– Будь мужественной, – тихо проговорила молодая женщина.
Но девочка видела, что она, как и отец, говорит со слезами на глазах.
– Я хочу уйти отсюда, – прошептала девочка. Ей хотелось вернуться в свой сон, в эту гавань мира и безопасности.
Медсестра склонила голову. Снова улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и грустной.
– Понимаю. Но ничего не могу поделать. Мне очень жаль.
Она встала и направилась к следующей семье. Девочка удержала ее за рукав.
– Пожалуйста, скажите, когда мы уйдем отсюда.
Медсестра покачала головой и мягко погладила щеку девочки. И ушла.
Девочка подумала, что сходит с ума. Ей хотелось кричать, топать ногами, она должна во что бы то ни стало покинуть это мерзкое, ужасное место. Она хотела вернуться домой, в прежнюю жизнь, в жизнь до желтой звезды, до стука полицейских в дверь.
Почему это случилось с ней, именно с ней? Что она сделала, что сделали ее родители, чтобы заслужить такое? Почему так плохо быть евреем? Почему к евреям так относятся?
Она вспомнила первый день, когда должна была прийти в школу с желтой звездой. Когда она зашла в класс, все глаза обратились на нее. Большая желтая звезда, размером с отцовскую ладонь, на ее маленькой груди. Потом она увидела, что не одна, что другие девочки в классе тоже носят такую. Как и Армель. Она почувствовала облегчение.
На перемене все девочки с желтой звездой собрались вместе. Другие ученицы, те, что раньше были их подругами, показывали на них пальцем. Однако мадемуазель Диксо настойчиво повторяла, что эта история со звездой не должна ничего изменить. Ко всем ученикам будут относиться одинаково, как раньше, – не важно, носят они звезду или нет.
Но прекрасные речи мадемуазель Диксо не помогли. Начиная с того дня большинство девочек не разговаривали с теми, кто носил желтую звезду, или, хуже того, смотрели на них с презрением. Вот этого она не могла вынести. А еще тот мальчишка, Даниэль, который прошипел им, ей и Армель, на улице у входа в школу, кривящимися от злости губами: «Ваши родители грязные евреи, и вы сами грязные евреи!» Как это, грязные? Почему быть евреем означает быть грязным? Ей стало грустно и стыдно и захотелось плакать. Армель не ответила мальчику, она только до крови прикусила губу. Впервые девочка увидела, что ее подруге стало страшно.
Девочка хотела сорвать свою звезду. Она заявила родителям, что больше не будет ходить с ней в школу. Но мать сказала «нет», она, наоборот, должна ею гордиться – гордиться своей звездой. И брат раскапризничался, требуя и себе такую же. Но ему еще нет шести лет, мягко объяснила мать. Он должен подождать два года. И малыш дулся весь остаток дня.
Она снова и снова думала о брате, одном в темном глубоком шкафу. Она хотела обнять его маленькое теплое тело, поцеловать светлые кудри, пухлую шейку. Она сунула руку в карман и изо всех сил сжала ключ.
«Плевать мне на все, что говорят, – прошептала она самой себе. – Я найду способ выбраться отсюда, чтобы спасти его. Я уверена, что найду способ».
После ужина Эрве предложил нам «лимончелло» – лимонный ликер с юга Италии, который пьют ледяным; у него чудесный желтый цвет. Гийом медленно потягивал из своего стаканчика. За едой он мало разговаривал. Вид у него был подавленный. Я не осмеливалась вновь затронуть тему Вель д’Ив. Но он сам повернулся ко мне.
– Моя бабушка сейчас совсем старая, – начал он. – И больше не хочет об этом говорить. Но она рассказала мне все, что я должен знать, рассказала все о том дне. Я думаю, самым страшным для нее было выжить, когда все остальные погибли. Продолжать жить без них. Без семьи.
Я не знала, что сказать. Мальчики тоже молчали.
– После войны бабушка пошла в отель «Лютеция» на бульваре Распай, она ходила туда каждый день, – продолжал Гийом. – Там можно было получить сведения о вернувшихся из лагерей. Были списки и организации, которые занимались выжившими. Она приходила туда каждый день и ждала. А потом перестала. Она услышала рассказы о том, что происходило в лагерях. И поняла, что все они погибли. Что ни один не вернется. Раньше никто не знал, что на самом деле там происходило. Но теперь выжившие рассказывали свои истории, и миру открылся весь ужас.
Мы молчали.
– Вы знаете, что самое шокирующее в истории с Вель д’Ив? – добавил Гийом. – Ее кодовое название.
Я уже знала благодаря своим изысканиям.
– Операция «Весенний ветер», – пробормотала я.
– Прелестное название для такого ужаса, не правда ли, – сказал он. – Гестапо велело французской полиции «сдать» определенное число евреев в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет. Французская полиция выказала рвение, решительно настроившись депортировать максимум евреев, а потому схватила заодно и маленьких детей, тех, которые родились во Франции. Французских детей.
– Гестапо не требовало этих детей? – спросила я.
– Нет, – ответил он. – В тот момент не требовало. Депортация детей раскрыла бы истину: стало бы очевидно, что всех евреев направят не в трудовые лагеря, а в лагеря смерти.
– Но почему они схватили детей? – продолжала недоумевать я.
Гийом сделал маленький глоток «лимончелло»:
– Возможно, французская полиция полагала, что дети евреев, даже родившиеся во Франции, все равно остаются евреями. И в результате Франция отправила около восьмидесяти тысяч евреев в лагеря уничтожения. Только две тысячи из них выжили. Из них практически ни одного ребенка.
По дороге домой я все вспоминала угрюмый взгляд Гийома. Он предложил посмотреть фотографии его бабушки и ее семьи. Я дала ему свой номер телефона. Он обещал в скором времени позвонить.
Вернувшись домой, я застала Бертрана у телевизора. Он валялся на диване, закинув руку за голову.
– Ну что? – спросил он, не отрывая глаз от экрана. – Как там мальчики? По-прежнему держат планку высокой тусовки?
Я скинула туфли и присела рядом с ним. Посмотрела на его красивый тонкий профиль.
– Ужин был великолепный. И очень интересный гость. Гийом.
– Правда? – бросил Бертран, насмешливо глянув на меня. – Гомосексуал?
– Нет, не думаю. Но я все равно никогда этого не различаю.
– И чем же он оказался так интересен, этот Гийом?
– Он рассказал нам историю своей бабушки, которая спаслась во время облавы Вель д’Ив в сорок втором году.
– Гммм, – протянул он, переключая канал.
– Бертран, – спросила я, – когда ты учился в школе, тебе рассказывали о Вель д’Ив?
– Не имею ни малейшего представления, моя дорогая.
– Я сейчас работаю над этим сюжетом для нашего журнала. Скоро будет шестидесятая годовщина.
Бертран взял мою босую ногу и принялся уверенно ее массировать теплой рукой.
– Думаешь, Виль д’Ив заинтересует твоих читателей? – спросил он. – Ведь теперь это далекое прошлое. Сюжет не из тех, которые людям нравится читать.
– Потому что французам за это стыдно, так? – сказала я. – Значит, лучше все похоронить и жить дальше, как будто ничего не было, как и поступает большинство французов?
Он убрал мою ногу со своих колен, и я увидела, как в его глазах вспыхнул знакомый огонек. И приготовилась к худшему.
– Судя по настрою, – начал он с недоброй улыбкой, – ты не желаешь упустить случай продемонстрировать своим соотечественникам, до какой степени froggies[20 - «Лягушатники», французишки (англ.).] извращенцы и ужасные коллаборационисты, которые отправляют бедные невинные семьи на смерть, лишь бы угодить нацистам… Маленькая Мисс Нахант раскрывает всю правду! И что ты собираешься делать, любимая, сунуть туда нос по самую шею? Сегодня всем на это плевать. Никто ничего не помнит. Выбери себе другой сюжет. Что-нибудь забавное, милое. У тебя это отлично получается. Скажи Джошуа, что статья о Вель д’Ив – ошибка. Никто не станет это читать. Читатели начнут зевать от скуки и сразу полезут в другие разделы.
Я вскочила как ужаленная.
– Думаю, ты ошибаешься, – вскипела я. – Думаю, люди мало об этом знают. Даже Кристоф был почти не в курсе, а ведь он француз.
Бертран взорвался:
– Ну разумеется, Кристоф и читает-то с трудом. Единственные слова, которые он различает, это «Гуччи» и «Прада».
Я молча вышла из комнаты и отправилась в ванную. Почему я не послала его куда подальше? Почему пошла на попятную, как всегда? Потому что без ума от него? Без ума с первого дня, каким бы грубым, эгоистичным тираном он ни был? Но еще и умным, красивым, забавным и чудесным любовником, так ведь? Сколько ночей, казавшихся бесконечными, чувственных ночей, исполненных любви и ласк, смятых простынь, а еще его тело, его прекрасное тело, теплые губы, плутоватая улыбка. Бертран. Такой неотразимый. Такой пылкий. Вот поэтому ты всегда идешь на попятную, верно? Но надолго ли еще тебя хватит? В памяти всплыл недавний разговор с Изабель. «Джулия, ты терпишь Бертрана только потому, что боишься его потерять?» Мы сидели в маленьком кафе недалеко от зала «Плейель», ожидая наших девочек после занятия танцами. Изабель прикурила энную сигарету и посмотрела мне прямо в глаза. «Нет, – ответила я. – Я люблю его. Я действительно люблю его. Люблю таким, каков он есть». Она присвистнула с восхищением, но не без иронии. «Счастливчик! Но Господом заклинаю, когда он переходит границы, говори ему об этом. Непременно говори».
Вытянувшись в ванне, я вспоминала нашу первую встречу. На модной дискотеке в Куршевеле. Он был с шумной компанией подвыпивших друзей. Я пришла со своим тогдашним парнем, Генри, с которым познакомилась за два месяца до этого на телевидении, где работала. У нас были простые, спокойные отношения. Ни он, ни я не испытывали особой влюбленности. Мы были просто двумя американскими соотечественниками, которые прекрасно проводили время во Франции.
Бертран пригласил меня на танец. Его вроде бы совсем не смущало, что я пришла не одна. Возмущенная такой бесцеремонностью, я отказала. Вот тогда-то он и продемонстрировал, каким настойчивым может быть. «Всего один танец, мадемуазель. Всего один! Но обещаю, что это будет незабываемо!» Я бросила взгляд на Генри, тот лишь пожал плечами. Потом сказал мне: «Давай!» – и подмигнул. Тогда я встала и пошла танцевать с нахальным французом.
В свои двадцать семь лет я была очень недурна собой. В семнадцать меня выбрали «Мисс Нахант». У меня до сих пор где-то хранится диадема из стразов. Зоэ любила играть с ней, когда была маленькой. Я никогда не придавала большого значения своей внешности. Но с момента переезда в Париж я отметила, что здесь привлекаю больше внимания, чем по другую сторону океана. Я обнаружила также, что французы проявляют куда больше дерзости и предприимчивости во всем, что касается прикадрить девицу. А еще я поняла, что, хотя во мне нет ничего от изысканности парижанок – слишком высокая, слишком блондинистая, слишком зубастая, – мой вид уроженки Новой Англии вроде бы соответствовал тогдашней моде. В первые месяцы моего пребывания в Париже я была изумлена тем, как французы – и француженки – беззастенчиво разглядывают друг друга. С головы до пят, постоянно. Изучают лицо, одежду, аксессуары. Я вспоминала свою первую парижскую весну, как я шла по бульвару Сен-Мишель с Сюзанной, приехавшей из Орегона, и Яной, которая была из Виргинии. Мы вовсе не принарядились, были в джинсах, майках и вьетнамках. Но все трое были спортивными, светловолосыми и со всей очевидностью американками. Мужчины клеились к нам без остановки. Добрый день, мадемуазель, вы американки, мадемуазель? Молодые, в возрасте, студенты, клерки – самые разные, и все просили номер телефончика, приглашали на ужин, выпить вместе по стаканчику, умоляли, пробовали рассмешить, некоторые привлекательные, другие куда менее. У нас такого никогда не бывало. Американцы не пристают к девушкам на улице, чтобы продемонстрировать свою страстную натуру. Яне, Сюзанне и мне только и оставалось, что глупо хихикать от беспомощности, чувствуя себя одновременно и польщенными, и потрясенными.
Бертран всегда утверждал, что влюбился в меня во время нашего первого танца, в том клубе в Куршевеле. Не сходя с места. Я ему не верю. Я думаю, что он-то влюбился чуть позже. Возможно, на следующее утро, когда пригласил меня на лыжную прогулку. «Черт побери, француженки не умеют так кататься», – выдохнул он, совершенно запыхавшись и глядя на меня с нескрываемым восхищением. «И как же они катаются?» – спросила я. «В два раза медленнее», – рассмеялся он, а потом страстно поцеловал меня. Как бы то ни было, сама я влюбилась в него на танцевальной дорожке. Да так, что едва удостоила Генри взглядом, покидая клуб под руку с Бертраном.
Бертран очень скоро заговорил о женитьбе. Мне бы это не пришло в голову так быстро, статуса его подружки на тот момент мне было вполне достаточно. Но он настаивал и выглядел таким обольстительным и влюбленным, что я в конце концов согласилась выйти за него. Полагаю, он решил, что я стану идеальной женой и матерью. Я умна, образованна, с приличным дипломом (закончила с отличием Бостонский университет) и «для американки» хорошо воспитана – я почти слышала эту мысль в его голове. К тому же я не жаловалась на здоровье, была крепкой и без комплексов. Не курила, не баловалась наркотиками, почти не пила и верила в Бога. Итак, по возвращении в Париж я познакомилась с семейством Тезак. В первый раз я очень нервничала. Их прекрасная квартира в безукоризненно классическом стиле на Университетской улице. Холодный синий взгляд Эдуара, его сухая улыбка. Колетт с ее сдержанным макияжем и безупречными манерами, которая старалась держаться дружелюбно, протягивая мне кофе и сахар элегантной рукой с идеальным маникюром. И две сестры. Одна костлявая бледная блондинка, Лаура. Другая пухленькая, с красными щеками и темно-рыжими волосами, Сесиль. Присутствовал и жених Лауры, Тьерри. В тот день он мне и слова не сказал. Сестры смотрели на меня без явного интереса, недоумевая по поводу того, что их Казанова-братец выбрал довольно заурядную американку, тогда как «весь Париж» лежал у его ног.
Я знаю, чего Бертран и его семья ждали от меня: что я рожу трех-четырех детей подряд. Но сложности начались сразу после свадьбы. Бесконечные сложности, ставшие для нас, разумеется, полной неожиданностью. Череда выкидышей, от которых я впала в отчаяние.
Я сумела родить Зоэ после шести долгих лет. Бертран еще продолжал надеяться, что у нас будет второй ребенок. Равно как и я. Но мы никогда об этом не говорили.
Потом появилась Амели.
Но это уж точно последнее, о чем мне хотелось бы думать сегодня вечером. Я достаточно раздумывала об этом в прошлом.
Между тем вода в ванне успела остыть, и я вылезла вся в мурашках. Бертран по-прежнему смотрел телевизор. В обычное время я бы вернулась к нему, он бы принял меня в объятия, укачал, поцеловал, а я бы сказала, что немного перегнула палку, – голоском и с ужимками маленькой девочки. И мы бы целовались, еще и еще, и он отнес бы меня в спальню, и мы занялись бы любовью.
Но сегодня вечером я к нему не пошла. Я забралась в постель, чтобы почитать еще немного о детях Вель д’Ив.
Последней картиной, которую я видела, выключая свет, было лицо Гийома, который рассказывал историю своей бабушки.
Сколько времени они уже провели здесь? Девочка не могла себе представить. Ей казалась, что она вся одеревенела и умирает. Дни и ночи путались. В какой-то момент ей стало совсем плохо, она стонала от боли, сплевывая желчь. Почувствовала руку отца, пытавшегося ей помочь. Но все ее мысли были только о маленьком брате. Она не могла прогнать эти мысли из головы. Доставала ключ из кармана и лихорадочно целовала, как если бы это были пухлые щечки и золотые кудри брата.
В последние дни некоторые умерли, и девочка все видела. Видела, как люди сходили с ума от удушающей липкой жары, не выдерживая пекла, и в конце концов их привязывали к носилкам. Она присутствовала при сердечных приступах, самоубийствах, жутких лихорадках. Она провожала глазами трупы, которых куда-то уносили. Она никогда еще не сталкивалась с подобным кошмаром. Ее мать превратилась в маленького покорного зверька. Она больше не говорила. Только молча плакала. И молилась.
Однажды утром из громкоговорителей раздались грубые команды. Все должны взять свои вещи и собраться у выхода. Без разговоров. Девочка встала, покачиваясь и ничего не соображая. Ноги подкашивались и едва держали ее. Она помогла отцу поднять мать. Они собрали свои сумки. Толпа, еле волоча ноги, направилась к воротам. Девочка видела, до какой степени все измучены и двигаются как в замедленной съемке. Даже дети горбились, словно старики. Девочка спросила себя, куда их ведут. Хотела задать вопрос отцу, но по его замкнутому, изможденному лицу поняла, что ответа не получит. Может, они возвращаются домой? Может, все кончилось? Неужели кончилось? Сможет ли она наконец-то вернуться к себе и освободить брата?
Они вышли на узкую улицу. Полиция оцепила их. Девочка посмотрела на лица, глядящие на них из окон, из дверей, с балконов, с тротуаров. По большей части без всякого выражения. В этих лицах не было жалости. Люди безмолвно провожали процессию взглядами. «Им плевать», – подумала девочка. Им плевать, что с нами будет и куда нас ведут. Какой-то человек стал смеяться, тыча в них пальцем. Он держал за руку ребенка. Ребенок тоже смеялся. Почему, думала девочка, почему? У нас что, такой смешной вид в этой жалкой вонючей одежде? Они поэтому смеются? Неужели это и правда так весело? Как они могут смеяться, как могут быть такими жестокими? Ей хотелось плюнуть им в лицо и заорать.
Женщина лет пятидесяти, переходя улицу, незаметно что-то сунула ей в руку. Маленькую круглую булочку. Полицейский грубо отогнал женщину. Девочка только успела увидеть ее на другой стороне улицы. Женщина сказала ей: «Ох, бедный ребенок. Да сжалится над тобой Господь». Девочка угрюмо спросила себя, куда этот Господь подевался. Бросил их? Или наказывал за грех, про который она ведать не ведала? Ее родители были не слишком религиозны, но она знала, что они верят в Бога. Они не воспитывали ее в религиозных традициях, как в семье Армель, где соблюдались все ритуалы. Девочка задумалась, не в этом ли причина обрушившейся на них кары, – раз они не придерживались всех правил религии как положено.
Она протянула булочку отцу. Тот сказал, что хлеб дали ей и она должна его съесть. Она засунула ее в рот целиком и чуть не задохнулась.
Их привезли в автобусах на вокзал, внизу протекала река. Девочка не знала, что это за вокзал. Она никогда здесь не была. Она вообще очень редко выезжала из Парижа. При виде поезда ею овладела паника. Нет, это невозможно, она не может уехать, она должна остаться из-за братика, она же обещала, что вернется и спасет его. Она подергала отца за рукав и произнесла имя брата. Отец посмотрел на нее.
– Мы ничего не можем поделать, – произнес он совершенно беспомощно. – Ничего.
Она опять вспомнила ловкого мальчика, которому удалось ускользнуть. На нее накатил гнев. Почему отец выказывает себя таким слабым и боязливым? Или сын ему не нужен? Ему все равно, что случится с мальчиком? Почему ему не хватает смелости взять и убежать? Как он может стоять здесь и позволить запихать себя в поезд, словно барана? Как он может подчиняться, даже не попробовав что-то предпринять, чтобы броситься обратно в квартиру и освободить своего ребенка? Почему он не заберет у нее ключ и не кинется бежать?
Отец по-прежнему смотрел на нее, и она знала, что он читает ее мысли. Очень спокойно он сказал, что они в большой опасности. Он не знает, куда их повезут. И не знает, что их ждет. Но он точно знает, что если попробует сейчас убежать, то его убьют. Сразу же убьют, на месте, прямо на глазах у нее и матери. А если так случится, это будет действительно конец. Мать и она останутся совсем одни. Он должен быть рядом с ними и защищать их.
Девочка слушала его. Она никогда раньше не слышала, чтобы он говорил с ней таким голосом. Это был тот же голос, что во время тайных ночных разговоров, которые так и дышали тревогой. Она попыталась понять. Она очень старалась, чтобы охвативший ее ужас не отражался на лице. Ведь братик… Это она виновата! Это она сказала ему ждать в шкафу. Все из-за нее. Он мог бы быть здесь, с ними. Быть с ними и держать ее за руку, если бы она не вмешалась.
Она заплакала, слезы обжигали глаза и щеки.
– Я не знала! – рыдала она. – Папа, я не знала, я думала, мы скоро вернемся, я думала, он там в безопасности.
Потом она подняла глаза на отца. Ее голос был полон ярости и боли, она обоими кулачками ударила его в грудь.
– Ты никогда мне ничего не говорил, Папа, никогда ничего не объяснял, ты ничего не говорил об опасности, никогда! Почему? Ты думал, что я слишком маленькая, чтобы понять, да? Ты хотел защитить меня? Ты это хотел сделать?
Она больше ни секунды не могла видеть лицо отца. Оно было исполнено такой грусти, такого отчаяния. Наконец слезы затуманили картину этого страдания. Она плакала совсем одна, спрятав голову в ладони. Отец не пробовал приблизиться к ней. За эти ужасные одинокие минуты девочка поняла: она больше не десятилетняя малышка, она стала намного старше. Больше ничего не будет как раньше. Для нее. Для родителей. Для брата.
Она последний раз всхлипнула, дернув отца за руку с силой, о которой даже не подозревала.
– Он умрет! Он умрет, это точно!
– Мы все в опасности, – откликнулся он наконец. – Ты и я, твоя мать, твой брат, Ева и ее сыновья, и все эти люди вокруг нас. Все. Но я с тобой. И мы с твоим братом. Он в наших молитвах и в наших сердцах.
Прежде чем она успела ответить, их втолкнули в поезд – без сидений, один голый вагон. Поезд для животных. Он сильно вонял и был отвратительным. Стоя у двери, девочка бросила последний взгляд на серый пыльный вокзал.
На перроне напротив семья ждала своего поезда. Отец, мать и двое детей. Мать была красивой, с замысловатой прической. Наверно, они ехали в отпуск. Дочка была приблизительно ее возраста. На ней было чудесное сиреневое платье. Волосы чистые, башмачки начищены.
Две девочки встретились взглядами по разные стороны платформы. Красивая, хорошо причесанная мама тоже смотрела на девочку в поезде. Та знала, что у нее черное от грязи лицо и сальные волосы. Но не опустила от стыда голову. Она стояла выпрямившись, вздернув подбородок. И вытирала слезы.
Когда двери уже были закрыты, поезд дрогнул и колеса со скрипом покатились по рельсам, она все смотрела в металлическую щель. Она не сводила глаз с другой девочки. И смотрела до тех пор, пока маленький силуэт в сиреневом платье не скрылся из виду.
Мне никогда не нравился Пятнадцатый округ. Возможно, из-за уродливо торчащих огромных современных зданий, которые портили вид набережных Сены сразу за Эйфелевой башней, – к ним я никак не могла привыкнуть, хотя все они были построены в семидесятые годы, задолго до моего приезда в Париж. Но когда мы вместе с Бамбером оказались на углу улицы Нелатон, где раньше находился Зимний велодром, я сказала себе, что теперь квартал мне нравится еще меньше.
– Какая мрачная улица, – тихо проговорил Бамбер. Потом сделал несколько снимков.
Улица Нелатон была тихой и темной. Солнце сюда едва проникало. С одной стороны стояли буржуазные дома конца XIX века. С другой, на месте Зимнего велодрома, возвышалась коричневатая конструкция в типичном стиле начала шестидесятых, во всем своем уродстве – и красок, и пропорций. «Министерство внутренних дел» – гласила табличка над стеклянными автоматическими дверями.
– Странное местечко для постройки официального здания, ты не находишь? – заметил Бамбер.
Бамберу удалось отыскать всего две фотографии времен старого Вель д’Ив. Одну из них я сейчас держала в руке. На ней был виден светлый фасад, перечеркнутый большими черными буквами: «Вель д’Ив» – и огромные ворота. А вдоль тротуара – вереница автобусов и люди, вид сверху. Возможно, снимок был сделан из окна напротив утром в день большой облавы.
Мы поискали мемориальную доску, хоть какой-нибудь знак, напоминающий о том, что произошло здесь когда-то, – но напрасно.
– Поверить не могу, что ничего нет, – сказала я.
Только на бульваре Гренель, на другом углу улицы, мы наткнулись на то, что искали. Маленькая доска, довольно простая. Хотелось бы мне знать, глянул ли на нее хоть кто-нибудь.
16 и 17 июля 1942 года 13152 еврея были задержаны в Париже и его предместьях, депортированы и убиты в Освенциме. На Зимнем велодроме, который располагался здесь, 4115 детей, 2916 женщин и 1129 мужчин содержались в нечеловеческих условиях полицией и правительством Виши по приказу нацистских оккупантов. Благодарность всем, кто попытался прийти им на помощь. Прохожий, помни!
