– Нет, едва ли; по крайней мере, сейчас. – Эйлин немного помолчала, а потом вдруг спросила: – Как думаешь, твоя мама будет возражать, если я ненадолго останусь у вас? Есть причина, по которой я должна держаться подальше от дома.
– Что за разговоры, Эйлин Батлер! – воскликнула ее подруга. – Возражать! Ты знаешь, что она будет страшно рада, как и я. О, господи, о чем речь? Но почему ты ушла из дома?
– Как раз об этом я пока не могу говорить, – сказала Эйлин. – Не тебе, а твоей матери. Знаешь, я боюсь, что она может подумать. Ты тоже ни о чем не спрашивай. Мне нужно поразмыслить. Но мне хотелось бы остаться здесь, с твоего позволения. Ты поговоришь со своей мамой или лучше мне это сделать?
– Поговорю, конечно, – ответила Мэйми, ошеломленная таким оборотом событий. – Но это даже глупо. Я знаю, что она ответит, и ты тоже. Можешь привезти свои вещи и поселиться у нас, вот и все. Она никогда ничего не скажет и ни о чем не спросит, если ты сама не захочешь.
Мэйми вся горела, воодушевленная этой возможностью. Ей так хотелось находиться в обществе Эйлин!
Эйлин серьезно посмотрела на нее и поняла причину энтузиазма Мэйми и ее матери. Им нравилось ее присутствие, потому что она озаряла их маленький мир.
– Но никто из вас не должен говорить, что я здесь, слышишь? Я хочу, чтобы никто не знал об этом, особенно моя семья. У меня есть веская причина, но пока что я не могу говорить о ней. Обещай, что никому не скажешь.
– Ну, конечно, – с готовностью отозвалась Мэйми. – Но ты же не собираешься навсегда уйти из дому, Эйлин? – с осторожным любопытством добавила она.
– Ох, я не знаю; не понимаю, что я могу сделать. Я лишь знаю, что должна временно пожить где-то, вот и все.
Она помедлила, пока Мэйми стояла перед ней, приоткрыв рот от изумления.
– Ничего себе, – сказала ее подруга. – Чудеса существуют, правда, Эйлин? Чудесно будет видеть тебя здесь. Мама очень обрадуется. К нам почти никто не приходит, а если будут посетители, тебе не нужно с ними встречаться. Можешь занять большую комнату рядом с моей. Разве это не замечательно? Я буду ужасно рада! – Молодая учительница была в полном восторге. – Давай скажем маме прямо сейчас!
Эйлин колебалась, так как все еще не была уверена, как ей следует поступить, но они вдвоем уже спустились по лестнице. Войдя в комнату, Эйлин стала немного позади подруги. Мэйми сразу же приступила к делу:
– О, мама, разве это не замечательно: Эйлин собирается остаться у нас на некоторое время. Она хочет, чтобы никто не знал об этом, и готова переехать к нам.
Миссис Кэллиган, державшая в руке сахарницу, с удивлением и улыбкой повернулась к дочери. Ей моментально захотелось узнать, почему Эйлин решила уйти из дома, тем более остаться у них. Однако она питала самые теплые чувства к Эйлин и была глубоко заинтригована такой возможностью. Почему бы и нет? Разве дочь знаменитого Эдварда Батлера, взрослая женщина, способная разобраться со своими делами, не была желанной гостьей в ее доме? Кэллиганам было лестно думать о ее визите при любых обстоятельствах.
– Не понимаю, Эйлин, как твои родители могли отпустить тебя, но мы рады принять тебя, и ты можешь оставаться здесь сколько захочешь. – Миссис Кэллиган лучезарно улыбнулась ей. Только подумать! Эйлин Батлер просит разрешения пожить у нее! Ее сердечность и убедительность, восторг Мэйми вызвали облегченный вздох у Эйлин. Потом она подумала, что должна оплатить свое проживание.
– Разумеется, я за все заплачу, если перееду к вам, – обратилась она к миссис Кэллиган.
– Что за глупости, Эйлин Батлер! – воскликнула Мэйми. – Ты ничего такого не сделаешь. Ты приедешь и будешь жить здесь как моя гостья.
– Нет! – возразила Эйлин. – Я не приеду, если вы откажетесь принять деньги. Вы должны это сделать!
Он знала, что Кэллиганы не могли содержать ее.
– Так или иначе, пока мы не будем это обсуждать, – заключила миссис Кэллиган. – Ты можешь приехать, когда захочешь, и оставаться так долго, как пожелаешь. Подай мне чистые салфетки, Мэйми.
Эйлин осталась на обед, но вскоре ушла, чтобы успеть к назначенной встрече с Каупервудом, довольная благополучным разрешением своей главной проблемы. Теперь ее положение прояснилось. Она может приехать сюда, если захочет. Нужно было лишь собрать необходимые вещи либо вообще приехать налегке. Вероятно, Фрэнк сможет что-то предложить.
Тем временем Каупервуд не предпринимал попыток связаться с Эйлин после злосчастного обнаружения их убежища, но ожидал сообщения от нее, которое вскоре поступило. Как обычно, это было длинное, оптимистичное и откровенное послание, где она сообщала обо всем, что с ней произошло, и о своем плане уйти из дома. Последнее озадачило и немало встревожило его.
Одно дело – это Эйлин, ухоженная, ни в чем не нуждающаяся и пребывающая в лоне семьи. Совсем другое дело, если она попадает в зависимое положение от других людей. Он и представить не мог, что она будет вынуждена уйти из дома, прежде чем он будет готов забрать ее. Если она сделает это теперь, то возникнут осложнения, сама мысль о которых была далеко не приятной. Но он любил ее и был готов на все, лишь бы она была счастлива. Даже сейчас он мог вполне прилично обеспечивать ее, если не отправится в тюрьму, и даже оттуда он мог оказывать ей какую-то помощь. Но будет гораздо лучше, если он убедит ее остаться дома до тех пор, пока точно не определится его собственная участь. Он не сомневался, что когда-нибудь, что бы ни случилось, в ближайшее время его неприятности закончатся и он снова станет преуспевающим человеком. Если ему удастся получить развод, он хотел жениться на Эйлин. Если же нет, он все равно хотел забрать ее с собой, и с этой точки зрения, возможно, было и хорошо, что сейчас она решила порвать с семьей. Но, принимая во внимание нынешние обстоятельства, включая розыск, который может предпринять Батлер, это было опасно. Старик Батлер мог даже публично обвинить Каупервуда в похищении дочери. Поэтому он решил убедить Эйлин, чтобы она осталась дома, временно прекратила встречи и всяческое общение с ним и даже уехала за границу. С ним все будет в порядке, пока она не вернется: так подсказывал здравый смысл.
Памятуя об этом, он отправился на свидание, которое она назначила в письме, хотя и полагал, что это немного опасно.
– Ты уверена, что тебе там понравится? – спросил он, когда она описала домашнюю обстановку у Кэллиганов. – Кажется, они живут довольно бедно.
– Так и есть, но они мне нравятся, – ответила Эйлин.
– И ты уверена, что они никому не скажут?
– Нет, никогда!
– Ну, хорошо, – сказал он. – Ты знаешь, что делаешь. Я не хочу давать советы против твоей воли. Но если бы я был на твоем месте, то последовал бы желанию твоего отца и уехал на какое-то время. Он рано или поздно остынет, а я по-прежнему буду здесь. Мы сможем переписываться друг с другом.
В тот момент, когда Каупервуд произнес эти слова, Эйлин помрачнела. Ее любовь к нему была так велика, что даже намек на длительную разлуку был подобен удару ножом в грудь. Ее Фрэнк здесь, и он в беде; возможно, его осудят, а ее не будет рядом! Никогда! Как он мог предложить такое? Может быть, он уже не так любит ее, как она его? Неужели он собирается оставить ее как раз в тот момент, когда она собирается сделать шаг, который приблизит их друг другу? Ее глаза затуманились от обиды и негодования.
– Почему ты так говоришь? – воскликнула она. – Ты же знаешь, что сейчас я не уеду из Филадельфии. Ты ведь не думаешь, что я брошу тебя?
Проницательный от природы, Каупервуд хорошо понял, что она имела в виду. Он безмерно любил ее. «Боже милосердный, – подумал он, – я никогда не сделаю ей больно!»
– Милая, ты не понимаешь, – быстро сказал он, когда увидел выражение ее глаз. – Поступай, как считаешь должным. Ты задумала это, чтобы оставаться рядом со мной; вот и хорошо. Больше не думай обо мне и о том, что я тебе сказал. Я лишь считал, что это ухудшит положение для нас обоих, но теперь я так не думаю. Ты полагаешь, что отец сильно любит тебя и, если ты уйдешь, изменит свое мнение. Пусть будет так. Но мы должны быть крайне осторожны, дорогая. Положение и впрямь становится серьезным. Если ты уйдешь из дома и твой отец обвинит меня в похищении, а потом предаст это дело огласке, нам с тобой не поздоровится, и тогда меня точно осудят по этому обвинению, если не по другому. И что потом? Ты не должна чаще встречаться со мной без крайней необходимости. Если бы нам хватило ума и мы бы перестали встречаться до того, как твой отец получил анонимное письмо, то ничего бы не случилось. Но теперь это случилось, и нам нужно быть как можно более благоразумными, понятно?
Он привлек ее к себе и поцеловал.
– Есть ли у тебя деньги?
Эйлин, глубоко тронутая его словами, была уверена, что поступает правильно: отец слишком сильно любит ее. Он не допустит ее публичного осуждения и поэтому не станет открыто нападать на Каупервуда. Скорее всего, объяснила она Фрэнку, отец попросит ее вернуться домой. И он, слушая ее, был вынужден уступить. Зачем спорить? Она все равно не покинет его.
Впервые за все время знакомства с Эйлин он достал из кармана пачку купюр.
– Вот двести долларов, милая, – сказал он. – Я хочу, чтобы до нашей следующей встречи ты ни в чем не нуждалась. И не думай, будто я не люблю тебя; ты знаешь, что это неправда. Я без ума от тебя.
Эйлин запротестовала и заговорила, что ей не нужно так много, ей вообще не нужны деньги, потому что дома у нее есть сбережения, но Каупервуд не стал ее слушать. Он понимал, что она должна иметь деньги.
– Не возражай, дорогая, – сказал он. – Я знаю, что они тебе понадобятся.
Эйлин настолько привыкла время от времени получать щедрые суммы от отца и матери, что вообще не придавала этому значения. Но Фрэнк так любил ее, что любой его поступок казался правильным. Она успокоилась, и они поговорили о переписке, решив, что надежнее всего будет пользоваться услугами частного курьера. Когда они расстались, Эйлин, еще недавно расстроенная неопределенностью своего положения, снова взбодрилась. Она решила, что он действительно любит ее, и ушла повеселевшая. Она могла полагаться на Фрэнка и преподать урок своему отцу.
Глядя ей вслед, Каупервуд покачал головой. Она добавила еще одну проблему к его неприятностям, но, разумеется, он не мог подвести ее. Сорвать покров с этой иллюзии, созданной ее любовью, и сделать ее несчастной, когда она так дорога ему? Нет. Ему не оставалось делать ничего, кроме того, что он сделал. В конце концов, подумал он, все может обернуться не так уж плохо. Любая слежка, которую мог организовать Батлер, лишь докажет, что она сбежала не к нему. Если в какой-то момент возникнет необходимость ввести в игру здравый смысл, чтобы не допустить ужасной развязки, он сможет тайно проинформировать Батлеров о том, где находится Эйлин. Это продемонстрирует, что он имел лишь косвенное отношение к ее поступку, и они попытаются убедить Эйлин, чтобы она вернулась домой. К добру или не к добру – кто может знать? Он собирался бороться с трудностями по мере их появления.
Каупервуд поспешно вернулся в свою контору, а Эйлин пришла домой, полная решимости осуществить свой замысел. Отец дал ей некоторое время на размышление; возможно, он даст еще, но она не должна ждать. Привыкшая к удовлетворению любых своих желаний, она не понимала, почему теперь не может поступить по-своему. Было около пяти часов вечера. Она собиралась подождать, пока вся семья, как обычно, в семь часов вечера сядет ужинать, и незаметно выскользнуть из дома.
Однако, придя домой, она столкнулась с неожиданным обстоятельством, заставившим ее отсрочить исполнение своего плана. Это было присутствие супружеской четы Стейнмиц. Сам Стейнмиц был известным инженером, разрабатывающим чертежи для многочисленных городских предприятий Батлера. Наступал канун Дня благодарения, и они предложили Эйлин и Норе две недели погостить в их новом доме в Вестчестере – очаровательном месте, о котором Эйлин уже была наслышана. Супруги были чрезвычайно приятными людьми, довольно молодыми и имевшими большой круг интересных друзей. Эйлин решила отложить свое бегство и поехать с ними. Отец держался очень любезно, приглашение Стейнмицев было для него облегчением, как и для Эйлин. Вестчестер находился в сорока милях от Филадельфии, поэтому было маловероятно, что Эйлин попытается встретиться с Каупервудом, пока будет гостить там.
Она написала Каупервуду об изменившейся ситуации и уехала, а он облегченно вздохнул и утешился надеждой, что эта буря прошла мимо.
Глава 39
Между тем приближался день судебных слушаний по делу Каупервуда. У него сложилось впечатление, что суд попытается вынести ему обвинительный приговор независимо от рассматриваемых фактов. Он не видел никакого выхода из положения, если только не бросить все и навсегда покинуть Филадельфию, что было невозможно. Единственный способ защитить свое будущее и сохранить связи в финансовых кругах заключался в том, чтобы как можно быстрее пережить суд, а затем воспользоваться поддержкой друзей и окончательно встать на ноги. Он обсудил возможность несправедливого суда со Стэджером, который не считал, что дело дойдет до этого. Во-первых, жюри присяжных нелегко подкупить, кто бы ни пытался это сделать. Во-вторых, большинство судей были честными людьми, несмотря на их политические пристрастия, поэтому в своих мнениях и постановлениях они не будут заходить дальше, чем позволяют их политические предубеждения, то есть не слишком далеко. Конкретный судья, председательствовавший в этом деле, некий Уилбур Пейдерсон из суда четвертных сессий был прямым ставленником Республиканской партии, зависел в своих действиях от Молинауэра, Симпсона и Батлера, но насколько было известно Стэджеру, он считался честным человеком.
– Чего я не могу понять, – сказал Стэджер, – так это почему они так стремятся наказать тебя, разве что в назидательных целях для всего штата. Выборы закончились. Я понимаю, что существует намерение вытащить Стинера в том случае, если его осудят, а это должно случиться. Они обязаны осудить его. Он отправится в тюрьму на год-два, но его амнистируют через половину срока или раньше. Они не могут осудить тебя и выпустить его. Но дело не зайдет так далеко, можешь поверить мне на слово. Мы либо склоним присяжных на свою сторону, либо добьемся отмены приговора в верховном суде штата. Там пятеро судей, которые не станут поддерживать такое вздорное обвинение, это уж точно.
Стэджер искренне верил в то, что говорил, и Каупервуд был доволен. До сих пор молодой юрист превосходно справлялся со всеми его делами. Тем не менее ему не нравилось, что Батлер преследует его и не собирается отступать. Это было серьезное дело, о котором Стэджер ничего не знал. Каупервуд не забывал о нем, когда выслушивал оптимистические заверения своего адвоката.
Начало судебных слушаний происходило во взвинченной обстановке почти для всего шестисоттысячного города. Никто из женщин семьи Каупервудов не пришел в суд. Он настоял на отсутствии любых демонстраций семейной поддержки, чтобы не давать газетам пищу для комментариев. Отец присутствовал как свидетель. За день до суда Каупервуд получил письмо от Эйлин: она сообщила, что вернулась из Вестчестера и желает ему удачи. Ей так не терпелось узнать, что с ним станет, что она больше не могла оставаться в гостях и вернулась домой. Она не пошла в суд, потому что он был против этого, но ей хотелось быть ближе к нему, когда решалась его судьба. Она хотела поздравить его, если он выиграет дело, или утешить его, если он проиграет. Она чувствовала, что ее возвращение с большой вероятностью будет началом нового столкновения с отцом, но ей было все равно.
Необычной была позиция миссис Каупервуд. Она соблюдала внешние формальности и оставалась нежной и заботливой, хотя и понимала, что Фрэнк не нуждается в этом. Он инстинктивно чувствовал, что ей известно об Эйлин, и теперь лишь ожидал подходящего момента, чтобы объясниться. В то судьбоносное утро она сердечно обняла его у двери, как привыкла в годы замужества, но не спешила с прощальным поцелуем. Сам он не хотел целовать ее, но не показывал этого. В конце концов она все-таки поцеловала его и сказала:
– Надеюсь, все закончится хорошо.
– Тебе не стоит беспокоиться, Лилиан, – бодро отозвался он. – Со мной все будет в порядке.
Он сбежал с крыльца и пошел по Джирард-авеню к своей бывшей трамвайной линии, где сел в вагон конки. Он думал об Эйлин и о силе ее чувств к нему, о насмешке, в которую превратилась его супружеская жизнь, разумными ли окажутся присяжные и о многом другом. Этот день мог стать судьбоносным.
Он вышел из вагона на перекрестке Маркет-стрит и Третьей улицы и поспешил в свою контору. Стэджер уже был там.
– Ну что же, Харпер, наш день настал! – мужественно заявил Каупервуд.
Первое заседание суда четвертных сессий должно было состояться в знаменитом Дворце независимости на перекрестке Честнат-стрит и Шестой улицы, который в то время, как и за сто лет до этого, был центром местной административной и судебной деятельности. Это было низкое двухэтажное знание из красного кирпича с белой деревянной башней в центре на старинный голландский или английской манер, с квадратным основанием, круглой средней частью и восьмиугольной вершиной. К центральной части здания справа и слева примыкали два Т-образных крыла, маленькие старомодные двери которых и окна с овальными арками состояли из многочисленных створчатых панелей, что восхищают любителей колониальной архитектуры. Здесь и в снесенной позднее пристройке под названием Стейт-Хаус-Роу находились офисы мэрии и начальника полицейского департамента, палата муниципального совета и другие важные административные службы, вместе с четырьмя отделениями суда четвертных сессий, где рассматривалось все большее количество уголовных дел. Огромная городская ратуша на углу Маркет-стрит и Брод-стрит тогда еще строилась.
Была предпринята попытка реконструировать довольно просторные судебные залы и установлены большие помосты из темного орехового дерева с такими же столами для судей, но она оказалась не слишком удачной. Столы, скамьи присяжных и перила были слишком массивными, что создавало общее впечатление тесноты. Темная мебель, по замыслу декораторов, должна была хорошо сочетаться с бежевой окраской стен, но время и пыль сделали это сочетание слишком мрачным. В зале не было картин или украшений, кроме длинных газовых рожков с аляповатой отделкой на судейском столе и несообразно большой люстры в центре потолка. Толстые судебные приставы и служки, озабоченные сохранением своей бестолковой работы, не оживляли атмосферу. Двое из них во время судебных слушаний ежечасно суетились, чтобы подать судье стакан воды. Еще один, похожий на вальяжного самовлюбленного дворецкого, сопровождал судью в туалетную комнату и обратно. Его обязанность заключалась в том, чтобы громко возглашать, когда судья входил в зал заседаний: «Джентльмены, суд идет! Прошу встать и снять головные уборы!» В то же время судебный пристав, стоявший слева от судьи, когда тот садился на свое место, между скамьей присяжных и стулом для свидетеля, неразборчивой скороговоркой зачитывал ту прекрасную и полную достоинства декларацию коллективных обязательств общества перед его отдельными членами, которая начинается словами «Слушайте! Слушайте!» и заканчивается словами: «…каждый из вас имеет справедливое право на жалобу, которая будет услышана». Однако со стороны могло показаться, что в его словах нет ни малейшего смысла. Привычка и безразличие довели этот обычай до невнятного бормотания. Третий пристав охранял дверь совещательной комнаты для присяжных. Кроме того, в зале присутствовали судебный служка – маленький, с белесым личиком, слезящимися бесцветными глазками, редкими волосами и желтоватой бородкой, наблюдавший за происходящим как обветшавшее подобие китайского мандарина, – а также судебный стенографист.
Судья Уилбур Пейдерсон, тощий, как засохшая селедка, который вел первый допрос во время следствия, когда решался вопрос о предании Каупервуда суду присяжных, представлял собой один из необычных типов судейских чиновников. Он был таким худым и малокровным, что одни эти качества уже привлекали внимание. Он был хорошо осведомлен в знании закона, но в том, что касалось реальной жизни, абсолютно не понимал тонкостей, превосходивших букву закона и составлявших его собственный дух, и относительность любых законов, о чем знают мудрые судьи. Достаточно было лишь посмотреть на его худощавое педантичное лицо, курчавые седые волосы, голубовато-серые безжизненные глаза, в которых не светилось никаких мыслей, и можно было сказать, что он совершенно лишен воображения. Однако тогда он бы не поверил вам и оштрафовал вас за неуважительное отношение к суду. Тщательно используя свои невеликие способности и цепляясь за любое мелочное крючкотворство, подобострастно следуя партийной доктрине и неукоснительно – заповедям о сокрытии личной собственности, он достиг своего нынешнего положения. Его жалованье составляло лишь шесть тысяч долларов в год. Его сомнительная слава не простиралась за пределы ограниченного круга городских судей и юристов. Но ежедневные упоминания о том, что он исполняет свои обязанности и принимает такие-то и такие-то решения, доставляло ему большое удовольствие. Он полагал, что это делает его влиятельной фигурой. «Смотрите, я не такой, как остальные», – часто думал он, и это служило утешением для него. Он был очень польщен, когда в его графике заседаний выпадало важное дело, и, сидя на троне перед тяжущимися сторонами и их юристами, он, как правило, ощущал себя действительно важной персоной. Время от времени сложные жизненные обстоятельства приводили в замешательство его ограниченный интеллект, но в таких случаях он неизменно следовал букве закона. Он мог рыться в судебных отчетах в поисках решений, которые принимали действительно мыслящие люди. Кроме того, вездесущие юристы были необыкновенно хитроумными. Они вертели законодательными нормами перед носом у судьи по своему усмотрению. «Ваша честь, в тридцать втором томе исправленной редакции судебных докладов штата Массачусетс, в деле Эйрондела против Баннермана, страница такая-то и такая-то, строка такая-то и такая-то, вы можете обнаружить, что…» Как часто приходится слышать такое во время судебных заседаний? В большинстве случаев рассудку остается не много места в подобных делах. А святость закона возвышается, как стяг, укрепляющий гордыню властей предержащих.
Как и говорил Стэджер, Пейдерсона едва ли можно было назвать нечестным судьей. Он был партийным судьей и принципиальным республиканцем, обязанным партийным съездам и конференциям продлением своих должностных полномочий, а потому вполне готовым поступать так, как он сочтет нужным для дальнейшего благополучия и процветания партии и частных интересов ее лидеров. Большинство людей не дают себе труда разобраться в движущих механизмах того, что они называют своей совестью. Когда они все же делают это, им недостает навыков для извлечения перепутанных нитей этики и нравственности. Они добросовестно доверяют мнению большинства и силе высших интересов. С тех пор кто-то обронил выражение насчет «корпоративных судей». Есть много таких людей.
Пейдерсон был одним из них. Он глубоко почитал власть и собственность. Для него Батлер, Молинауэр и Симпсон были великим людьми, настолько уверенными в себе, что всегда оказывались правыми благодаря своему могуществу. До него уже давно дошли слухи о растрате Стинера и участии Каупервуда. Сопоставляя мнения разных политических светил, он считал, что хорошо разобрался в этой ситуации. Партия, по мнению ее лидеров, была скомпрометирована махинациями Каупервуда. Он сбил Стинера с пути праведного в большей степени, чем это случалось с кем-либо из прежних городских казначеев. Хотя основная вина лежала на Стинере как на организаторе преступной схемы, Каупервуд талантливо подвел его к еще большей катастрофе. Кроме того, партия нуждалась в козле отпущения, и этого было достаточно для Пейдерсона. Разумеется, после победы на выборах, когда казалось, что партия практически не пострадала, он не вполне понимал, почему Каупервуд был с такой настойчивостью привлечен к ответственности, но он твердо верил, что у партийных лидеров были веские основания для этого. Из разных источников он узнал, что Батлер имеет какую-то личную обиду на Каупервуда. Никто точно не знал, в чем она заключается. Общее мнение склонялось к тому, что Каупервуд втянул Батлера в какие-то нечистоплотные финансовые сделки. Существовало общее понимание, что ради блага партии и показательного урока для отбившихся от рук подчиненных необходимо осуществить правосудие по всей строгости закона. Для нравственного воздействия на общество следовало покарать Каупервуда не менее жестко, чем Стинера. Сам Стинер должен был получить максимальный срок за свое преступление, дабы избежать кривотолков о партийных пристрастиях в суде. После этого его оставят на милость губернатора, который, если захочет, сможет облегчить его положение при согласии партийных лидеров. В простодушном общественном мнении судьи квартальных сессий, подобно девицам из закрытого пансиона, пребывали в блаженной отрешенности от жизни и не ведали, что творится в подземном царстве политики. На самом деле они неплохо разбирались в этом. Они прекрасно знали, кому обязаны сохранением своей власти и положения, и были благодарны за это.
Глава 40
Когда Каупервуд, свежий и оживленный, с видом делового человека и удачливого финансиста, вошел в многолюдный зал суда вместе с отцом и Стэджером, все взоры обратились на него. Большинству показалось, что было бы чрезмерно надеяться на осуждение такого человека. Без сомнения, он был виновен, но также имел средства и способы для уклонения от закона. Его адвокат Харпер Стэджер выглядел очень проницательным и хитроумным. Было очень холодно, и оба были в длинных голубовато-серых пальто, скроенных по последней моде. В хорошую погоду Каупервуд имел привычку носить маленькие бутоньерки, но сегодня обошелся без этого. Но его бледно-сиреневый галстук был изготовлен из дорогого плотного шелка и был скреплен заколкой с крупным изумрудом. Он также носил часы на тонкой цепочке, но больше никаких украшений. Он всегда выглядел жизнерадостным, но сдержанным, добродушным, знающим и уверенным в себе.
Он сразу же оценил место действия, которое теперь имело особенный интерес для него. Перед ним находился еще пустой судейский помост, а справа – пустая скамья для присяжных заседателей. Слева от судьи, если сидеть лицом к публике, находилось место для свидетеля, откуда ему предстояло давать показания. За ним, уже ожидая прибытия судьи, стоял толстый пристав, некий Джон Спаркхивер, чья работа заключалась в том, чтобы взять старую засаленную Библию, на которой должен был поклясться свидетель, и сказать: «Пройдите сюда» – после завершения свидетельских показаний. Были и другие приставы: один стоял у прохода, ведущего в огороженное место перед судейским столом, где выносили приговоры осужденным и где сидели или выступали адвокаты и подсудимые. Другой находился в проходе, ведущем в совещательную комнату, а третий охранял дверь, через которую приходили зрители. Каупервуд пристально посмотрел на Стинера, который теперь был одним из свидетелей и теперь, дрожащий, в страхе перед своей участью, утратил всякую враждебность к кому-либо. На самом деле он изначально никому не хотел зла. Если сейчас он чего-то хотел, так это последовать совету Каупервуда, хотя все еще верил, что Молинауэр и политические силы, которые он представлял, заступятся за него перед губернатором после приговора суда. Он был очень бледным и сильно похудел. Он уже утратил румяную округлость, приобретенную в благополучные времена. На нем был новый серый костюм с коричневым галстуком, он был чисто выбрит. Встретившись с внимательным и твердым взглядом Каупервуда, он вздрогнул и опустил голову, а потом с глупым видом ущипнул себя за ухо. Каупервуд кивнул.
– Знаешь, мне жаль Джорджа, – тихо сказал он Стэджеру. – Он такой дурак. И все-таки я сделал все, что мог.
Краешком глаза Каупервуд также наблюдал за миссис Стинер, маленькой, усталого вида женщиной, с темным лицом, плохо одетой. Он подумал, как это похоже на Стинера – взять в жены такую женщину. Браки между неподходящими друг другу или неполноценными людьми всегда интересовали, хотя и не всегда забавляли его. Разумеется, миссис Стинер не питала теплых чувств к Каупервуду, считая его беспринципным дельцом, который стал причиной падения ее мужа. Теперь они снова обеднели и собирались переехать из своего большого дома в более дешевое жилище, и ей было особенно неприятно об этом думать.
Наконец вошел судья Пейдерсон в сопровождении низенького, дородного судебного клерка, напоминавшего зобатого голубя. Пристав Спаркхивер постучал по судейскому столу, возле которого он до сих пор дремал, и промямлил:
– Прошу всех встать!
Зрители поднялись со своих мест, как принято в любом суде. Судья Пейдерсон порылся среди папок, лежавших на его столе, и обратился к своему помощнику:
– Какое у нас первое дело, мистер Протас?
Во время долгой и кропотливой процедуры подготовки дел к дневным слушаниям и рассмотрения всевозможных мелких ходатайств сцена суда все еще сохраняла интерес для Каупервуда. Он жаждал победы и был настроен на благоприятный итог после череды несчастливых событий, приведшей его сюда. Хотя он и не показывал этого, его сильно раздражал весь процесс отсрочек, несущественных запросов и крючкотворства, сопровождавший любые юридические процедуры. В его представлении закон был мутным, сотканным из человеческих ошибок, настроений и предубеждений, который парил над океаном жизни и препятствовал нормальному плаванию на маленьких коммерческих и общественных судах, построенных людьми. Он порождал миазмы ущербных толкований, где таились язвы жизненных зол. Он был местом, где случайные жертвы перемалывались между жерновами власти и судьбы. Иными словами, это была странная, прихотливая и захватывающая, но тщетная битва, где невежественные, некомпетентные, хитроумные, агрессивные и слабые становились пешками и предметами разногласий для юристов, которые играли на их страстях и настроениях, на их тщеславии, нуждах и желаниях. Это был нечестивый, разрушительный и затяжной спектакль, болезненное напоминание о непостоянстве жизни – ловушка, засада, обман и западня. В руках сильных людей, каким был он сам в лучшие времена, закон был мечом и щитом, капканом под ногами у неосторожных соперников, ямой на пути у преследователей. Он был всем, что пожелаешь выбрать: вратами к незаконному обогащению, тучей пыли, пущенной в глаза прозорливых конкурентов, временной завесой между правдой и действием, справедливостью и предубеждением, преступлением и наказанием. Юристы были интеллектуальными наемниками, которых можно было покупать и продавать в любом деле. Его забавляли банальности о юридической этике: законники с готовностью могли лгать, воровать, кривить душой и искажать факты почти в любом деле и для любых целей. Знаменитые юристы были всего лишь беспринципными искусными ловкачами, как и он сам, сидевшими как пауки в своих темных, тесно сплетенных логовах и выжидающих приближения неосторожных мух в человеческом облике. Жизнь – в лучшем случае – была мрачной, бесчеловечной и беспощадной борьбой, основанной на жестокостях и законе, а законодатели и законники были самыми отвратительными представителями всей этой клоаки. Тем не менее он пользовался законом, как пользовался бы любым оружием или западней ради избавления от беды; что касается юристов, он выбирал их так же, как мог бы выбрать нож или дубинку для защиты в рукопашной схватке. Он не испытывал особого уважения к любому из них, включая Харпера Стэджера, который все же нравился ему. Они были его орудиями или инструментами: ножами, дубинками, отмычками, – чем угодно, но не более того. Когда их работа заканчивалась, им платили и расставались с ними, оставляя их в стороне и забывая о них. Что касается судей, то они, как правило, были просто некомпетентными юристами, которых отстраняли от дел при удачном обороте событий и которые не могли сравниться с адвокатами, выступавшими перед ними с речами и ходатайствами, если бы вдруг оказались на их месте. Каупервуд не испытывал никакого уважения к судьям, так как ему было много известно о них. Он знал, как часто они оказываются лизоблюдами, карьеристами и политическими наемниками, приспособленцами, о которых вытирают ноги политики и финансисты. Судьи были глупцами, как и большинство людей в этом бурном, изменчивом мире. Его проницательный взор насквозь видел каждого из них и оставался невозмутимым. Он был убежден, что его собственная безопасность заключается в выдающихся умственных способностях и более ни в чем. Каупервуда невозможно было убедить в моральной ценности или неотъемлемых достоинствах общепринятого порядка вещей. Он слишком много знал, но прежде всего он знал самого себя.
Когда судья наконец разобрался с недавно поступившими ходатайствами, он велел помощнику объявить о слушании дела «город Филадельфия против Фрэнка А. Каупервуда», о чем и было объявлено зычным голосом. Новый окружной прокурор Деннис Шэннон и Харпер Стэджер одновременно поднялись со своих мест. Стэджер и Каупервуд вместе с Шэнноном и Стробиком, который тоже пришел и выступал в роли представителя штата Пенсильвания (истца), сидели за длинным столом внутри ограждения перед судейским помостом. Стэджер – больше для эффекта, чем для чего-то иного, – предложил судье Пейдерсону признать обвинение недействительным, но его предложение было отклонено.
Теперь предстояло выбрать присяжных заседателей – двенадцать человек из обычного списка, призванных выполнять эту гражданскую обязанность в течение месяца, – и представить его на рассмотрение адвокату ответчика. Процедура выбора присяжных в данном случае была довольно простой. Судебный пристав, похожий на китайского мандарина, писал каждое имя (всего около пятидесяти) на отдельной полоске бумаги, потом опускал свернутые бумажки во вращающийся барабан, несколько раз поворачивал его и доставал первую попавшуюся бумажку, соблюдая таким образом принцип случайности и называя имя присяжного заседателя № 1. Так повторилось двенадцать раз подряд, и люди, чьи имена были названы, заняли свое место на скамье присяжных.
Каупервуд с большим интересом наблюдал за этой процедурой. Что может быть важнее людей, которые будут рассматривать его дело? Процесс был слишком быстрым для точной оценки, но у него сложилось впечатление, что в основном они были представителями среднего класса. Впрочем, один из присяжных, пожилой человек за шестьдесят, с седеющими волосами и бородой, клочковатыми бровями, нездоровым цветом лица и сутулыми плечами, показался ему обладателем доброго нрава и глубокого жизненного опыта, которого при определенных обстоятельствах можно было склонить на свою сторону с помощью убедительных аргументов. Зато другой – невысокий, крючконосый тип с острым подбородком, похожий на коммерсанта, – ему решительно не понравился.
– Надеюсь, его не будет в моем составе присяжных, – тихо обратился он к Стэджеру.
– Значит, не будет, – ответил Стэджер. – Я дам ему отвод. У нас есть право на пятнадцать отводов без указания причины, как и у стороны обвинения.
Когда скамья присяжных наконец заполнилась, оба юриста подождали, пока пристав принесет небольшую доску, к которой рядами были прикреплены бумажки с именами присяжных в порядке их выбора: первый, второй и третий в первом ряду, четвертый, пятый и шестой во втором ряду и так далее. Поскольку первоначальное изучение и отклонение кандидатур было прерогативой прокурора, Шэннон выпрямился, взял доску и начал расспрашивать присяжных о профессиях или занятиях, знакомстве с рассматриваемым делом и возможных предубеждениях в пользу обвиняемого или же против него.
Задача Стэджера и Шэннона состояла в том, чтобы найти людей, имевших определенное представление о финансах и способных разобраться в ситуации – с точки зрения Стэджера – без какой-либо предубежденности по отношению к человеку, пытавшемуся с помощью оправданных средств и методов пережить финансовую бурю; или, с точки зрения Шэннона, без какого-либо сочувствия к подобным средствам и методам, если у них имелось хоть малейшее подозрение в мошенничестве, надувательстве или махинациях любого рода. И Шэннон и Стэджер в установленном порядке определили, что жюри состояло из той человеческой мешанины, которую судебные сети, закинутые в городской океан, обычно вытягивают на поверхность для подобных целей. Оно состояло из мелких управляющих, торговцев и торговых агентов, редакторов, инженеров, архитекторов, скорняков, бакалейщиков, коммивояжеров, литераторов и других представителей работающих граждан, чей опыт в основном был достаточным для участия в процессах такого рода. Здесь редко можно было встретить человека выдающихся достоинств, но часто встречались люди, обладавшие немалой толикой того любопытного качества, которое принято называть здравым смыслом.
На всем протяжении опроса Каупервуд сидел тихо и изучал лица присяжных. Молодой торговец цветами с бледным лицом, широким лбом мыслителя и вялыми руками показался ему достаточно впечатлительным, чтобы поддаться его личному обаянию. Он прошептал об этом на ухо Стэджеру. Следующим был меховщик, расчетливый еврей, чью кандидатуру отклонили потому, что он читал все новости о биржевой панике и потерял две тысячи долларов на акциях трамвайных компаний. Тучный, краснощекий и голубоглазый оптовый торговец бакалейными товарами с соломенными волосами показался Каупервуду упрямым и отсталым человеком. Его тоже исключили из списка присяжных. Худой, франтовато одетый управляющий магазинчика одежды явно хотел уклониться от своих обязанностей и решил солгать, когда заявил, что не верит в клятву на Библии. Судья Пейдерсон, смерив ледяным взглядом, все же отпустил его. Было отклонено около десяти кандидатур – людей, знакомых с Каупервудом, признававшихся в своем предубежденном отношении к делу, фанатичных республиканцев, возмущавшихся этим преступлением, а также тех, кто знал Стинера.
К полудню было отобрано жюри присяжных, относительно устроившее обе стороны.
Глава 41
Ровно в два часа дня окружной прокурор Денис Шэннон начал свою речь. Он изложил обстоятельства в очень простой и естественной манере, так как вообще был приятным человеком. По его словам, присутствующий здесь мистер Фрэнк А. Каупервуд – он сидел за столом перед судебным помостом – обвиняется, во-первых, в хищении, во-вторых, в растрате, в-третьих, в причастности к хищению средств, отданных на доверенное хранение, и в-четвертых, в незаконном присвоении и растрате шестидесяти тысяч долларов по чеку, выписанному 9 октября 1871 года в возмещение определенного количества сертификатов городского займа, которые он как доверенное лицо должен был внести в городской амортизационный фонд по распоряжению казначея (по соглашению, существовавшему между ними и находившемуся в силе в течение определенного времени). Вышеупомянутый фонд предназначался для приема данных сертификатов, приобретаемых на свободном рынке, по мере их предъявления к оплате, однако указанный чек так и не был использован для этой цели.
– А теперь, джентльмены, – очень тихо сказал мистер Шэннон, – прежде чем мы перейдем к простому вопросу о том, что сделал или не сделал мистер Каупервуд в день получения шестидесяти тысяч долларов от городского казначея, каковые не были возмещены как полагается, разрешите мне объяснить, что имеется в виду под обвинением в хищении, растрате, причастности к хищению средств, отданных на доверенное хранение, и наконец, в незаконном присвоении чека и последующей растрате. Как видим, в обвинении насчитывается четыре пункта, как выражаются юристы, и причина такого состава заключается в следующем. Человек может быть виновен в хищении и растрате одновременно либо по отдельности, то есть виновен в одном и невиновен в другом. Окружной прокурор, представляющий интересы народа, может сомневаться не в виновности или невиновности обвиняемого, но в том, существует ли возможность представить доказательства по одному пункту, чтобы обеспечить соответствующее наказание за преступление, включающее более одного пункта. В таких случаях, джентльмены, принято обвинять человека по различным пунктам, как и было в данном случае. Четыре пункта обвинения в этом деле пересекаются и взаимно подкрепляют друг друга. После того как мы объясним их природу и представим доказательства, вы будете обязаны рассудить, виновен ли ответчик по тому или иному пункту обвинения, или же по двум, трем либо всем четырем пунктам, в зависимости от того, насколько вы сочтете это уместным и подобающим, или, лучше говоря, насколько это позволяют доказательства. Хищение, как вам может быть известно, – это присвоение чужого движимого или недвижимого имущества, совершенное без ведома или согласия. Растрата – это мошенническое использование в личных целях разнообразных средств, вверенных на попечение или переданных под управление, особенно денег. Таким образом, хищение средств, отданных на доверенное хранение, – это лишь вид хищения, при котором человек совершает акт присвоения чужих средств без ведома или согласия другого человека, которому были доверены эти средства, то есть посреднику. Незаконное присвоение чека с последующей растратой, образующее четвертый пункт обвинения, – это лишь более четкая формулировка второго пункта обвинения, обозначающая присвоение денег по чеку, выданному с определенной целью, которая не была выполнена. Как видите, джентльмены, все эти обвинения в определенной мере являются тождественными. Они перекрывают и дополняют друг друга. Народ в лице своего представителя, окружного прокурора, утверждает, что ответчик в лице мистера Фрэнка А. Каупервуда виновен по всем четырем пунктам обвинения. Теперь, джентльмены, мы перейдем к истории этого преступления, которое, по моему личному мнению, служит доказательством того, что ответчик обладает коварным и опасно преступным умением распоряжаться финансами, что мы и надеемся доказать с помощью свидетелей.
Поскольку судебная процедура не допускала перерыва в изложении дела со стороны обвинения, Шэннон перешел к собственной версии того, как Каупервуд познакомился со Стинером и постепенно втерся ему в доверие. Он рассказал, как плохо Стинер разбирался в финансах и каким доверчивым он был вплоть до того дня, когда Каупервуд получил чек на шестьдесят тысяч долларов. Стинер, будучи городским казначеем, не знал о выписанном чеке, что составляло основу для обвинения в присвоении чужих средств. С другой стороны, Каупервуд, получивший чек, злоумышленно распорядился сертификатами, предположительно купленными для амортизационного фонда, если они вообще были приобретены. Все это, по словам Шэннона, составляло суть преступлений, предъявленных ответчику, в которых он был несомненно виновен.
– Джентльмены, мы имеем прямые и убедительные доказательства всего вышесказанного, – энергично заключил Шэннон. – Это не слухи или домыслы, а очевидные факты. Вам будут представлены неопровержимые свидетельства, как именно это было сделано. И если затем у вас останется впечатление, что этот человек невиновен, что он не совершал те преступления, в которых его обвиняют, вы можете оправдать его. С другой стороны, если вы сочтете, что свидетели, которых мы приведем к присяге, говорят правду, то вы можете осудить его и определить, каким будет вердикт. Благодарю за внимание.
Присяжные зашевелились и расселись поудобнее. Их покой был недолгим, поскольку Шэннон назвал имя Джорджа У. Стинера, который поспешно вышел вперед, очень бледный, вялый и измученный. Когда он занял место свидетеля, положил руку на Библию и поклялся говорить правду, его глаза нервно бегали по сторонам.
Когда он начал давать показания, его голос был довольно слабым. Сначала он рассказал, как познакомился с Каупервудом в начале 1866 года, хотя он точно не помнил, в какой день это произошло. Это случилось во время его первого срока на должности городского казначея, в которую он вступил осенью 1864 года. Он был обеспокоен состоянием городского долга, бумаги которого опустились ниже номинала, но по закону могли продаваться городскими властями только по номинальной стоимости. Кто-то рекомендовал ему Каупервуда, кажется мистер Стробик, хотя он не был совершенно уверен. В затруднительных случаях у городских казначеев было принято пользоваться услугами брокеров, поэтому он лишь следовал обычаю. Подталкиваемый вопросами и подсказками Шэннона, он поведал о содержании первого разговора с Каупервудом, который запечатлелся в его памяти. Мистер Каупервуд сказал, что он может добиться желаемого результата; потом он ушел и через какоето время представил Стинеру свой план действий. Стинер в общих чертах описал эту схему, не слишком лестную для человеческой честности в целом, зато свидетельствовавшую о человеческой изобретательности и хитроумии.
После долгого обсуждения событий прошлого история отношений между Стинером и Каупервудом наконец дошла до того времени, когда сотрудничество и деловое взаимопонимание достигли выгодного для обеих сторон состояния, и Каупервуд стал распоряжаться ценными бумагами городского займа на несколько миллионов долларов, покупая и продавая их по своему усмотрению в целях городского благосостояния. Более того, была заключена сделка, в результате которой он инвестировал для себя и Стинера пятьсот тысяч долларов городских денег под чрезвычайно низкий процент в прибыльные акции городских трамвайных компаний. Было ясно, что Стинеру не хочется распространяться на эту тему, но Шэннон, понимавший, что впоследствии он будет должен выступить с обвинением в растрате против самого Стинера и что Стэджер вскоре приступит к перекрестному допросу свидетеля, не хотел напускать тумана. Ему хотелось закрепить в восприятии присяжных образ Каупервуда как хитроумного и пронырливого человека, и в определенной степени ему это удалось. Иногда, после того или иного упоминания о финансовом мастерстве Каупервуда, тот или иной присяжный заседатель поворачивался и смотрел на него. Тот замечал происходящее и старался произвести на них как можно более благоприятное впечатление, глядя на Стинера с проникновенным и понимающим видом.
Между тем допрос свидетеля подошел к событиям второй половины дня 9 октября 1871 года, когда Альберт Стайерс вручил Каупервуду пресловутый чек на шестьдесят тысяч долларов. Шэннон показал Стинеру этот чек. Видел ли он его раньше? Да. Где? В кабинете окружного прокурора Петти 20 октября сего года или около того. В тот раз он впервые увидел этот чек? Да. Он слышал об этом чеке когда-либо раньше? Да. Когда именно? Десятого октября. Не будет ли он любезен рассказать присяжным заседателям, как и при каких обстоятельствах это произошло? Стинер заерзал на стуле. Ему было тяжело признаться, как все было на самом деле; это было нелестной характеристикой для него и его нравственности, если не сказать больше. Откашлявшись, он принялся излагать свою короткую и горестную жизненную драму, когда Каупервуд, оказавшийся в стесненных обстоятельствах и близкий к банкротству, пришел в его офис и потребовал ссудить ему триста тысяч долларов в дополнение к общей сумме долга.
Здесь последовали ожесточенные препирательства между Стэджером и Шэнноном, ибо первый стремился продемонстрировать, что Стинер лжет с самого начала. Стэджер высказал протест по этому поводу и увел обсуждение в сторону от главной темы на основании того, что Стинер постоянно говорил «я думаю» или «как мне кажется».
– Я возражаю! – неоднократно восклицал Стэджер. – Я считаю, что это показание должно быть изъято из протокола как несущественное и не имеющее отношения к делу. Свидетелю не разрешается строить догадки, и это хорошо известно стороне обвинения.
– Ваша честь, – настаивал Шэннон. – Я прилагаю все силы для того, чтобы свидетель дал ясные и честные показания; надеюсь, что он так и поступает.
– Возражаю! – громогласно повторил Стэджер. – Ваша честь, я настаиваю на том, что окружной прокурор не имеет права создавать предвзятое мнение у присяжных лестными оценками насчет искренности свидетельских показаний. Мнение обвинения о свидетеле и о честности его слов не имеет отношения к данному делу. Я вынужден просить вашу честь вынести ему четкое предупреждение об этом.
– Протест принят, – объявил судья Пейдерсон. – Прошу сторону обвинения изъясняться более ясно.
