В пятницу у Ласточкина закончились отгулы, которые он брал, чтобы съездить в деревню, и Миша вздохнул с облегчением. Все же вдвоем было легче, и ответственность пополам. То есть большая часть, конечно, ложилась на Ласточкина.
Тот первым делом оглядел кабинет придирчивым взглядом, потом полил цветы и протер всюду пыль. По мнению Михаила, здесь и до этого было вполне чисто, но он не стал говорить об этом Ласточкину. Капитан спросил, что было без него, и Михаил рассказал, стараясь припомнить все подробности.
В какой-то момент взгляд его упал на толстую серую папку.
– Тебя тут еще один чудик спрашивал. Белкин. – Он приподнял папку и снова положил на стол. – Вот, оставил тут, забыл.
– Ничего он не забыл, – вздохнул Ласточкин. – Это он нарочно. Хочет, чтобы ты прочитал. Я, когда он в первый раз пришел, даже повелся – убедительно говорит, хоть и псих. Почитал, что он притащил.
– А он правда псих?
Ласточкин поморщился. У него была занятная внешность: чрезвычайно кустистые брови и большие, навыкате глаза, отчего он всегда казался одновременно нахмурившимся и удивленным.
– Собрать сведения обо всех, кто живет на его улице, – это, по-твоему, нормально? И уж конечно, среди нескольких десятков сотен людей найдутся самоубийцы, а у всех суицидников всегда примерно одна схема: сначала все хорошо, потом плохо, потом… – Он почесал затылок. – Забей. В следующий раз придет – а он точно придет! – отдашь ему его сокровище и дело с концом.
Ласточкин говорил правильные слова – Миша и сам так думал, но все-таки что-то не давало покоя.
День катился по накатанной. Звонки, бумажки.
– Мне еще сегодня вечером к Голиковой идти, – вспомнил Миша.
– Сходи, конечно, а то достанет, – согласился Ласточкин. – Белкин – безобидный, а эта стерва будет жалобы строчить.
В подъезде Голиковой было тихо и безлюдно: никакой наглой молодежи, нарушающей общественный порядок. Миша позвонил в дверь к Голиковой: пусть видит, что он пришел.
– Нету их второй день, – заявила она. – Но у меня все их адреса имеются. Всех троих! Двое в нашем доме живут, а один – через два дома!
«Помнится, ты говорила, что целая толпа собирается!»
– Хорошо, давайте. Я схожу, поговорю.
Голикова сунула ему бумажку с адресом. Сверху Миша прочел: «Октябрьская, дом 40, кв. 31».
«Кажется, в том доме живет мужик, про которого Белкин говорил. Самоубийца. Как же его фамилия? Кротов, что ли?»
– На Октябрьской, в сороковом, вроде, недавно случай суицида был? – небрежно проговорил Миша, не то спрашивая, не то утверждая.
Голикова энергично кивнула:
– Клим Копосов, ага.
«Точно, не Кротов, а Копосов!»
– Ужас, просто ужас! Мать у него осталась. Такое несчастье.
– Вы не знаете, с чего это он?
Голикова возмущенно воззрилась на Мишу, будто он нес персональную ответственность за случившееся.
– Кто вас, молодежь, разберет? Живете на всем готовом. Ни голода, ни холода. С жиру беситесь. Работали бы с утра до вечера, некогда было бы о глупостях думать!
Поняв, что ничего полезного Голикова не скажет, так и будет тарахтеть про неудавшееся молодое поколение, Миша поспешил откланяться, еще раз пообещав зайти к хулиганам.
Обещание он сдержал. Хулиганы оказались обычными мальчишками, а их родители – вполне интеллигентными людьми. Миша для порядка предостерег ребят, те сказали, что были в подъезде Голиковой всего пару раз, когда шел дождь, и, получив порцию воплей и угроз, поспешно ретировались и больше туда не совались.
Навещать третьего фигуранта было не обязательно, можно сразу отправиться домой, но Михаил все же решил сходить в сороковой дом на Октябрьской улице.
Ему хотелось поговорить с матерью Копосова. Миша и сам не знал, что надеется услышать, но вся эта история с Белкиным и его подозрениями не давала покоя, зудела, как комариный укус, и он решил, что нужно повидаться с несчастной женщиной, чтобы просто убедиться в правоте Ласточкина и забыть о случившемся.
Глава пятая
С того дня, как Тасю нашли на кладбище, прошла неделя. И если прежде Чаку казалось, что живется им плохо, то теперь выяснилось, что раньше было еще ничего, терпеть можно.
А вот сейчас начался самый настоящий, непрекращающийся кошмар.
– Мне вон… это самое… посетители сказали. – Кладбищенский сторож кряхтел и поминутно откашливался. – Пришли, это самое, к своим на могилку, а там она! Это же надо! Ну, я сразу, это самое, ноль-два звонить!
Чак мог только догадываться, что должны были испытать люди, пришедшие проведать дорогих покойников и обнаружившие на соседней могиле голую, перемазанную землей девушку.
Могила была разрыта. Правда, до гроба Тася не добралась. Ее одежда, разорванная в клочья, валялась возле ограды; всюду были странные предметы: какие-то жженые тряпки, ремень, гребень для волос, сломанные наручные часы и множество предметов с других могил – искусственные цветы, фотографии, огарки тонких церковных свечей.
Что бы сестра ни творила на кладбище, но к тому моменту, как приехали Чак с матерью, все уже закончилось. Тася, босая, закутанная в одеяло и совершенно безучастная ко всему, сидела на стуле в здании кладбищенской администрации. Как выяснилось, сестра четко и ясно назвала свое имя, продиктовала адрес и домашний телефон, поэтому матери и позвонили.
После долгих препирательств, материных слез и выяснений, их всех отпустили домой. Мать попыталась заставить дочь пойти в душ, смыть с себя кладбищенскую землю, но та проигнорировала ее просьбы, прошла к себе в комнату и улеглась в кровать.
– Устала, – сказала она. – Мне нужно поспать.
Она свернулась клубком, опасная и отвратительная, как сонная змея, и тут же заснула. Мать с Чаком вышли из комнаты, стараясь двигаться как можно тише, но вряд ли могли бы разбудить Тасю. Чем бы она ни занималась, это, очевидно, измотало сестру настолько, что прервать ее сон ничто не могло.
Придя на кухню, мать открыла стеклянный шкафчик и достала бутылку водки. Чак, вытаращив глаза, молча наблюдал за тем, как она резким движением, точно сворачивая чью-то шею, откупорила бутылку и налила водку в хрустальную тонконогую рюмку. Выпила, запрокинув голову, потом налила еще и присела к столу, напротив Чака.
Он никогда не видел, чтобы мать пила вот так, не во время праздничного застолья, одна, не закусывая и не запивая, даже не морщась. Она посмотрела на него стеклянными глазами, в которых плескалось отчаяние, и спросила:
– Ты понимаешь что-нибудь? За что нам все это?
Чак отвел взгляд.
– Что она могла там делать? Как вообще туда попала?
– Мам, – тихо позвал Чак, – может, нам ее в больницу положить?
Он думал, она возмутится, скажет, что не позволит, что Тася нормальная, и во всем виновато Происшествие, но мать вдруг как-то сжалась, потухла и проговорила:
– Отец ваш тоже был… – Она выпила вторую рюмку и договорила: – Не вполне здоровый.
Чаку показалось, будто он пропустил хук справа. Слова матери шарахнули молотом, и он не мог выговорить ни слова. Так и молчал, а она продолжала:
– Знаю, я вам говорила, он в аварию попал, когда ты только родился, а Таська совсем кроха была. Только никакая это была ни авария. Думаешь, в кого она у нас такая… необычная? Настроение у него всегда скакало мячиком: то вверх, то вниз. То тормошит всех, хохочет, планы строит, а через минуту – слова не скажи: кричит, ногами топает, бросается на всех, как цепной пес. Депрессии у него знаешь, какие были? Сутками с кровати не вставал. Не ел, не пил, смотрел в одну точку. Художником был – вся квартира в его работах. Только вот пробиться никак не мог. Да и, если уж честно, я понимаю, почему. Картины-то его… – Мать посмотрела в окно, будто стараясь разглядеть что-то в темноте, подсвеченной фонарями и окнами домов. – Углы, овалы, фигуры изломанные, лица без глаз. Я на них без дрожи смотреть не могла. И вот однажды ему выставку пообещали. Как он радовался! Говорил, что его заметили, после стольких лет, и теперь все пойдет по-другому.
– А потом? – с трудом разлепив губы, спросил Чак.
Мать устало махнула рукой.
– Не было никакой выставки. Отменили. Не знаю, почему. Он пришел домой, а я как раз в садик за Тасей собиралась. Тебя одевала, с собой взять. Дверь открыл, вошел. Тихий такой. Я спрашиваю: «Ты чего так рано?» А он не сказал мне, это я потом узнала. Нужно, говорит, сделать кое-что срочное. Я и не подумала ничего. А вернулась… – Она зябко повела плечами. – Тут все вверх дном. Посреди комнаты – разрезанные холсты, рамы сломанные, гора бумаги – рисунки, наброски. Он все поджег, тлело уже. Опоздай я на десять минут, пожар был бы. А сам висит на крюке от люстры. Квартиру я спасти успела, отца вашего – нет.
– Так он повесился в этой самой квартире? В нашей квартире?
Чаку все еще казалось, что это вранье, розыгрыш. Одно дело – знать, что твой отец погиб в аварии, что виной всему слепой случай, и совсем другое – понимать, что он был самоубийцей.
– Так он, значит… – начал Чак, но мать перебила:
– Нет, диагноз ему не ставили. Но мы и не обращались никуда. А если бы обратились, кто знает. Тася так много взяла от отца! Только она все равно другая, не было в ней никогда его отчаяния, горечи… То есть до Происшествия не было.
Чак хотел спросить еще что-нибудь, хотя и сам не знал, что в точности его интересовало. Просто важно было, услышав правду об отце, узнать еще какие-то детали. Но мать тяжело поднялась и сказала:
– Я спать. Ты положи себе поесть, если голодный.
Погладила его по голове, как ребенка, и вышла.
Тася проспала почти двое суток: всю ночь, следующий день и следующую ночь. Чак с матерью даже позволили себе понадеяться, что это шаг к выздоровлению.
– Организм восстанавливается, – твердила мать, прислушиваясь к Тасиному дыханию. – Может, ей нужна была эта встряска, чтобы вернуться к нормальной жизни?
Но Тася проснулась на следующий день еще более сумасшедшей, чем была.
Мать брала отгулы: страшно было оставлять спящую Тасю одну в квартире, пока Чак в школе. К тому же она могла пробудиться и испугаться: мало ли, говорила мама, может, она и не помнит, где была, почему заснула в таком виде.
Чак пришел из школы (тренировки в тот день не было) и увидал мать, сидящую в тесной прихожей на обувном ящике. Хотел спросить, чего это она тут уселась, но мать прижала ладони к лицу и сказала слова, которые Чак так и не смог забыть всю оставшуюся жизнь:
– Она проснулась. Но это не она. У меня больше нет дочери.
И уже очень скоро Чак с ней согласился.
– Где она? – почему-то шепотом спросил он.
Мать качнула головой в сторону ванны, встала и ушла в кухню. Чак пошел за ней. Идти нужно было по узкому коридорчику мимо двери в ванную. Чак прислушался – внутри было тихо.
«Что она там делает?» – подумал Чак, но додумать эту мысль не успел. Дверь распахнулась, едва не ударив его по лбу. От неожиданности Чак отпрянул назад, ударившись затылком о стену.
Сестра неуловимо-быстрым движением приблизилась к нему, прижалась почти вплотную. Светлые глаза ее, прежде кроткие, задумчивые, отливали расплавленным серебром и были пустые, холодные, как монеты, но при этом светились злой хитростью. Скулы заострились – о них, кажется, можно было порезаться. Мокрые темные волосы падали на лицо.
– А, вот и ты, маленькое ничтожество, – глубоким, вибрирующим, абсолютно не-Тасиным голосом проговорила она. – Где мотался тем вечером?
Чак открывал и закрывал рот, но оттуда не вылетало ни звука.
– Тася, ты не должна так говорить с братом! – тонким голосом проговорила мать.
Сестра быстро повернула голову (не повернула, а вывернула!) и прошипела:
– С тобой я тоже разберусь, мамуля. – Она снова перевела взгляд на Чака. – Нам всем будет чем заняться в ближайшие дни. Поверьте, скучать не придется.
Закутанная в синий махровый халат, Тася прошла мимо Чака, задев его плечом, и скрылась в комнате. Чак посмотрел на ее голые ноги, и какая-то мысль кольнула его, но он не понял, что именно его насторожило. Дошло лишь потом, когда он лежал в своей каморке, закрывшись на хлипкую задвижку, и глядел в потолок, не смыкая глаз.
Халат открывал то, что прежде было скрыто: он стал короче, как будто Тася необъяснимым образом выросла сантиметров на десять за несколько дней.
«Не будь дураком, – приказал себе Чак. – Халат просто сел при стирке».
Но это, конечно же, было не так.
Мать ушла на работу рано утром, Чак вместе с ней. Ни он, ни она ночью не спали ни минуты. Тася не беспокоила их: вопреки ожиданиям, ночь не принесла новых потрясений. Но напряжение и страх окутывали Чака и его мать плотным облаком, так что было трудно дышать и хотелось вскочить с кровати и бежать, куда глаза глядят.
Прежде безумие и тьма была внутри Таси. Теперь же они выплеснулись наружу, как кипящее молоко из кастрюльки, и затопили их маленькую квартирку, не оставляя места ничему другому.
Домой Чак с матерью тоже вернулись вместе. Школа, тренировка – а после он пошел к Серому и просидел у него до вечера. Если тот и удивился, что Чак не идет присматривать за сестрой, то ничего не сказал.
Чак пошел на автобусную остановку встретить мать. Ждать пришлось недолго. Увидев, как она выходит, Чак поспешил к ней. Лицо матери было растерянным и вместе с тем отрешенным. Она будто смотрела внутрь себя самой, не замечая ничего вокруг.
– Привет, мам.
– Ой, не заметила тебя. Ты был дома? – встрепенулась она. – Тася…
– Нет, – Чак покачал головой, – я домой не ходил.
Мать хотела сказать что-то, но передумала. В квартиру они входили крадучись, как воры. Внутри гремела музыка – Чак слушал тяжелый рок, и это была одна из его любимых песен группы «Black Sabbath».
«Она рылась в моих вещах!» – промелькнуло в голове. Никогда прежде Тася себе такого не позволяла.
Ключ едва слышно повернулся в замке, дверь открылась без скрипа. Да и грохот музыки заглушал все остальные звуки. Но, тем не менее, стоило им оказаться в прихожей, как песня оборвалась на полуслове.
– Пришли, мышата? – Тася коротко, сухо хохотнула. – Заждалась.
Миг – и она выросла перед ними, бесшумно возникнув в дверном проеме.
Она была выше, чем раньше: теперь это было ясно видно, ни к чему себя обманывать. На Тасе было синее платье в пол, которое она надевала на школьный выпускной, и которое теперь открывало ноги повыше лодыжек.
Сестра, которая прежде была худенькой, теперь выглядела изможденной: костлявые руки, выпирающие ключицы, запавшие глаза. Синий цвет подчеркивал бледность кожи, но самое главное – Тася была абсолютно лысой.
– Твои волосы, – прошептала мать. – Что ты… Зачем ты их остригла?
Тася усмехнулась и сжала виски пальцами.
– Их вытолкнуло из меня. Во мне сейчас столько всего… Лишнее ни к чему.
Так могла бы ответить и настоящая, их, Тася. Это было вполне в ее духе. Но тут сестра подошла ближе и склонила голову так, что теперь Чак с матерью смотрели на ее макушку.
