Александр Борисов "Так не бывает, или Хрен знат"

К приезду деда мы вместе наворотили кучу текущих дел. Завтракали всем миром – заедали горячий «кохвий» вчерашними пышками, которые напекла бабушка Паша. «Кохвий» с «какавой» готовился по одному рецепту: горсточка порошка на кастрюлю кипящего молока.

– Кто это в нашем дворе железо своё оставил? – поев, спросил дед.

– Это моё! – мгновенно ответил я.

– Твоё?! А за какие такие заслуги тебе его принесли?

– Я сказал Василию Кузьмичу, что собираюсь сделать электрическую трамбовку.

– Васька культяпый, что со смолы, вечером его притащил, – вставила слово бабушка.

– Тако-ое… добро на говно! – сморщив нос, проронил дед.

«Такое» в его устах – высшая степень презрения. Оно относилось к моей задумке.

Я ничего не сказал. Пошёл собираться в школу. Что толку сотрясать воздух, если дело даже не начато? По пути небрежно смахнул листок отрывного календаря. 25 мая, пятница. Впереди два выходных, а до «дембеля» остаётся ровно четыре дня.

Вспомнив о своём новом кредо, я протиснулся в класс перед самым звонком и плюхнулся рядом с Бабкой Филонихой. Её аж перекосило.

– Чё припёрся? – прошипела она и с размаху атаковала меня своей мощной кормой. – Пош-шёл на своё место!

Все захихикали.

Я сдержал этот натиск, упёршись ногой в соседнюю парту. Вот это трактор! Валька сейчас на целую голову выше меня и крупнее по габаритам.

– Чё припёрся? – переспросил я, глядя в раскосые зелёные очи. – Нравишься ты мне, потому и припёрся! Рядом с тобой и сидеть приятно! Симпотная, умная и простая. И на артистку похожа, не чета задаваке Печорихе!

В классе повисла мёртвая тишина. Филониха отшатнулась. Её изумлённое лицо постепенно покрывалось красными пятнами. Будто я не говорил, а хлестал её по щекам. На слове «артистка» она вздёрнула брови и упала лицом в ладони.

– Обидели деточку, – пропищал мой крёстный отец.

Я хотел погрозить ему кулаком, но не успел.

– Так!!! – прогремело из поднебесья.

Над столом чёрной грозовой тучей возвышался Илья Григорьевич.

Захлопали крышки парт. Их обитатели стремглав подскочили. Поднялся и я. Сидела только Валюха, она продолжала плакать.

– Кто?!

Директор оценил обстановку: сразу несколько классных сексотов сдали меня с потрохами. А Катька Тарасова изложила подробности в цвете: «Ах, Денисов сказал, что ему Филонова нравится! Ах, он хочет сидеть с ней за одной партой! Ах, он вообще-то на другом месте сидел! Ах, плачет она потому, что Денисов сказал, что она на артистку похожа!»

– Встань! – сказал мне Илья Григорьевич. – У тебя что, другого времени не було говорить такие слова? Ну и что, что она на артистку похожа? У нас половина девчат на артисток похожи! Потому что артист – это не только внешность, а ещё и знание жизни плюс трудолюбие. В общем, как бы там ни було, ты должен сейчас извиниться и перед Валей Филоновой, и перед всем классом. Потому что сейчас, вместо того, чтобы ставить годовые оценки, я вынужден проводить воспитательную работу.

Да и хрен с ним! От меня не убудет.

– Простите, – с трудом выдавил я, – ребята, девчата, Илья Григорьевич… и ты, Валюха, прости. – И добавил окрепшим голосом: – Только я всё равно здесь буду сидеть!

– Садись! – повеселел директор.

Проблемные дети были у него все под контролем. Это я знал по педагогическому опыту мамы. Он, наверное, и сам не раз порывался поговорить с Филоновой, но не нашёл, с какого конца к ней подступиться. Ведь главный принцип учителя и врача – не навреди. А я за него вскрыл этот нарыв.

Начался урок. Оглашались результаты за четверть и за год. Тот, у кого, по мнению Небуло, оценка склонялась в сторону повышения или наоборот, вызывался к доске, на «третейский суд». И каждый из класса мог задать ему вопрос «на засыпку», лёгкость которого зависела от личного отношения.

Филониха успокоилась. Девчоночьи слёзы, что на солнце роса. Я сунул ей под локоть записку, три слова карандашом: «Пойдём завтра в кино?» Валька прочитала, подумала и написала: «Дурак». «Знаю, – ответил я, – в 11 около входа». Она отвернулась и вздёрнула нос.

– Ты чё, шизанулся? – спросил у меня Босяра, как только мы вышли на перемену. – Тебя ж пацаны засмеют!

– Нет, это я пацанов засмею, когда в понедельник Валюха войдёт в класс!

Я этот ответ ещё на уроке придумал. Славка отошёл озадаченный.

Дома я кинул к комоду портфель и, даже не пообедав, взялся за дело. Подобрал подходящий обрезок доски, углубил на шурупах шлицы и точно по центру присобачил движок. С эксцентриком не мудрил. Нашёл подходящий кусок толстой алюминиевой проволоки, накрутил витками на ротор, а оба свободных конца согнул пополам, чтобы амплитуда была не слишком большой.

Дед вернулся домой, когда я уже изолировал скрутки на проводах. Был он в сером полосатом костюме, при шляпе, ручном костыле с резиновым набалдашником и в очень дурном настроении. Я уже знал почему. Вернее, не знал, а вспомнил, увидев в авоське россыпь рентгеновских снимков. Сегодня ему урезали инвалидность. Перевели со второй группы на третью. Будто осколки, которые вращались у него вокруг мозговой оболочки, рассосались или вышли из головы вместе с потом.

Он тогда очень переживал. Рассказывал бабушке о своём диалоге с руководством комиссии ВТЭК, пряча каждый вздох под коротким наигранным смехом: «Хэх-х!» Я тогда ещё был дурачок. Мне было глубоко фиолетово всё, что рассказывал дед. И лишь через месяц понял, что ему урезали пенсию на целый двадцарик. Было шестьдесят – стало сорок.

Без меня на плечах они бы и это осилили. Куры кудахчут во дворе у сажка, картошка и кукуруза произрастают на десяти сотках, что ежегодно выделяет совхоз для бывших работников, фрукты и овощи – в огороде. А тут… стремительно взрослеющий внук, который «жрёт не абы чё», на котором горит обувь, одежда и семейный бюджет.

В общем, в дом я не стал заходить, отложил агрегат в сторону. Не в том дед сейчас настроении, чтобы чему-то радоваться. Хотел было отправиться к смоле, на разведку, но услышал бабушкин голос:

– Сашка, обедать! – Она тоже была не в себе.

Этот злосчастный день я хорошо помню. Было так: не доев тарелку борща, дед сильно закашлялся, откинулся к белёной стене и медленно сполз со стула. Так и лежал, неловко поджав под себя ноги, большой и беспомощный. Я со своего места видел только бабушкины глаза. Они наполнялись слезами.

– Степан! – закричала она. – Степан!!!

Через пару минут дед тяжело заворочался на полу, хрипло спросил «что?» и хохотнул, натянуто и натужно. В этом коротком смешке я тогда ещё ощутил потрясение человека, который сорвался в бездну. Мне тоже не раз доводилось, как выражаются в послеоперационных палатах, «уйти». Как же мерзко я себя чувствовал после каждого такого полёта! Метался по горячей кровати, не находя себе места, и умолял деловито хлопотавших врачей: «Уйдите, не мешайте мне умереть!»

Дед в этом плане был крутым мужиком. Он не только поднялся и уселся на стул, но заставил себя доесть всё, что осталось в его тарелке. Бог ты мой! Как же он любил мою бабушку! Как же она потом жила без него?!

Если мерить рамками прошлого, жить ему остаётся чуть больше пяти лет. В этом огромном теле уже начинаются необратимые изменения, которые пока не видны. В отличие от меня дед так и не смог справиться с раком, а ведь бабушка Катя живёт по-прежнему рядом. Нет, надо ломать эту вероятность, отвлечь стариков от тяжёлых дум, и начинать прямо сейчас.

– Дедушка, – сказал я самым просительным тоном, – можно мне рубль из копилки взять?

Он отложил в сторону ложку:

– Зачем?

– Девчонку одну в кино пригласил, завтра в одиннадцать…

И я рассказал о Бабке Филонихе, о её закидонах с одеждой по причине неартистической внешности, о том, что случилось сегодня в классе. По мере повествования настроение у моих стариков несколько поднялось.

– От сучка! – смеясь, возмутилась бабушка. – Как же она крутит матерью и отцом! Спасибо сказала бы за то, что родили на свет. Вожжами надо её учить, а не в кино приглашать!

– Хорошее дело, – одобрил дед, – рубль я тебе и сам дам, только об уроках не забывай… И что ты там за чертовину смастерил?

– Вечером покажу.

Этот обед закончился без эксцессов. Дед, кряхтя, полез на кровать:

– Ты мне, Елена Акимовна, банки поставила бы. Продуло сегодня ночью, ноет в боку…

Я мысленно перекрестился и, убрав агрегат в сарай, направился к Пимовне.

Справа от деревянной калитки грел свой бетонный бок круглый колодец. Я встал на железную крышку и заглянул во двор.

Вертлявая собачонка выпрыгнула из будки и залилась лаем. Бабушка Катя в то время ещё работала продавщицей в мясном отделе, но сегодня она была дома и, сидя на низком крылечке, кормила цыплят подсушенной пшённой кашей.

– Пуль-пуль-пуль! Пули-пули-пули! – повторяла она.

Так в наших краях подзывают кур. Литературное «цып-цып-цып» не прижилось.

Мне почему-то казалось, что ей не составит труда увидеть во мне «новопреставленного» во временном своём воплощении, ан нет. Пимовна скользнула по мне не узнающим взглядом, вытерла руки о фартук и беззлобно прикрикнула на собачонку:

– В будку пошёл, зараза!

– День добрый, бабушка Катя! – поздоровался я.

– Что тебе, Сашка? – устало спросила она. – Давай говори, выварка на огне вот-вот закипит…

Пришлось начинать без предисловий:

– Мне нужен рецепт лечения рака.

Брови у бабушки Кати удивлённо приподнялись:

– Это ещё зачем?

– Дедушка у меня заболел, или вот-вот заболеет.

– Типун на язык! – с чувством сказала Пимовна. – Смотри накаркаешь! Приснилось тебе али как?

– Нет, – говорю, – не приснилось. Просто вижу, когда беру в руки «Земляничное» мыло. Так будет пахнуть дедушка, когда он умрёт. Я приеду за час до похорон и его не узнаю. Гроб будет стоять в большой комнате у окна…

– А ну-ка, пошли в хату!

Бабушка Катя схватила меня за руку и потащила во двор. По пути она сняла с огня закипевшую выварку, ошпарила руку брызгами кипятка и коротко матюгнулась.

В стандартной саманной хате ничего по большому счёту не изменилось со времени моего последнего посещения. Только не было холодильника (тогда ни у кого не было холодильников) да не стояла в углу, за легкой перегородкой, походная койка Василия Ивановича Шевелёва – героя-артиллериста, с которым лет через пять Пимовна будет сожительствовать.

– Садись, Сашка, к столу, – строго сказала она и откинула полотенце с широкого блюда, – ешь пирожки. Сейчас я тебе молока стаканчик налью…

– Мне бы рецепт…

– Ешь!

Молоко было с лёгкой кислинкой, а пирожки… я сразу узнал их фирменный вкус. У каждой хозяйки свои заморочки и маленькие секреты. Даже Прасковья Акимовна, родная сестра моей бабушки, была в кулинарном плане её антиподом. В домашней готовке она налегала на сдобную выпечку и супы, картошка и мясо подавались на стол в жареном виде, а «хворост» всегда получался сухим и ломким. Казалось бы, одна школа, но разные направления. Елена Акимовна часами корпела над кастрюлей с борщом. Картошка толчёнка была, хоть на хлеб намазывай, сама по себе вкусная. Помнится, она добавляла в небольшую кастрюльку три яичных желтка, стакан молока и добрый кусок масла…

– И давно ты стал видеть… такое? – спросила бабушка Катя.

– Пять дней назад, – честно признался я.

– «Отче наш» ты, конечно, не знаешь…

– Почему не знаю? Очень даже хорошо знаю!

– Да ну? – удивилась Пимовна. – Может, расскажешь?

Последний вопрос она задала со скрытым сарказмом. Ну кто поверит, что в нашей стране, где атеизм считался чуть ли не официальной религией, в голову советского школьника смогут проникнуть слова из Нагорной проповеди?

В общем, я её скорее напугал, чем удивил. Прочёл эту молитву так, как когда-то учила она. С теми же паузами, интонациями и ключевыми словами. Даже катрен о хлебе произнёс на её манер: «надсущный», а не «насущный». Бабушка Катя сидела, бледнея, а услышав это слово, встала, зажгла лампадку и трижды перекрестилась.

– Кто ж тебя этому научил? – сурово спросила она.

Пришлось врать:

– Вы научили. Этой ночью мне снилось, что я приходил к вам за лекарством. А вы мне сказали, что пока я не выучу молитву, дедушке оно не поможет.

– Дала хоть?

– Дали. Литровую банку, накрытую крышкой. А в ней жёлтая маслянистая жидкость с запахом чеснока.

– Это другое лекарство, – отмахнулась бабушка Катя. – Оно помогает от наведённой порчи, а я тебе сейчас приготовлю что-нибудь посерьёзнее. Когда в твоих видениях Степан Александрович помер?

– Через пять лет и четыре месяца. От рака лёгких.

– Значит, точно поможет.

Пимовна захлопотала у печки. Ссыпала в банку с калиновой самогонкой какие-то снадобья, добавила настойки из квадратных бутылок с чёрным стеклом.

– А обо мне… в своих снах… ты ничего больше не видел? – спросила она между делом.

– Оно вам надо, бабушка Катя? – чуть не взмолился я. – Какой интерес жить, если знаешь, когда умрешь?

– Та-а-ак! – протянула она и подсела к столу. – Ну-ка, давай рассказывай, а то не будет тебе никакого лекарства!

Я впервые взглянул прямо в её глаза и произнёс, чеканя каждое слово:

– Вы неделю не доживёте до полных ста лет. Если хотите, всё расскажу в подробностях, кто вас обнаружил, кто в дом заносил, кто глаза закрывал…

– Значит, я не в доме умру?