать свои кулаки черными эластичными лентами.
– В спортзал? – спросил его дежурный Семен Семенович Ухов. – Это… а что случилось?
– С печки азбука свалилась, Семеныч, – ответил ему Ригель и свернул по коридору.
– Что с ним такое? Лица на нем нет, – тихо и тревожно спросил дежурный Ухов у Кати.
Семена Семеновича Ухова Катя тоже отлично знала – он работал в дежурной части и был бессменным и верным механиком Вилли Ригеля на всех полицейских ралли. Его другом – а после смерти Ригеля-старшего сам стал Вилли как отец. Кате они оба всегда чем-то напоминали героев Ремарка.
Шепотом она рассказала Ухову о том, что произошло только что у Ригеля дома.
– Мать его выгнала? – Дежурный схватился за сердце. – Она что, с ума сошла? Не понимает? Он и так со дня свадьбы по краю ходит. А теперь и мать на него ополчилась. Да я сейчас сам к ней поеду! Скажу ей!
– Семен Семеныч, погодите, не порите горячку. – Катя ухватила его за рукав. – Так только хуже сделаете. Надо подождать, пусть оба остынут. Он в спортзале?
– Он всегда, как у него на сердце камень, раз – и в спортзал, бокс, карате. Перчатки специально не надевает, чтобы боль чувствовать. Раньше на машине гонял на полной скорости по бездорожью, пар выпускал, сейчас отлучаться нельзя, мы же тут все как на казарменном.
– Что здесь стряслось у вас? Почему Вилли хотел Алексея Кабанова избить? – Катя решила наконец узнать самое главное на данный момент.
– Когда насчет митинга приказ пришел, – дежурный Ухов наклонился к самому уху Кати, – у нас здесь в отделе смятение возникло. Тогда Вилли сам бронежилет на себя надел, всю амуницию, шлем, щит, дубинку – для него приказ, сами понимаете. Мол, если что, сам первый за все и всех отвечу, как начальник, вас не подставлю. За это и любим его, за честность. Даже в таких делах, до которых мы дожили. – Дежурный скрипнул зубами. – А потом свадьба его через три дня. Вы сами знаете, как там все было. Я в Грибоедовский не смог приехать, у нас Армагедец с утра настал полный – из судов задержанных все привозили, привозили. Я думал – поеду прямо в ресторан на Чистые пруды. И вдруг звонит мне Кукушкин из розыска – в шоке, мол, сбежала от нашего невеста прямо в ЗАГСе! Кричит мне в телефон – наш-то уехал то ли за ней вдогонку, то ли в отдел. Если в отдел, прячь ключи от оружейной комнаты, скажи, что я их забрал с собой, а дубликат ключей хоть проглоти, но чтобы он их не нашел, не добрался до пистолета в таком состоянии. Я все ключи спрятал. Вилли приезжает – в черном костюме своем с цветком в петлице. Мимо меня – в кабинет и заперся там. Сутки не выходил. Я ночью ему стучал, просил – опомнись, сынок, мало ли что в жизни бывает… А он мне – Семеныч, уйди. Оставь меня. А на следующий день в одиннадцать принесла вдруг этого Кабанова нелегкая. Явился и сразу права качать – недостаточно жестко с митингующими! Они не угомонились – палаточный лагерь вон за ночь построили у свалки, технику не пропускают для расчистки стройплощадки. Жесткие меры надо принимать немедленно, а не миндальничать. Где начальник ваш Ригель?
– И что дальше? – спросила Катя.
– Вилли на крик его вышел. А этот хмырь ему – вы потворствуете хулиганам. Мер не принимаете никаких! Вилли ему сначала спокойно – мы меры принимаем, а они не хулиганы, а горожане, земляки. А этот Кабанов ему с такой наглой ухмылочкой – какие они вам земляки? Между прочим, прадед мой Берлин брал, а где ваша-то тевтонская родня тогда была, в каком концлагере, в какой зондеркоманде служила? Вы понимаете, что он ему сказал? В глаза – такое. Сейчас развелось этих гнид – ведут себя, словно сами воевали… Ну, Вилли ему и… Хальт ди фотце! – заорал. И переводить не стану вам, что это, плохое слово, вроде нашего «заткни хлебало», только совсем нецензурно. Он когда волнуется сильно, на немецкий переходит, он же двуязычный. А Кабанов фразу не понял, но смысл уловил и опять подло так – а, значит прав я, судя по вашему возбуждению. Ну, Вилли тут и бросился на него – Шайскерль! Тоже переводить не буду вам, совсем нецензурно… И потом по-русски – ЖАБА! Выкинул бы он его из отдела, дверь бы им вышиб, только мы все его удержали… еле удержали… Кабанов этот ноги в руки. Орет – я этого так не оставлю! Вас уволят!
– Семен Семенович, плохо все это. Слухи об этом уже и до Кабановой дошли. А в таком деле, как убийство…
– К черту слухи. Я за него горой буду, он мне как сын. Пусть эти – невеста и мать – от него отказались, так я за него встану, заступлюсь. – Дежурный Ухов глянул на Катю. – А вы, если по своей журналисткой привычке ради «полной объективности» что-то напишете против него, так, клянусь – на одну ногу вашу наступлю, за другую возьмусь и раздеру пополам, как лягушонка. Даром, что славная вы и мне симпатичны. Но за него, Вилли, я и вас… Поняли меня?
– Поняла, Семен Семеныч., – Катя кивнула. В полиции с некоторых пор весьма черный, мрачный юмор.
Она хотела спросить дежурного еще о том конфликте, но внезапно они услышали это.
Глава 8
В дебрях не тронул прожорливый зверь…
Славное море священный Байкал,
славный корабль омулевая бочка…
В недрах Староказарменского отдела полиции звучал великолепный мощный тенор, грянувший «Славное море» так, что его услышали не только Катя и дежурный Ухов, но и люди во дворе отдела, и на улице.
Эй, баргузин, пошевеливай…
Нестройный хор подхватил песню блистательного запевалы. Сначала тихо, затем все громче.
– В ИВС запели, – объявил дежурный Кате. И она сразу спустилась в изолятор.
Из камер, переполненных задержанными после разгона палаточного лагеря противниками стройки, неслось:
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
горная стража меня не поймала…
Напротив начальника ИВС и его помощника стояли трое – те, кого Катя видела во время осмотра места убийства. Михаил Эпштейн, рядом с ним молодой высокий красавец лет тридцати – брюнет самой благородной и кинематографичной внешности, ну прямо кандидат на роли разведчиков! Кате было известно, что его зовут Аристарх Бояринов. Третий был тот самый высокий шатен в строгом черном костюме, старший из всех. Лет сорока пяти, но выглядящий намного моложе своего возраста. Этакий симпатяга, как две капли похожий на Джерарда Батлера: серые глаза с прищуром, с искорками, обаятельнейшая улыбка, атлетическая фигура, широкие плечи. Такой тип мужчин действует неотразимо на обеспеченных дам бальзаковского возраста и юных нимфеток. Катя знала лишь, что его фамилия Борщов. А из камер гремел арестантский хор:
В дебрях не тронул прожорливый зверь.
Пуля стрелка миновала.
– Прекратите этот балаган немедленно, – процедил Аристарх Бояринов, обращаясь к начальнику ИВС.
– Они поют, – ответил тот. – Не бузят, не хулиганят. Поют.
– Акт неповиновения полиции, – ввернул Михаил Эпштейн.
– Они поют, – отрезал начальник ИВС. – Запевала студент консерватории, лауреат, между прочим, разных конкурсов. Голос какой… в Большой театр с таким голосом, а не в кутузку. Кто в этих камерах? Приличные люди. У одних административный срок кончается, другие из вновь задержанных в палаточном лагере. Врач нашей поликлиники, два актера – оба живут у нас в городе, в сериалах снимаются, я сам видел. Художник с Еремеевских дач, комиксы рисует, айтишник-компьютерщик, два военных пенсионера – летчики оба, работник морга, хозяин булочной, что на Первомайской, студенты. Соседи мои. Наши горожане. Народ!
– Мои бывшие одноклассники там, – ввернул юный помощник начальника ИВС.
– Я не понимаю вашего умонастроения, – снова процедил Аристарх Бояринов. – Это демарш со стороны задержанных на несогласованной противозаконной акции.
– Народ поет, – снова упрямо повторил начальник ИВС. – Раньше мы кого в эти камеры сажали? Воров, насильников, налетчиков, угонщиков, мафию… А теперь вот соседей своих сажаем, родственников, земляков. Дожили до светлого праздничка! Кто устроил нам такую жизнь, а?
– И кто же вам ее устроил? – спросил у полицейского Борщов. – Может, вы нам это сами скажете, а?
Хлебом кормили крестьянки меня…
Хор не сбавлял обороты. Юный помощник дежурного взял со стола свой планшет, быстро открыл трек и…
Славное море священный Байкал…
Словно на помощь арестантскому маленькому хору пришел могучий Краснознаменный хор, грянувший так, что стены задрожали. В камерах оживились, подхватили.
В ИВС зашел Вилли Ригель – прямиком из спортзала, обнаженный по пояс, мокрая футболка на плече, на рельефном торсе – капли пота, на фалангах пальцев – кровавые ссадины. Видно, не только в боксерскую грушу стучал там. Идеальный пробор его в полном беспорядке. В серых глазах лед.
– Что на этот раз прикажут господа из ФСБ? – спросил он холодным спокойным тоном, однако сулящим одни беды. – Яволь! Заткнуть их? Позатыкать всем рты? Чтобы уже и не пели? Не митинговали, не болтали. И не пели? Этого вы хотите? Яволь!
– Вилли, Вилли, – Катя поняла, что назревает очень серьезный конфликт, – Вилли, пожалуйста…
Он рукой задвинул ее себе за спину, словно Кинг-Конг.
– Немец приказ исполнит. Только давайте сначала глянем, кто чего стоит. Там. – Вилли кивнул на спортзал, располагающйся рядом с ИВС. – Чего стоит мент, черная кость, разгребатель вашего дерма. И чего стоите вы, господа «новые дворяне». Ну? Я один против вас троих. Бой без правил в спортзале. Разрешено все. До первой крови. Или до последней. До конца.
– Вилли, вам надо успокоиться. – Катя чувствовала: еще минута – и бой без правил произойдет здесь, если уж Вилли Ригель ринулся в атаку, его не остановишь.
– Вы это чего? Совсем оборзел! – воскликнул Михаил Эпштейн. – Пьяный, что ли?
Вилли Ригель протянул руку и схватил его за галстук, дернул к себе. Эпштейн взвизгнул, как пойманный в силок кролик.
– Отпустите его, – сказал Борщов. – Навесите ему фонарей – под суд пойдете. А у него в кармане справка из дурдома. Он ею как броней от всего прикрывается. Миша, радость моя, покажи майору свою справку из дурдома. А он на вас потом еще в суде наябедничает, в антисемитизме обвинит.
– Пошли в спортзал. – Вилли Ригель отшвырнул от себя Эпштейна и надвинулся на Борщова.
– Я уже такими делами не занимаюсь. Не тренировался давно, увы. – Борщов пожал плечами.
– А я вообще в ФСБ не работаю. Уволился, – ответил Аристарх Бояринов.
– Полоумный фашист! – визгливо выкрикнул Эпштейн и спрятался за спину Бояринова.
– Вилли. – Катя развернула Ригеля к себе. – Все, все. Успокойтесь. Глубоко вдохните. Не надо с ними вообще сейчас ни о чем говорить.
Слыыыыыышатся грооооооооома раскааааааааатыыыыыыы…
Оба хора – арестантский из камер и Краснознаменный из планшета – слились в унисон.
Борщов взял со стояла крышку от бутылки кока-кола и вставил себе в глаз, как монокль, глянул на них – ну прямо Коровьев-Фагот. Катя в этот миг поняла, что этот тип – лицедей, и какой!
– Как у старика Булгакова – «заскулил, просил уважить старого регента-певуна, умоляя грянуть»…
И голос-то как у Фагота! Но вдруг голос резко изменился, став почти женским:
– «Примите меры, доктор, умоляю!»
Борщов выкрикнул эту булгаковскую фразу тоном истеричной девицы.
Однако его пародия, призванная разрядить ситуацию, выглядела какой-то натужной, искусственной, жалкой на фоне мощной прекрасной песни, наполнившей маленький отдел староказарменской полиции. «Славное море» слушали в городе, во многих окнах домов рядом с отделом зажегся свет.
– И отчего это с нами не надо разговаривать? – спросил Борщов у Кати, вытаскивая свой «монокль» из глаза. – Мы не люди, что ли?
– Это вот, между прочим, полковник ФСБ из 66-го отдела, – сообщил Кате Эпштейн тоном ябеды. – Прикомандирован сюда сверху.
– Гектор, – сказал Борщов Кате.
– Какой Гектор?
– Гектор Борщов-Троянский. Но приятели зовут меня Гек. Раз уж мы в глазах представителя пусть и ведомственной, но свободолюбивой прессы все здесь ретрограды и душители демократических свобод, так будем без чинов. Без церемоний. Приватно.
– Пусть ваши приятели вас зовут как угодно. Вы мне не друг, – отрезала Катя.
– Тогда для вас я – Гектор. – Он смотрел на нее. – Это майор для вас – Вилли. Майор, остынь… Иди выпей водки, знаешь, порой надо дернуть стопку. Помогает. А будешь без перчаток из стенки кирпичи вышибать, покалечишь руки, и когда драться надо будет по-настоящему, они тебя подведут. Читали Илиаду? – Он снова обратился к Кате.
– Да, – ответила она зло. – Вилли, пойдемте, вас дежурный срочно ищет. – Она тормошила Ригеля, пытаясь увести его прочь от них, от Борщова и Бояринова (Эпштейн не в счет).
– Меня, в отличие от моего троянского тезки, никто не привязывал за ноги к колеснице и не волок по дороге.
– Ясно. – Катя потащила Вилли за собой из ИВС.
Тот обернулся через плечо.
– Завтра… Завтра вызываю экспертов-криминалистов, обыщут все их паучье гнездо в Малаховке, кабановский дом. С раннего утра. Я тебя… вас обязан ставить в известность. Так вот – ставлю. Не опаздывайте завтра на работу, полковник.
– Встану рано. – Гектор Борщов скорчил печальную мину.
В этот миг Катя поймала себя на мысли, что в этом симпатяге а-ля Джерард Батлер – дамском угоднике – есть что-то неуловимо странное… Голос… Он словно его нарочито понижал. Но изначально голос у него высокий, как тот тенор, что пел в камере. И еще… У Гектора Борщова в его сорок пять была удивительно гладкая кожа на щеках, на лице, почти юношеская, не огрубевшая.
В дежурке Катя с рук на руки передала Вилли Ригеля Семену Семеновичу Ухову.
– Прошу прощения, Катя, – сказал ей Ригель. – Что сделал вас свидетелем неприятной сцены.
– Вы молодец, – шепнула она ему. – Только надо быть осторожным. Пожалуйста.
– Ладно, – он надел на голый торс форменную рубашку, застегнулся, – завтра обыщем дом Кабанова и его жены и дом братца младшего, который он снимает. На предмет обнаружения следов крови. Надо искать место, где его убили. ДНК там его, конечно, полно, но кровь… Если найдем, сами понимаете. Дело раскрыто.
Катя оставила их в отделе и на машине поехала наконец-то в гостиницу. Спать, спать… Она так устала за этот длинный день, полный событий и конфликтов.
Проезжая мимо центральной городской площади, у корявого памятника каким-то «первопроходцам» она вновь стала свидетелем поразительной сцены, на которые оказался столь щедр маленький непокорный городок.
У памятника напротив городской администрации с плакатом стояла в пикете молодая светловолосая женщина. Катя хорошо ее разглядела в свете фонарей. Миниатюрная, как Дюймовочка, в модных очках. На плакате крупными буквами: «Отстоим наш город! Спасем его, себя, детей и природу!»
Рядом с женщиной остановился шикарный черный «Лексус», за рулем которого сидел тот самый разочарованный жизнью вампир – Тимофей Кляпов. Высунувшись из окна, он что-то тихо, но горячо говорил молодой женщине с плакатом. Катя знала ее имя – очень известное в Староказарменске и в интернете, где обсуждали городские протесты, задержания и сочувствовали активистам-экологам. Герда Засулич. Местный гражданский лидер. Эколог.
Лицо у Кляпова, когда он смотрел на Герду Засулич, было странным, если не сказать больше. Его наголо бритый череп блестел в свете фонарей. Катя даже остановила свою машину, пораженная этим зрелищем.
Герда Засулич демонстративно повернулась к нему спиной. Затем сунула свой плакат на палке под мышку и зашагала с площади в сторону тускло освещенной улицы. Шикарный «Лексус» медленно двинулся за ней, словно почетный эскорт. Но она свернула во двор, перегороженный шлагбаумом, явно чтобы только от него отвязаться.
Тимофей Кляпов сразу вышел из машины. Он устремился за молодой женщиной, бросив свою шикарное авто прямо посреди улицы, даже не закрыв дверь, словно плевать ему было на тачку. Но в этот миг к Герде Засулич подошли горожане – мамы, гуляющие с детьми перед сном, дамы с собачками на поводках, пенсионеры в старых куртках, юная парочка в обнимку. Они окружили ее, что-то говоря, явно делясь какими-то новостями.
И Кляпов сразу отошел в тень, словно вернулся «на темную сторону».
