– Мне все равно, – роняет он сухо.
Кажется, я застала его в хорошем настроении.
Нет.
– А еще… – я буквально чувствую, как Мор мрачнеет, но все-таки договариваю, – я не заболела.
– Тонкое наблюдение, смертная.
– Мне просто повезло или ты можешь управлять этой заразой? – спрашиваю я напрямик.
– Когда ты родилась, у тебя не было поврежденных органов? – задает он встречный вопрос.
Я не вижу его лица и поэтому трудно понять, к чему он клонит.
– Не было… – отвечаю с некоторой опаской.
– Отлично, – продолжает он. – Так попытайся воспользоваться тем, который у тебя в черепе.
Черт. Обидная подколка.
– Наверное, ты можешь управлять болезнью.
Он не отвечает.
– И ты отвел ее от меня, – добавляю я.
– Ты упорно внушаешь себе, что у меня альтруистические мотивы. Не думай, что я ценю твою жизнь. Ты жива только для того, чтобы я смог отомстить.
Ну да, конечно.
Опускаю глаза на загорелую руку всадника, которая все еще лежит на моем животе.
– Куда мы едем?
Мор так тяжко вздыхает, словно страшно устал от этого мира.
– Я имею в виду, – храбро продолжаю я, – где твой конечный пункт назначения?
Именно этот вопрос сейчас волнует людей во всем мире. Далеко ли заберется Мор.
– У меня его нет, смертная, – говорит он. – Я буду ехать вперед до тех пор, пока моя задача не будет выполнена.
Пока мы все не умрем. Он ведь это имеет в виду.
Он собирается скакать на коне по всему свету, пока не перезаражает всех.
Я чувствую под ложечкой такую тяжесть, словно желудок наполнен камнями.
Мор крепче прижимает меня к себе.
– Хватит вопросов. Твоя болтовня меня утомляет.
На это мне нечего ему возразить, да и нет желания. После его последнего ответа я поняла, что больше не хочу с ним разговаривать.
Так мы и едем в тягостном, тревожном молчании, и все это время всадник только и делает, что распространяет чуму.
К тому времени, когда Мор решает остановиться на отдых, день успевает смениться ночью. Я с опаской смотрю на одноэтажный дом, а всадник легко соскакивает с коня.
Очень надеюсь, я действительно очень надеюсь, что те, кто здесь жил, успели унести ноги.
Мор протягивает мне руки. Просидев целый день почти в обнимку с ним, я почти не вздрагиваю от его прикосновения. Пока он помогает мне слезть с лошади, я рассматриваю его в упор. Странное это чувство – полная беззащитность перед тем, кто то причиняет тебе боль, то заботится и ухаживает за тобой. У меня связаны руки, и я вынуждена принимать помощь этого сатанинского отродья, ведь самостоятельно мне не спешиться. И я замечаю, что в каждой мелочи пытаюсь увидеть его доброту, его сострадание. Это нелепо, и я сама это понимаю, ведь не надо забывать, что Мор – то самое зло, из-за которого я оказалась в этой ситуации, но это не мешает мне упорно искать в нем проявления человечности.
На миг наши взгляды встречаются, и в его глазах, впервые за все время, я не вижу обычной горечи и гнева. Но стоило мне об этом подумать, как все это возвращается.
Когда он ставит меня на землю, у меня подгибаются ноги, и я едва не падаю.
– Иисус и святые угодники, – бормочу я себе под нос. Оказывается, я основательно стерла внутреннюю поверхность бедер, а мышцы болят.
Я поднимаю глаза к небу. Судя по всему, Большой Босс, сейчас я не самый твой любимый человек.
Всадник, словно забыв обо мне, шагает к дому. Через пару секунд я чувствую рывок: это натянулась веревка, которой я все еще связана.
– Пошевеливайся, смертная, – бросает Мор через плечо.
Как же я ненавижу этого урода.
Ковыляю за ним, с неодобрением наблюдаю, как он снова выбивает дверь ногой. Он вталкивает меня внутрь.
Чтобы глаза привыкли к полумраку, мне требуется время. В доме пахнет плесенью, словно он долго простоял запертым. Это, да еще облачка пара, которые вырываются у меня при дыхании, наводит на мысль, что тех, кто здесь жил, сейчас здесь нет.
Мор шагает ко мне и грубо хватает за руку.
– Ты знаешь правила, – говорит он, развязывая узлы. – Если попытаешься бежать, моему милосердию придет конец.
Мой взгляд притягивает колчан с дюжиной золотистых стрел, который выглядывает у него из-за плеча. Я все еще помню, как стрелы впивались мне в спину. Спина в ответ на воспоминание тут же начинает болезненно пульсировать.
– Далось же тебе это слово.
Милосердие.
Милосердие – это наколоть дров для пары стариков, у которых нет ни сил, ни денег. Милосердие – это когда тебя участливо обнимают и тепло улыбаются.
А та чертовщина, которая творится со мной и вокруг – это вовсе не милосердие.
Веревка падает, и я, не сводя глаз с Мора, растираю забинтованные запястья.
Бросив последний мрачный взгляд на всадника, я бреду к камину. Хозяева позаботились о поленьях, спичках и даже старых газетах для растопки. Я укладываю поленья, потом распихиваю растопку. Все это время я старательно игнорирую всадника, хоть и чувствую спиной его взгляд.
– Ну что, доволен? – почти кричу я.
Пауза.
– Чем, смертная?
– Как же, ты столько времени пялился на мою задницу! Налюбовался, наконец? – в моем голосе звучит нескрываемое презрение.
– Этот вопрос должен был меня оскорбить? – он искренне озадачен.
Ну, раз он требует ответа, тогда…
– Да.
Мор фыркает.
– Постараюсь не забыть об этом в следующий раз, когда ты захочешь поразить меня своими убийственными словами.
Я так и чувствую, как он радуется своему язвительному ответу.
Ладно, всадник, на этот раз твоя взяла…
Я оглядываюсь на него через плечо. Доспехи и корона светятся в темноте.
– Какой же ты придурок, – с чувством говорю я.
Он хмурится.
– Да, если что – это тоже было оскорбление, – добавляю я, после чего возвращаюсь к камину и сосредотачиваюсь на огне.
Пару минут Мора не слышно, так что мне даже становится интересно, чем он там занят. Надеюсь, умирает от унижения, хотя сильно в этом сомневаюсь.
Минуту-другую спустя всадник выходит из гостиной, звяканье доспехов слышится все глуше и глуше. Дверь закрывается, и я слышу звук льющейся воды.
Я бы тоже не отказалась принять ванну. От меня несет конским потом, а уж какими грязными стали бинты, и думать не хочется. Но чтобы принять ванну пришлось бы просить о помощи, самой мне не разбинтовать рук и не наложить свежих повязок. А у меня сейчас нет никакого желания унижаться перед Мором.
Так что я поджигаю бумагу, которую засунула между поленьями, сажусь и наблюдаю, как разгорается огонь. Впервые с того момента, как я вытянула сгоревшую спичку, меня не переполняет возбуждение, страх или боль. Я стараюсь не задумываться, почему так, и что это значит. Мне легче понять свое отношение к всаднику, когда он активно пытается причинить мне боль. А когда он просто тих и скучен, все не так просто.
Довольно долго мои мысли блуждают бесцельно. Может, вы ждали, что я употреблю время с толком, например, составлю план побега или придумаю способ вывести всадника из строя, но нет. В голове странная пустота.
На каминной полке расставлена коллекция изящных фарфоровых статуэток. Одно за другим я изучаю нарисованные лица. Какое специфическое хобби – собирать миниатюрные фигурки. Лишнее напоминание о том, как много в мире разных людей. И сейчас они бегут из родных городов, пытаясь спастись.
Я представляю самые отдаленные районы Канады, медвежьи углы, в каждый из которых съехались тысячи эвакуированных, ожидающих ухода всадника. Мы играем в смертельную игру, дьявольские салочки, а нас бьют, как надоедливых мух.
Я осматриваю себя. Старомодные джинсы, поношенную рубашку. Где-то там, среди тысяч беженцев, мои родители. Сердце начинает колотиться. Не знаю, почему я так упорно мысленно возвращаюсь к ним. Наверное, я чувствую себя виноватой. План состоял в том, что мы все переберемся в охотничий домик моего деда – жалкую хижину в десятках километров к северо-западу от Уистлера.
Но в глубине души я знала, что никогда туда не приеду.
– Поезжайте вперед, – убеждала я родителей. – Я должна помочь эвакуировать город.
Мне больно вспоминать об этом.
– Не геройствуй, – сказал папа. – Все разбегаются со своих постов.
– Я должна делать свою работу.
– Если ты будешь делать свою работу, то умрешь! – выкрикнул папа (он никогда не кричал).
– Этого никто не знает.
– Проклятье, Сара, я знаю! И ты тоже. Какой процент заболевших выживает?
Не было там никакого процента выживших. Люди либо избегали заражения Мессианской лихорадкой, либо становились ее жертвой. Я знала это, и папа знал, да всем в мире это было известно.
– Кто-то должен помочь всем этим семьям, – сказала я.
Тут папа перестал меня слушать. И это был едва ли не единственный раз, когда я видела его плачущим.
Он меня уже похоронил, подумала я тогда.
А теперь он наверняка считает меня мертвой.
Машинально коснувшись щеки, я чувствую, что она мокрая.
– Какой сюрприз. Я был готов к тому, что ты снова попытаешься сбежать.
От звука голоса Мора я инстинктивно съеживаюсь.
Я прочищаю горло и незаметно вытираю глаза.
Не доставлю ему удовольствия видеть, что я расстроена.
– Понимаю, что ты невысокого мнения о людях, – я поворачиваюсь к нему, – но это просто… Господи Иисусе!
На другом конце комнаты, с мокрыми после душа волосами, с которых еще капает вода, стоит Мор, и он абсолютно голый.
Глава 12
– О боже, – я заслоняю глаза ладонью, – надень что-нибудь! Совсем не обязательно так откровенно себя демонстрировать!
Он морщится.
– У вас, смертных, нелепейшие представления о пристойности.
